Сопрано Надежда Павлова проснулась знаменитой после «Травиаты» Верди в постановке Роберта Уилсона.
В спектакле, которым на сцене Пермского театра оперы и балета открывали Дягилевский фестиваль-2016, ее Виолетта Валери с самого начала предстала героиней высокой трагедии, а не куртизанкой парижского полусвета.
Предписанную режиссером условность марионеточных движений Павлова буквально затопила лавиной живых, словно раскаленных эмоций. Ее фотография в белой тунике со шлейфом во всю сцену, облетев все российские СМИ, стала символом чуда, превратившего самую «запетую» оперу Верди в обжигающий феномен современного оперного театра.
Получив за эту роль «Золотую Маску» (хотя в Москву спектакль не привозили) и приз Ассоциации музыкальных критиков, год назад в Московском Доме музыки пермская дива завоевала и столичную публику, спев под рояль Моцарта и Оффенбаха, Глинку и Верди, Рихарда Штрауса, Пуччини и Бернстайна.
А только что в Москве в Большом зале консерватории прошел пасхальный концерт, на котором Надежда Павлова предстала в новом для нее амплуа. В сопровождении ансамбля La Voce Strumentale и в партнерстве с контратенором Дмитрием Синьковским она солировала в барочной программе из произведений Баха, Вивальди и Перголези. Это стало первым московским выходом Надежды Павловой в звании заслуженной артистки России.
О творческих приключениях артистки с Надеждой Павловой поговорила Елена Черемных.
— Надежда, поздравляю со званием заслуженной артистки России, до получения которого, нетрудно догадаться, вы трудились не только на сцене Пермского театра оперы и балета.
— Спасибо. Действительно, до того, как попасть в Пермь, я шесть лет работала в Музыкальном театре в Петрозаводске. Здесь, кстати, я впервые вышла на сцену в роли Виолетты Валери. С тех пор, кроме Перми, мне довелось петь в постановках «Травиаты» в Риге, в Английской национальной опере, в Минске, причем в двух спектаклях – старом и новом.
С тех пор мне очень приятно бывать в Белоруссии: мне всегда там тепло. А какие партнеры! Например, в постановке «Царской невесты», которую сделал режиссер Михаил Панджавидзе, я пою Марфу. Там есть сцена, где я падаю в обморок на руки Собакина. А он шепчет: «Доченька моя! Милая моя!» У меня прямо мурашки по коже идут от такого вот невидимого залу актерского соучастия.
— Ваш прошлогодний концерт в Доме музыки моментально расположил к вам столичную публику. Но это же был не первый ваш выход на московскую сцену?
— Первый раз я выступала в Москве давно: дирижер Валентин Урюпин пригласил меня на кантату «Кармина Бурана» Орфа. Это было в зале Чайковского. Играл оркестр «Новая Россия», пели юрловцы. Когда случайно встречаюсь с кем-то из них, они до сих пор вспоминают тот вечер. Потом в МАМТе я пела Олимпию в «Сказках Гофмана». А минувшей осенью дирижер Филипп Чижевский позвал меня на концертное исполнение оперы Пёрселла «Королева фей». И это был мой дебют на сцене Большого зала консерватории.
— Ваши родители родом с Урала. Как получилось, что вы учились в Петрозаводске?
— В Петрозаводск я попала после неудачной попытки поступления в Петербургскую консерваторию. Хотела поступить в класс Тамары Дмитриевны Новиченко, у которой учились Анна Нетребко, Надежда Кучер, Вероника Джиоева, но обстоятельства сложились так, что меня не взяли. Чтобы не пропускать год, поехала в Петрозаводскую консерваторию. А потом в Петрозаводске же – и аспирантура, и театр. Как-то раз, уже после переезда в Пермь, встретились с Тамарой Дмитриевной. Никаких обид! Она сказала, что довольна тем, как у меня все складывается. Это очень приятно.
— В Пермь вас позвал Теодор Курентзис?
— Нет, приглашение я получила от Валерия Платонова после конкурса в Саратове. Для меня этот конкурс был первым серьезным, даже неожиданным шагом, потому что я не очень смелый человек, люблю сидеть в своей ракушке. Но что-то необъяснимое меня все же подтолкнуло туда. Вторым туром в Саратове дирижировал Валерий Игнатьевич. Предварительно он спросил: «Вам интересно в Петрозаводске?» Ответить утвердительно я не могла. Конечно, мне хотелось петь серьезный оперный репертуар.
— Как скоро в Перми вы получили такую возможность?
— Через полгода после переезда. Моим первым спектаклем была «Травиата», правда, другая, не уилсоновская. А вообще-то первые два года в Перми я работала без Теодора. Присматривалась, прислушивалась. Честно говоря, тогда я не очень понимала, куда и к кому попала.
— Когда же поняли?
