Закулисье главного театра Франции в российских кинотеатрах.
В российском прокате – “Парижская опера” Жана-Стефана Брона, первый в истории документальный фильм, снятый в стенах одного из самых знаменитых театров планеты.
Существует клише, что оперные театры – будь то Большой, Ла Скала и еще несколько, не уступающих им в неофициальной табели о рангах – это своеобразные государства в государстве.
Страсти там кипят как на сцене, так и за ее пределами – причем неизвестно, где сильнее.
Фильм Брона, с одной стороны, этот тезис подтверждает.
Вся первая часть фильма – это история непрекращающихся конфликтов. Перед началом сезона, в разгар репетиций оперы “Моисей и Аарон” выясняется, что артисты и персонал будут бастовать против новых правил финансирования государственных театров. Причем выглядящий растерянным директор оперы целиком на стороне артистов. Затем новая напасть – чуть ли не в разгар сезона объявляет о своем уходе глава балетной труппы.
Но настоящая трагедия присходит в нескольких километрах от здания оперы – 13 мая 2015 года после серии террористических атак в Париже гибнут больше сотни человек. В этот момент тональность фильма ощутимо меняется. В частности, становится понятно, что иллюстрация тезиса об оторванности мира страстей высокого искусства от реальной жизни – вовсе не цель Брона.
Один из самых трогательных моментов фильма – когда на следующий день после трагедии артисты во главе с директором выходят на сцену и говорят испуганным зрителям: если мы сейчас прекратим играть спектакли, это будет нашим поражением. Целью искусства становится не эскапизм, элитаризм и прочие снобистские “измы”, а демонстарция несломленности.
Сама Парижская опера выглядит в фильме метафорой европейской цивилизации, которая способна объединиться против общего врага. Да, внутри этой цивилизации многие друг друга терпеть не могут и вынуждены не столько мирно жить, сколько сосуществовать. Но даже эти очень разные люди готовы объединиться перед лицом единого врага.
Разрозненная и конфликтующая в первой части фильма, опера (читай – “Европа”) превращается в оплот мультикультурного сопротивления варварству ближе к финалу.
За мультикультурализм среди прочих отвечает молодой российский певец Михаил Тимошенко, один из главных героев фильма, история становления которого проходит через весь сюжет. Таким образом и Россия оказывается вписана в общеевропейский контекст.
Накануне премьеры режиссер Жан-Стефан Брон рассказал о ленте.
– В одном из интервью вы сказали, что до съемок ничего не знали о Парижской опере. Как же вышло, что именно вас первым пустили снимать то, что раньше было скрыто от глаз публики?
– В моей оперной невинности кроется ответ на ваш вопрос. Опере был не нужен человек, который досконально знает, как все устроено. Потому что у такого человека зашоренный взгляд, он сам для себя уже во всем уверился и ничего неожиданного увидеть не способен.
Театру же было интересно посмотреть на себя со стороны. И надо отдать должное – они сделали все для этого.
У меня не было никаких ограничений, никакой изначальной концепции. Для меня этот фильм на старте был как белый лист бумаги – я понятия не имел, куда эта история вырулит к финалу.
– То есть как это не было концепции?
– На начальном этапе съемок ее и не могло быть, мы ведь договорились, что это будет непредвзятый взгляд постороннего. Целый год я почти каждый день проводил в стенах оперы, но далеко не каждый день снимал.
Съемки занимали хорошо если четверть из этих дней. Большую часть времени я осматривался, разговаривал с людьми, вникал в детали. Составлял общую картину. И в какой-то момент она сложилась.
– Теракты в Париже стали определяющим моментом?
– Нет, но самым эмоциональным. Все в опере тяжело переживали этот кошмар. И эти переживания отражены в фильме. Но к моменту терактов у меня в голове уже сложилась двухчастная структура фильма – раздрай в начале и его преодоление в конце.
В Европе, к сожалению, и без терактов хватает поводов ссориться друг с другом, но эта угроза, которая одновременно извне и изнутри, лишь еще больше высветила необходимость объединения людей на основе общих ценностей.
И не в последнюю очередь важно, что это культурные ценности. Я, видите ли, старомодно верю, что искусство может спасти мир.
– Для вас самого события последней части фильма видятся реальными, если говорить об их переносе из стен театра в реальный мир?
– Конечно, это утопия. Европа сейчас – это первая половина “Парижской оперы”, разобщенная и с тревогой смотрящая в будущее. Но мне хочется верить, что когда-нибудь это изменится. Если получилось у таких разных и сложных людей из Парижской оперы, то может получиться и у всех остальных.
– Гарнье и Бастилия – это не только опера, но и балет. Он тоже есть в вашем фильме, но балетные истории занимают минимум хронометража. Почему такое пристальное внимание к опере?
– В последнее время в мире перепроизводство фильмов про балет, разве нет? А опера остается в тени. Мне всего лишь хотелось немного исправить этот дис-баланс.
Александр Нечаев, Российская газета