На французском балетном небосклоне стремительно взошла новая звезда — 23-летний Уго Маршан.
Минувшей весной танцовщик был возведен в ранг этуали Парижской оперы и одержал победу на международном фестивале «Бенуа де ла данс».
По мнению критиков, красивый, темпераментный, техничный и очень высокий (рост артиста 192 см) Маршан может стать лицом труппы.
Перед закрытием сезона и очередными гастролями премьер дал эксклюзивное интервью корреспонденту «Культуры».
— Что для Вас значит получение приза «Бенуа де ла данс»?
— Три года подряд принимал участие в конкурсе, и наконец свершилось. Если честно, был уверен, что победит премьер Большого театра Денис Родькин. Денис — сильный соперник. Так что разделить с ним награду для меня счастливая неожиданность.
— Вы теперь частый гость ГАБТа. Каковы Ваши впечатления?
— Прежде всего, Большой для меня — символ России, одна из важнейших балетных институций мира. Вашей школе присущи театральность, темперамент, экспрессия и азарт. Французы в чем-то сдержаннее и, быть может, элегантнее.
Но наши культуры так близки, что нам легко найти точки соприкосновения. Кроме того, помогает и общее наследие: постановки Петипа, Дягилева, Лифаря и Нуреева.
— А как отличаются зрители в двух странах?
— В России к балету относятся как к священному действу. Артистов у вас буквально боготворят. Во Франции наше искусство менее популярно — мы танцуем, скорее, для элиты. Конечно, и в Париже есть фанаты, но до российских масштабов далеко. После спектакля раздашь один-два автографа, кто-то преподнесет цветы или подарок. Вот и все. Занавес.
— С кем из наших балерин Вам хотелось бы выступить?
— После церемонии «Бенуа де ла данс» я сказал приме Большого Ольге Смирновой, что мечтал бы с ней поработать. Она красивая и рафинированная артистка, ее ждет головокружительная карьера. Знаю, она мечтает выступать в Париже.
В конце июля мы встретимся на нью-йоркской сцене в «Драгоценностях» Баланчина. Ольга танцует в «Бриллиантах», поставленных Большим театром, а я — в «Изумрудах» Парижской оперы. Также восхищаюсь Светланой Захаровой. И, конечно, я поклонник Ульяны Лопаткиной. Жаль, она только что закончила выступать.
— Как Вы пришли в балет?
— В семь-восемь лет увлеченно занимался спортивной гимнастикой, собирался стать чемпионом, а в девять неожиданно решил: буду танцевать. К счастью, родители меня поддержали. Потом осознал: со мной произошло нечто мистическое, я услышал «зов сверху». Видимо, родился под счастливой звездой.
Когда пригласили в Opéra de Paris, сразу понял, что даже с моим высоким ростом легко затеряюсь в кордебалете. Надо либо уходить, либо пробиваться вперед.
— В марте 2017-го Вы стали премьером — едва ли не самым юным в истории Парижской оперы.
— Были и моложе — например, Патрик Дюпон или Манюэль Легри… Если до получения статуса этуали меня постоянно терзали сомнения, то теперь обрел уверенность, пришло ощущение свободы. Сейчас могу выбирать партии, прикоснуться ко всему танцевальному наследию.
При этом появилось бремя ответственности, понимаю, что представляю весь французский балет, как бы помпезно это ни звучало.
— Так или иначе, у Вас уже немалый багаж. Есть любимые партии?
— Заглавная в «Ромео и Джульетте» Прокофьева и кавалер де Грие в «Манон» Массне. Наверное, потому что я романтик, человек чувствительный.
— Чем Вас привлекла роль Онегина в одноименном балете?
— Таких сложных партий очень мало в мировом репертуаре. Перед нами противоречивый герой, которого трудно показать на сцене. Вначале Онегин холоден, высокомерен, жесток, а потом влюблен, отвержен и несчастен.