— Мозги встали на место, наверное, через полгода. А первой работой с Теодором стала Донна Анна в «Дон Жуане» Моцарта. На репетициях я с трудом соображала, где я, кто я, кто и как со мной работает. Теодор ведь один из немногих дирижеров, кто занимается с вокалистами досконально – это вам любой скажет! У него настолько педантичный подход к отшлифовыванию партий, ему важна каждая нота! Каждая!
Работа с ним – безумно долгий и кропотливый процесс. Любой другой человек опустил бы руки, а этот, как в сказке, тянет-потянет да и вытянет из тебя все возможности. Но Боже, что со мною творилось перед выходом на сцену! Внутри все дрожало.
— А как вы восприняли режиссерскую задачу в «Травиате»?
— Говоря по совести, я не все понимала. Но одна из ассистенток Уилсона сразу предупредила: «Логики здесь не ищите. Ее нет!» И я решила, что просто буду выполнять все требования, какими бы непонятными они не казались. Было трудно стоять в этом уилсоновском свете. Было сложно выучить рисунок движений по буквально расчерченной на клеточки сцене. А если ошибешься?..
— Действительно, а если ошибешься?
— Но Роберт сам говорил: «Мне не так важно, если вы пойдете не в ту сторону. Мне важно, чтобы вы все время оставались в нужном мне состоянии!»
https://www.classicalmusicnews.ru/interview/opernaya-diva-nadezhda-pavlova-o-strahah-i-preodoleniyah/
— Какое конкретно состояние требовал Уилсон?
— Предельную сосредоточенность на внутренней драме Виолетты. И еще ему было важно, чтобы у меня с лица не сходила вот эта застывшая полуулыбка. Или, например, Роберту было надо, чтобы мы без контакта могли друг друга чувствовать – спиной, плечом.
На репетициях я и Уилсон становились в разные концы комнаты, он топал в пол, а я должна была это ощутить, поймать вибрацию. Никаких внешних проекций в реальность не было.
Вот эта бесконтактность, рождающая ощущение, будто воздух вокруг тебя накаляется, потому что его, как говорил Роберт, «накаляет твоя любовь», была, наверное, самым сложным в спектакле.
— Немногие оперные певцы могут похвастать опытом работы с Робертом Уилсоном.
— Конечно, опыт был уникальным. Когда Роберт впервые приехал, мы с его ассистентами уже выучили мизансцены, движения. И вот собирают нас однажды. Стульчики расставлены, как в американской церкви. Входит Боб. Сел, опустил глаза и молчит. Не поверите, минут десять молчал. Мы уже переговариваемся между собой, мол, что происходит? Вдруг он поднимает голову: «Good morning…» Первое, о чем он меня попросил, – показать сцену разборок с Альфредом на балу у Флоры. И вот после репетиции мы выходим и сталкиваемся с его ассистентом. Уилсон вдруг говорит: «Познакомься, это Надя. Она будет звездой».
— А с Курентзисом над «Травиатой» работалось как обычно, или были какие-то особенности?
— У Боба вся сцена расчерчена по миллиметрам, и с каких-то ракурсов я не могла видеть дирижера. Мы специально учились с Теодором друг на друга не смотреть – знаете, говорят про периферийное зрение. Конечно, за огромное число репетиций мы с Теодором научились чувствовать намерения друг друга. По мере работы я уже абсолютно точно могла угадать, чего хочет Теодор.
А чтобы я понимала, где ему от меня что-то нужно, он говорил: «Сегодня будем импровизировать». Где-то я фермату делала больше, где-то он динамические нюансы менял. Поэтому к премьере все было отработано до мелочей. Только слышу какую-то гармонию, и уже ничего не могу с собой поделать – слезы появляются сами собой.
— Видеоверсию «Травиаты» потом показывали по стране. Ваши крупные планы приоткрыли некоторые вещи, которые в режиме живого спектакля и не разглядишь.
— Кое-что и в видеозаписи, уверяю, не разглядите. Под платьем не видно, что я стояла в балетных позициях. Одно дело, когда упор на обе ноги, а тут надо было стоять на одной – другая отведена назад. Тем самым задавалось такое напряженное, как бы всматривающееся в будущее положение тела.
Боб вообще большой поклонник балета, на репетициях говорил о Барышникове. Но многое казалось странным. В общем, я себе сказала: «Выучить все движения и тупо выполнять все». У меня в одном месте было девятнадцать положений рук, которые надо было выучить и запомнить.
— Как это удалось?
— А в нотах над каждым тактом нарисовали человечков с ручками. Дома стояла перед зеркалом и заучивала эти движения по рисункам.
— Какими-то специальными тренингами пользовались?
— Ну, во‑первых, мне помогает йога – я лет с шестнадцати ею занимаюсь. А во‑вторых, есть дыхательная гимнастика Стрельниковой. Я делаю буквально два-три упражнения, и мне достаточно.
— Надя, а вот когда вы сами смотрели «Травиату» на экране, что вы испытывали?
