В день знаний театровед Ирина Черномурова была принята на работу в Большой театр, которым руководит ее супруг Владимир Урин. Ее должность, как и сам отдел, который она возглавила, теперь называется иначе — начальник отдела перспективного планирования и специальных проектов. Ирина Черномурова рассказала о своих планах.
— Когда ваш предшественник Михаил Фихтенгольц был уволен, руководство театра не собиралось брать на его место нового сотрудника. Значит, эта должность не жизненно важна для театра?
— Как бы ни называлась должность, всегда рядом с художественными лидерами театров были люди, которые помогали формировать репертуар, формулировать художественное видение и стиль театра. Они изучали новые тенденции и отслеживали движение артистов на профессиональном поле.
Ирина Черномурова: «Каждая новая работа – это комплекс индивидуальных задач»
Они же зачастую занимались контрактами, гастролями, перспективным планированием. И тем самым поддерживали худруков и директоров, которым ежедневная управленческая и бюрократическая работа не оставляла времени на то, чтобы размышлять, чувствовать, анализировать. Такие люди были рядом с Анатолием Эфросом, Георгием Товстоноговым. Традиционно они работали — и во Франции, и в Германии, и у нас — в драматургическом отделе или в литературной части.
Но со временем роль литотделов в России свелась к изданию буклетов. Думаю, Владимир Георгиевич до последнего времени не назначал главу отдела планирования потому, что он размышлял, каким должен быть отдел и как он должен называться. Но в любом случае научно-исследовательская структура, которая консультирует руководство и оппонирует ему, необходима в каждом театре.
Кстати, когда-то в Большом театре тоже был сильный драматургический отдел. Я преподаю менеджмент музыкального театра 25 лет и давно изучаю систему управления в Большом. То, что здесь было задумано в начале 2000-х, представляет огромный интерес. Тогда Анатолий Иксанов заказал исследование американскому бюро Маккензи, после чего и возник отдел перспективного планирования. Думаю, что по сути это было переименование советской литературной части. Мне идея отдела планирования всегда нравилась, и я рассказывала о ней своим студентам.
— Что это было за исследование?
— Анализ финансовой, организационной деятельности театра. Нечто вроде стороннего аудита.
— В результате которого изменилась структура управления?
— Насколько я помню, да. Об этом мало кто знает, потому что Большой театр, как и любой другой театр, не был настроен раскрывать свои секреты. В 1990-е все мы пытались вступить в рыночные отношения и жить по-американски. Была полная уверенность в том, что у них всё лучше. У меня этот подход давно вызывал скептическую реакцию. Когда я побывала в Америке, обнаружила, что у нас всё это есть, только называется по-другому. Безусловно, учиться надо, но перебарщивать не стоит.
— Михаил Фихтенгольц занимался еще и кастингом певцов. В ваши обязанности это входит?
— Нет, сейчас в структуре Большого театра есть помощник музыкального руководителя и заведующая оперной труппой, которые занимаются кастингом. Это сложнейшая работа. Половина театров мира, использующая систему stagione, давно пришла к пониманию, что в театре нужен отдельный кастинг-директор, изучающий движение голосов на планете. Я могу подсказывать, делиться опытом, но не более.
— Вы будете уделять время опере и балету поровну?
— Конечно. В России музыкальный театр — это двуглавый орел, и оба крыла должны махать с равной силой, иначе птица не выдержит высоту полета. Изначально отдел перспективного планирования занимался и оперой, и балетом.
— У вас будет право влиять на худрука балета?
— Владимир Георгиевич всегда любил работать в команде. Насколько я понимаю, в Большом мне тоже дано право работать в команде. Это будет творческое обсуждение, «пинг-понг» по основным проблемам театра. Рекомендовать я могу, но продавливать свои решения не буду — я это вообще не люблю. Предпочитаю в совместной работе и в совместной жизни диалог, а не силовые методы. Хотя сотрудники говорят, что когда я убеждена в необходимости чего-либо, могу быть страшной. Но строго в рамках своей компетенции.
— Над чем вы работаете прямо сейчас?
