Музыкальный руководитель «Территории» об искусстве дирижирования.
Теодор Курентзис показал на фестивале «Территория» необычную и оригинальную музыкальную программу. Один из самых молодых и самых известных современных русских, – да и вообще! – дирижеров, рассуждает о будущем классической музыки.
Теодор Курентзис показал на фестивале «Территория» необычную и оригинальную музыкальную программу. Столичной публике были предъявлены две мировые премьеры опер Андреаса Мустукиса и Алексея Сюмака, дописанный московскими композиторами «Реквием» Моцарта и концерт, состоящий из радикально авангардных опусов Бориса Филановского и Антона Батагова.
Один из самых молодых и самых известных современных русских, – да и вообще! – дирижеров, рассуждает о будущем классической музыки.
– Как вы полагаете, есть ли будущее у оперы и у классической музыки?
– Я очень оптимистично смотрю на будущее оперы. Опера ведь – искусство ритуальное, старинное, оно не может просто взять и исчезнуть или выйти из моды. Я скорее сомневаюсь в будущем театра – посмотрите на театр после Гротовского. Люди в театре все больше поют, а не играют, поэтому мне кажется, что уж чье-чье, а будущее оперы не стоит волнений.
– Первого октября, меж тем, отмечается Международный день музыки. Увы, это явление явно не носит медийный характер – его освящением всерьез занят, кажется, только телеканал “Культура”. Что бы вы как дирижер хотели пожелать любителям музыки в этот день?
– Русским? Прежде всего, любить и ценить русских дирижеров, великую школу дирижирования. Я считаю, что русская школа – по-настоящему великолепна, это реальный повод для гордости, наряду с великой русской литературой. К сожалению, у нас больше любят громкие западные имена…
– Которые совсем лишены причин для подобной славы? А как же, скажем, Караян?
– А что – Караян? Кто сказал, что Караян был хорошим дирижером? Это абсолютно механическое отношение к музыке. Я, кстати говоря, совершенно не уверен, что имя Караяна останется в истории музыки. И недоверчиво отношусь к фразам вроде “уже осталось” – пока еще слишком рано судить.
Кто сейчас, кроме специалистов, помнит имена трагических поэтов IV века до нашей эры? Композиторов XVII- XVIII вв.? Но все знают, кто такой Бах. Чимароза был все еще известнее Моцарта спустя уже довольно много времени, после окончания их эпохи.
Я не имею в виду себя, что я буду более известен, нежели Караян, просто мне надоели раздутые имена. Впрочем, я не хочу никого критиковать.
– Вы проводите параллель между “западным” дирижированием и отечественным. В чем принципиальная разница?
– В подходе к материалу. Он совершенно разнится: по сути, это разные искусства. Нельзя судить, кто лучше или хуже, выше или ниже; это даже не арбуз и дыня, а арбуз и линолеум.
– Неужели вам никто не нравится из современных западных дирижеров? Баренбойм, Мути, Нагано, Маазель?
– Нет, это совершенно не мое, полагаю, то, что они делают, не имеет никакого отношения к тому, чем занимаюсь я. Они мастера, они предлагают качественный продукт, но это совсем другое.
– Коопман?
– Ну нет, вот это мне совсем не нравится. Коопман – это такой крайне западный вид кальвинизма, до предела формализованный, систематизированный в духе протестантизма. Короче говоря, ни о чем и без чувства, да еще, к тому же, все время одно и то же, одно и то же. Скучно.
– И каким вы видите будущее дирижирования? Той школы, к которой вы принадлежите?
– Вполне радужным. Как это ни странно прозвучит, но искусство дирижирования очень молодо, ему от силы – пятьдесят лет, все еще только начинается. Я бы хотел видеть современных дирижеров совсем другими, вполне возможно даже стоило бы отказаться от палочек.
Понимаете, я считаю, что задача дирижера – предстать обнаженным, доказав собственную жертвенность. Это же почти язычество, мастерство дирижера требует работы на пределе эмоций. А если все время думать о технике, до эмоции не работают, ведь невозможно испытать эрекцию, если у вас стресс. Если в постели вы все время думаете о том, насколько вы красивы, вы просто не сможете испытать возбуждение. Так и в музыке.
– Музыка вообще чем-то похожа на любовь, это не ново. Но как обычно относятся музыканты к вашим идеям?
– Я заставляю их работать, как тут можно относиться? Но со мной они играют лучше, играя так, как хочу я. Мне не кажется правильной распространенная манера дирижера идти на поводу одновременно у публики и оркестра. Мне гораздо интереснее вызов, скандал, экстаз – пограничные состояния. Не нужно стараться быть и выглядеть великим, это все портит.
– Вы пишете музыку сами?
– Да, пишу. Но, предупреждая ваш вопрос, сам себя исполнять я бы не взялся, побоявшись быть не вполне адекватным. Многие дирижируют собственными сочинениями, однако, мне кажется, в целях сохранения адекватности должна существовать некая дистанция между тобой и твоей музыкой, как между родителем и ребенком.
– Кто ваши любимые композиторы?
– О, их очень много. Но если вы попросите назвать важнейших, думаю, отвечу. На первое место без каких-либо колебаний я ставлю Чайковского. Это не обсуждается: Чайковский – то же самое, что Достоевский или Рублев, один из трех китов, на которых держится культура России.
На втором расположится Стравинский – он совершил в музыке революцию такого калибра, какие до него случались лишь в области политики.
Третье и четвертое – Мусоргский и Шостакович соответственно. Пятое, – видимо, все же Римский-Корсаков, очень уж важную роль он сыграл. Хотя при такой раскладке за бортом остаются композиторы, ничуть не меньшего класса: Скрябин, Прокофьев…
Интервью взяли Влад Поляковский, Ксения Щербино, “Частный корреспондент”
Добавить комментарий