— Сначала я вообще не могла смотреть – сидела, нервничала, крутилась. Это был такой разбор полетов с самой собой, думала – с ума сойду. Потом к третьему акту расслабилась. Но самое смешное было, когда закончился фильм. Рядом сидела девочка, вдруг она поворачивается ко мне: «Ой, это вы были?!»
— Что скажете о стиле работы Уилсона?
— По взаимодействию это был самый легкий из моих режиссеров. Он поднимался на сцену и говорил: «Ты такая красивая. Ты похожа на Марлен Дитрих. Только руку сделай вот так и вот так».
— А какие у вас мысли вообще по поводу театра оперного и театра драматического?
— Мне кажется, сейчас драматический театр сильнее оперного. Когда я приезжала на репетиции в Москву, ходила в Мастерскую Петра Фоменко и в Театр имени Маяковского. Не могу сказать, чтобы какие-то оперные постановки и актерские работы в опере меня зацепили бы так же сильно. Из последних по-настоящему сильных переживаний вспоминается, пожалуй, лишь увиденный в Цюрихе «Макбет» Верди с Татьяной Сержан.
— С кем из режиссеров вы бы хотели поработать? И над чем?
— С Дмитрием Черняковым. «Лулу» Берга мечтаю спеть.
— Из того, что уже осуществлено в вашей вокально-актерской биографии, после Виолетты Валери можете назвать какие-то столь же эмоционально объемные роли?
— Наверное, Марта из «Пассажирки» Вайнберга. Это был не спектакль, а концертное исполнение. Но там такая история – фашистский концлагерь, жуткое до невозможности противостояние эсэсовки Лизы с польской заключенной Мартой. Музыка такая, что ты как будто видишь весь этот ужас. Вот он! И ты – внутри! В общем, спели мы это, все прошло, и тут меня накрыло. Очень плохо мне было.
— Вы не умеете работать вполсилы?
— Меня и коллеги ругают: «Что ты на прогоне-то в полный голос орешь?» Не могу экономить. Что уж говорить о спектакле. Знаете, у меня чувство, что я пою для тех, кто приходит в театр, чтобы отвлечься от своей жизни. И мне важно, чтобы впечатления от театра как можно дольше не отпускали людей, не давали им вернуться в обыденность.
— Не это ли имел в виду Теодор, когда сказал о вас в одном из интервью: «У нее внутри какая-то тигра»?
— Мне кажется, он говорил не о качестве моего характера, а о типе отношения к работе. Имелось в виду, что я – боец.
— Откуда у него о вас такая информация?
— Он – мой начальник, мой коуч. Он много обо мне знает. Например, что я и на слезы способна, но в нужный момент умею собраться.
— Не было обидно, когда в прошлом году пермяки с Теодором произвели сенсацию в Зальцбурге моцартовским «Милосердием Тита», Нади Павловой с ними не было?
— Надя Павлова участвовала в «Милосердии Тита», когда это готовилось в Перми. Я пела Вителлию. Не могу сказать, что это комфортная для меня партия. Но Теодор сказал: «Мне нравится то, что ты сделала!» Я такой человек: если меня похвалить, я горы могу свернуть.
— После ваших «коронок» на сцене Пермской оперы, таких как Донна Анна, Виолетта Валери, Олимпия, Мюзетта, движение в музыку барокко – это что? Все-таки барочное пение – дело системного обучения.
— Я очень много слушаю и смотрю музыкальное барокко в YouTube. Мне очень нравятся Патрисия Петибон, Сандрин Пьо, Филипп Жарусски. Много слушаю и люблю Юлию Лежневу. Ну а помогают те, кто рядом. Когда на «Королеву индейцев» к нам приезжал замечательный контратенор Кристоф Дюмо, я буквально впитывала на репетициях, что и как он делает. Во время подготовки Пасхального концерта музыканты ансамбля, набранные из состава оркестра Musica Viva, делали мне подсказки, причем настолько доброжелательно и точно, что я с репетиций выходила, будто с мастер-класса.
— Чечилия Бартоли запела барокко после того, как ее голос перешел из сопрано в более низкую категорию – меццо-сопрано. У вас что-то похожее происходит?
— Нет, у меня лирико-колоратурное сопрано, которое с годами, а может быть, с опытом, наоборот вверх уходит. Возможно, просто научилась петь верх и как раз сейчас профессионально владею тем, что есть от природы. Раньше у меня были какие-то сомнения, но их развеял итальянский дирижер Джанлука Марчиано.
После одного совместного концерта маэстро сказал, что у меня не просто бельканто, а, как он выразился, pure bel canto, то есть чистое бельканто. Это стиль, который культивировали Скарлатти, Перголези, Гендель. Услышав это, я, с одной стороны, поверила в себя, с другой – решила испытать. Барочная программа – первая попытка на моем пути к универсализму.
— Хорошая мысль. Ваша, или кто-то подсказал?
— На одной из репетиций Пасхальной программы это сказал гобоист-барочник Филипп Нодель: «Будущее – за универсализмом».
Елена Черемных, “Музыкальная жизнь”