— Уточняю план оперной труппы на следующий сезон, готовлюсь внести свои предложения по сезону 2016/17. Ищу театральных художников для некоторых спектаклей. Работаю над юбилеем Майи Плисецкой. Составляю программу следующего фестиваля Dance Inversion, который, по предложению гендиректора, пройдет в Театре Станиславского и в Большом. Помогаю в работе с программой «Барокко. Путешествие». При этом пока я тружусь не в полную силу, потому что у меня остались два больших «хвоста» в Театре Станиславского — «Татьяна» и фестиваль современного танца. Там у меня теперь контракт.
— Как бы вы сформулировали миссию своего отдела?
— Перспективное планирование сегодня для всех, начиная с генерального директора, является главным приоритетом. Нам нужно наметить маршрут, проложить путь, по которому пойдет корабль. Мы хотим не просто ставить что-то, руководствуясь словами «я хочу этим продирижировать», а делать интересные художественные проекты. Для этого необходимо искать таланты, а они, как правило, редки и раскупаются задолго.
— И задорого.
— Это не самое страшное. В 90-е годы страшно было помыслить о суммах, необходимых для приглашения лучших артистов и постановщиков, но сегодня это уже не главный вопрос. Заполучить их время — вот что сложнее. В Театре Станиславского я всегда была человеком, бившим тревогу: «Поздно!». У меня было чувство, что надо жить в другом времени и в другом году. Сейчас я живу в 2017-м. Очень тревожусь, что не в 2018-м.
— Многие певцы с международной известностью говорят: «Я бы с удовольствием спел в Большом, если бы там планировали афишу на пять лет». Вы сможете этого добиться?
— Нет. Но и другие театры не планируют на пять лет. Везде, в том числе в Большом, есть предварительные планы. Есть также предварительное бронирование артиста, от которого можно отказаться. Понимаете, оперный и балетный продукт — сложнейший паззл, который невозможно сложить за пять лет до спектакля, самое раннее — за два.
— Вы утверждаете, что Большой театр соответствует мировому стандарту в долгосрочном планировании?
— В планировании репертуара — абсолютно. Все театры публикуют на профессиональных сайтах свои планы, поэтому я в курсе дела и говорю с полной ответственностью. А в работе с певцами нам действительно надо догонять Запад. Понимаете, stagione у нас не приживается, но в России вообще бессмысленно работать в системе чистого stagione, исходя даже из географических особенностей.
Из Штутгарта в Брюссель можно приехать за час, а у нас можно три часа ехать из аэропорта в театр. Опора на собственную труппу — естественная и необходимая особенность русского театра. Сейчас в Большом идет работа по созданию и восстановлению крепкой оперной труппы. До середины 90-х, когда уехали два поколения артистов — люди среднего возраста и молодежь, — это была великая труппа. Теперь к великой труппе, которая, надеюсь, будет возрождена, мы подключим элементы stagione: будем приглашать гостей на редкие партии, мастеров, которые смогут поднять общий уровень певческого ансамбля.
Я всегда отдавала должное Мариинскому театру, который привык опираться на собственные силы, не гнался за stagione и в итоге создал миф, что это лучшая оперная труппа мира. Если мы приглядимся, поймем, что не лучшая. Но они молодцы, мне их позиция близка: я люблю все делать сама.
— Театр Станиславского тоже ведь обычно справляется своими силами, в том числе с монументальной «Войной и миром».
— Да, и в последнее время эти же цели поставлены в Большом театре. Знаете, сравнивая наши театры с зарубежными, я все больше испытываю чувство гордости. В мире вообще очень немного таких театров, где под одной крышей существуют сильные опера и балет. А если еще учесть масштабы! У нас ведь Большой театр дает 500 спектаклей в год, Театр Станиславского — 220 при одной сцене.
— В Мариинском, по словам Валерия Гергиева, 1000 спектаклей в год ожидается.
— Да? От этой цифры я пребываю в некотором ужасе. Мне кажется, что переварить 1000 спектаклей даже с точки зрения репетиций невозможно. Все, что мы в искусстве превращаем в поток, валит людей с ног и усредняет уровень. Штат и в Большом, и в Мариинском значительный, при желании мы можем давать сколько угодно спектаклей, но это уже конвейер.
— Это личный стиль Гергиева: он ведь порой дает по три концерта в день.
