В московском зале “Зарядье” прошел сольный концерт Николая Луганского, а в конце декабря эту же программу из сочинений Дебюсси, Шопена, Франка, Рахманинова музыкант представит на фестивале “Лики современного пианизма” в Мариинском театре и сыграет с оркестром театра под управлением Валерия Гергиева.
Это выступление станет одним из завершающих аккордов года, который принес пианисту Государственную премию России.
Николай Луганский рассказал “Российской газете” о музыке Рахманинова, умении французов наслаждаться моментом, о репетициях и спортивном интересе к конкурсам.
— Вы – один из лучших интерпретаторов музыки Рахманинова, почетный гражданин Ивановки (усадьбы композитора), с вашей помощью там появился концертный рояль и проводится фестиваль. Что для вас Рахманинов?
— Рахманинов – это мир, к которому можно прикоснуться и в радости, и в горе, в разном возрасте, то, что с всегда с тобой, что нельзя отобрать. И это большое счастье. И, кроме того, – это самый русский композитор, более чем даже Мусоргский. Знаменный распев, православные мелодии XVII-XVIII века настолько органично входят в его музыку, что становятся его музыкальным языком. Даже не задумываешься, что темы Третьего концерта или даже Вокализ, символ мелодики позднего романтизма, очень связаны с русским церковным пением.
И, кроме того, сама его личность удивительная, отнюдь не всегда творцы в своих человеческих поступках бывали равновеликими своему гению. Рахманинов был таким, то, как он жил, что делал, как помогал самым разным людям, – это большая редкость.
Николай Луганский: «В музыке невозможно сказать, где ты выиграл, а где проиграл»
— В 2019-м вы стали лауреатом Государственной премии. Это итог или стимул?
— Хотя у меня минимальные взаимоотношения с государством, намного меньше, чем у многих моих коллег, объективно – дирижер оркестра должен больше общаться с государством, чем солист, мне было очень приятно: я много путешествую, отчасти я гражданин мира, но я русский человек и гражданин России, и когда без всяких просьб государство дает понять, что то, чем я занимаюсь, – важно, это прибавляет силы.
Мне кажется, у любого музыканта возникает момент сомнений – нужно ли этим вообще заниматься. В данном случае премия дала стимул чувствовать, что музыка это не только то, чем ты живешь, но и что-то значит в жизни страны.
Моя творческая позиция значительно важней, чем моя позиция по каким-то политическим вопросам. Человек, который такое количество времени проводит со своим инструментом в очень ограниченной области, безусловно, имеет более узкий кругозор, нежели люди более естественных профессий. Поэтому, мне кажется, четкая декларируемая позиция художника в политике – это наивность, а то и глупость, либо стремление получить некие дивиденды. Мне это совсем не близко.
Николай Луганский: «Классическая музыка должна быть в программе каждой школы»
— Вас как-то особенно любят во Франции. Взаимно ли это? Можно ли усмотреть в этом давнюю связь двух культур? Ваши записи отмечены несколькими французскими премиями. Один из последних ваших дисков – Дебюсси.
— Это дело случая, французская публика всегда рада меня видеть, хорошо и долго хлопает и упорно покупает диски после концерта. Если говорить о душевной близости, я вижу больше различий, чем, скажем, между русской и немецкой культурой. Французы умеют наслаждаться моментом жизни, даже о пустяке сказать красиво, эффектно себя показать – это меньше свойственно русским, и здесь притяжение, скорее всего, к чему-то противоположному.
В музыке Дебюсси мне было важно погрузиться в эту другую культуру, где не обязательно спрашивать о смысле жизни, все время думать о том, что мы родились и умрем, о любви и ненависти. Нет! Как раз удивительна прелесть данной конкретной минуты, маленького происшествия – пошел дождь, встретили мало знакомого человека, выпили кофе – и в этом во всем не меньше значения, чем в глобальных вопросах.
— Конкурс Чайковского сыграл важную роль в вашей судьбе, сейчас его возрождают и модернизируют, в этом году его лауреатами стали студенты класса профессора Сергея Доренского, где вы сегодня ассистент. Что значит этот конкурс для России?
— В 1958 году это было гигантское событие. Сейчас конкурсов действительно безумно много, и их количество растет. Такие, как конкурс Чайковского в Москве – невероятно привлекают внимание людей, которых классическая музыка интересует, но не стала их жизнью. Немузыкальные элементы конкурса – оценки, места, размер премии – это все к музыке не имеет отношения, но это позволяет привлечь ту публику, которая просто на концерт побежит не с таким жаром.
— Азарт спортивных болельщиков?
— И прекрасно! Это привлекает новых слушателей, большая часть которых после конкурса опять успокаивается, некоторые продолжают с пылом обсуждать результаты, но, я думаю, процентов 20 начнут просто ходить на концерты и слушать музыку. И уже за это большое спасибо конкурсам. Естественно, речь идет о самых значимых.
Валерий Гергиев меня звал в жюри конкурса Чайковского в этом году, я был польщен, но посчитал это не совсем этичным – участвовали 4 студента нашего класса, класса профессора Сергея Доренского.
— Камерный ансамбль и ансамбль с дирижером – подобны ли по выстраиванию взаимоотношений?
— Это очень разные ситуации, хотя бы в плане технической организации. Тех, с кем я играю регулярно в ансамбле, люблю как музыкантов и мне очень приятно общаться и во время репетиций, концертов и в быту, за чашкой чая. Так складываются постоянные партнерства. С дирижерами иначе. Я играл, мне кажется, более чем с двумя сотнями дирижеров, и не важно, мечтаю ли я каждый день пить с этим человеком чай или слушать его записи, в большинстве случаев это профессионал, который может смотреть на произведение иначе, но мы с разных сторон стремимся совпасть в музыке. И это случается за две репетиции, иногда за одну. В Англии, например, уже совершенно безумная в этом плане ситуация, частенько вы репетируете с оркестром в четыре часа, в семь тридцать уже концерт. Как-то репетиция 40-минутного концерта длилась 10 минут, и не могу сказать, что я был очень недоволен.
— Остается шанс приноровиться друг к другу только во время исполнения?
— И бывает очень неплохо. Пять репетиций не дают никаких гарантий, можно даже потерять долю адреналина или свежесть. Хотя если у меня есть выбор, я всегда предпочту хотя бы две репетиции. Нет выбора, надо принимать мир таким, как есть. Главное – надо успеть прожить вместе эту музыку. Это как вдруг из зерна в какой-то момент прорастает живое растение.
— В Италии “Русские сезоны” признали лучшим международным проектом года
Открывается что-то новое в сочинениях, которые вы знаете досконально?
— Всегда, потому что новое состояние, другой оркестр, например, скажем, с Мариинским я играл, но не много, а Второй Брамса, который в программе моего концерта с Валерием Гергиевым, мы никогда не играли. Это скорее симфония, не в смысле роли оркестра и рояля, это целый космос, и всякий раз ты в него входишь заново. Это особенный концерт из-за того, что в нем нет определенных ответов, как иногда бывает у Бетховена, может быть, даже у Рахманинова.
Он использует совершенно безумные возможности рояля, создавая радостно-созерцательное настроение. Можно представить детскую открытость и радость, что наступил новый день. Можно представить и пожилого человека, который пройдя через безумные потери, приходит к тому, что мир все-таки прекрасен. Я не сравню этот концерт ни с каким другим. Это гигантская открытая музыкальная книга.
Наталья Кожевникова, “Российская газета”