Знаю, что «Евгений Онегин» — одна из вершин русской литературы. Пока я только начал готовиться к новому спектаклю. Читаю материалы, слушаю гениальную музыку Чайковского, смотрю различные постановки.
— Судя по интервью, Вы не хотите ограничивать жизнь исключительно балетом?
— В театре порой не хватает доброты и сочувствия. Артисты часто эгоцентричны и излишне амбициозны. Им безразлично, что творится в мире. Мне же любопытно все, что происходит: политика, спорт, выставки, концерты, книги, гуманитарные проекты. Кроме того, мне кажется, нужно демократизировать балет, знакомить с ним людей, далеких от искусства.
— Знаменитый танцовщик Сергей Полунин все реже выступает в театре и все чаще снимается в кино. А Вы не намерены последовать его примеру?
— У Сергея блестящая карьера. У него есть право выбирать. Здорово, когда появляется шанс добиться успехов в разных областях. Мне бы хотелось попробовать свои силы в кино. Но одно дело выражать себя в движении, а другое — словами. Не знаю, получится ли у меня, хотя соблазн велик.
— Часто приходится идти на жертвы во имя карьеры?
— Постоянно, однако балет того стоит. Для меня танец — это жизнь, а жизнь — танец. Впрочем, думаю, после завершения карьеры (во Франции танцовщики уходят на пенсию в 42 года. —«Культура») жизнь может оказаться не менее замечательной.
— Что для Вас важнее: нравиться публике или себе?
— Артист в первую очередь сосредоточен на самом себе. Это помогает создавать образ, самовыражаться, совершенствоваться. Танцуя для себя, делаешь это и для других.
— В середине XIX столетия князь Александр Трубецкой подарил своей возлюбленной, легендарной итальянской приме Марии Тальони, дворец Ка д’Оро — самый красивый в Венеции. Почему танцовщицы так привлекали сильных мира сего, от русской знати до императорской фамилии?
— На мой взгляд, прежде всего завораживает чувственная, опьяняющая грация, отличающая выдающихся артисток. Ну, а Тальони была само совершенство. Что же касается венецианского палаццо, то это чисто русский жест.
— Не кажется ли Вам, что сегодня современный танец теснит классику?
— Пока я в хорошей форме, для меня на первом месте классический репертуар, потом, видимо, перейду к контемпорари данс.
— Вам бы хотелось, чтобы хореограф поставил балет специально для Вас?
— Разве не об этом мечтает каждый артист? В какой-то степени у меня так получилось с Уильямом Форсайтом. Соло в спектакле Blake works I создано для меня.
— Критики порой называют Вас атлетом. Не обидно?
— Нисколько. Хорошая физическая форма необходима, чтобы выдерживать нагрузки, расширять возможности, повышать планку. Спектакли требуют все большей отдачи.
Правда, для работы нужна и психологическая устойчивость. Порой чувствую себя марафонцем, преодолевающим многокилометровую дистанцию. Сегодня танец можно сравнить со спортом высоких достижений. Каждый год появляются новые артисты со все более совершенной техникой.
— Почему же тогда нет больше танцовщиков уровня, например, Рудольфа Нуреева?
— Рудольф остается непостижимым мифом. В свое время он подготовил плеяду выдающихся артистов — Элизабет Платель, Манюэль Легри, Изабель Герен, Николя Ле Риш, но даже у них не было его харизмы и популярности.
— Чем Вы объясняете то, что нуреевские постановки на протяжении нескольких десятилетий составляют основу репертуара Парижской оперы?
— Он оставил ярчайший след в истории нашего театра и как танцовщик, и как хореограф, и как директор. Нуреев привез из России свое видение таких шедевров, как «Лебединое озеро», «Спящая красавица», «Щелкунчик», «Ромео и Джульетта», «Золушка», «Баядерка». Именно это питало его творчество. Мы бережно храним нуреевские традиции, но выступать в его спектаклях очень трудно.