— Мне никто никогда не докажет, что три концерта в день — это возможно. Психика человека устроена так, что на одной технике не выедешь, качество будет падать.
— Вы думаете, что не существует людей со сверхспособностями?
— Уверена, что не существует. Либо количество, либо качество. Это как техника быстрого чтения. Я как-то поставила задачу прочитать все пьесы Шекспира перед экзаменом. На третьи сутки все короли в голове у меня перемешались. Да, я прочла всего Шекспира, но не прожила его.
— И все-таки даже третий концерт Гергиева в день бывает качественнее с точки зрения оркестровой игры, чем спектакль в Большом театре.
— Это нельзя сравнивать. Валерий Абисалович стоит во главе театра с 1988 года. Оркестр — его любимый коллектив в театре. Он лично занимается селекцией музыкантов, воспитанием их работоспособности, инструментарием. А в Большом после ухода крупного дирижера Александра Лазарева началось постоянное мельтешение.
Вообще, Россия ведь потеряла большинство крупных дирижеров — это счастье, что Гергиев остался в Петербурге. Но, с другой стороны, когда в Мариинском не Гергиев за пультом, я слышала в оркестре большое количество странностей. А театр надо оценивать по его ежедневной работе.
— То есть оркестровая игра в Мариинке и Большом в «будни» не отличается по качеству?
— Существенной разницы нет.
— Когда Урин уходил из Театра Станиславского, было очень трогательное прощание. А вы как расставались?
— Для меня прощание тоже было в какой-то момент остро трагическим. Я ведь провела там почти 18 лет: чувствовала себя мамой, которая вырастила ребенка и выдает его замуж. А мамам, как вы знаете, женихи обычно не нравятся.
— Вам не предлагали самой выбрать жениха — то есть преемника?
— Когда я подала заявление об уходе, со мной обсудили этот вопрос. Я предложила двух людей из своего отдела, но все осталось на уровне обсуждения. Сейчас на моем посту никого нет, а мой отдел раздробили на несколько подразделений. Отдел формировался постепенно: сначала мы занимались зарубежными связями, потом еще и общественными. Также мне подчинялась пресс-служба, рекламная служба, я подтягивала спонсоров. Теперь зарубежный сектор напрямую подчиняется генеральному директору, рекламу выделили в особый отдел — там есть заведующий из числа сотрудников театра, а пресс-служба и пиар в подвешенном состоянии.
— Здесь вы будете набирать сотрудников? И если да, то будете ли приглашать их из театра Станиславского?
— Пока в моем отделе числюсь только я. Сейчас все зависит от того, как я сама продумаю работу отдела — тогда и пойму, кто мне нужен. Если цели и задачи здесь совпадут с тем, что делали мои сотрудники в Театре Станиславского, я буду с ними разговаривать. Конечно, когда все уже наработано и отлажено, очень хочется утащить людей за собой. Но там у меня была конкретная работа: расписание, визы, приглашения, пресс-релизы, контракты. Очень много времени я тратила на логистику, а не на чувствование и анализ. Здесь другие задачи. Я этот отдел мыслю как научно-исследовательский центр.
— Когда супруги работают в одном учреждении, все неизбежно начинают говорить о семейственности. Боитесь ли вы таких разговоров?
— Мы с Владимиром Георгиевичем не просто муж и жена: мы были сокурсниками, сидели за одной партой, потом вместе работали в СТД, потом 18 лет вместе трудились в Театре Станиславского. Всю жизнь мы обсуждаем работу как деловые партнеры, и иногда это страшные битвы, противостояние взглядов, вкусов, мировоззрений — совсем не мирная семейная жизнь. Я с ним работаю 24 часа в сутки. Он часто говорит: «отстань, хватит о работе», а я не могу.
Вот сейчас при вас мне звонил муж и я сказала: «Да, Владимир Георгиевич». Но я и дома обращаюсь к нему так! Из-за постоянной совместной работы между нами образовалась дистанция. Что касается разговоров, то я их не боюсь: они всегда были и есть в театральной среде. Судить надо по результату. Если отношения вредят делу, значит, семейственность это плохо. Позволю себе допустить, что присутствие нашей семьи в Театре Станиславского сильного вреда театру не нанесло. Попробуем не навредить и Большому.