В апреле «Фирма Мелодия» выпустит двойной альбом с премьерной записью вокального цикла Антона Батагова «16+».
Двухчасовая композиция для голоса, фортепиано и ударных задумана как большое высказывание на тему «любви и жизни женщины». Мозаику из текстов шестнадцати поэтесс – от древнешумерской жрицы Энхедуанны до Веры Полозковой – освещает голос Надежды Кучер, в расчете на который Батагов и создавал свое музыкальное приношение прекрасному полу.
Ярослав Тимофеев встретился сначала с композитором, а затем и с его музой, чтобы поговорить о «вечно женственном» и его современных вариациях.
— Начнем с начала, то есть с названия. Понятно, что «16+» – это число песен плюс послесловие или плюс бесконечность. И так же понятно, что сегодня в нашей стране подобное название невозможно не ассоциировать с возрастными ограничениями. Задам прямой вопрос: для вас женщина – это 16+?
— Вообще очень смешно, что у нас появились эти «возрастные» надписи – сразу повеяло Советским Союзом. Но так мы теперь и живем. В «16+» всё про любовь. Значит, пускай работает и такая ассоциация тоже.
— По крайней мере, это возраст согласия, так что не придерешься.
— А что касается первого смысла – почему-то из бесконечного количества текстов я выбрал шестнадцать. Или они меня выбрали. Насчет плюса вы правы, он обращен туда, в бесконечность, которую я не выбрал.
— Как появилась мысль написать такой цикл?
— Вот интересно: если бы я написал цикл на слова мужчин, наверное, никто бы меня не спрашивал, почему появилась такая мысль? Понятно, что творцы – в основном мужчины. Сам факт обращения к женской поэзии уже заставляет задавать вопросы. Однажды я случайно узнал, что первый поэт, чье имя сохранилось в истории, – не мужчина, а женщина. И жила она ни много ни мало в XXIII веке до нашей эры.
Эта дама, которую звали Энхедуанна, была верховной жрицей в цивилизации шумеров – понятно, что, если бы какой-то девушке пришло в голову просто так стихи сочинять, с ней бы там быстро разобрались. Поскольку Энхедуанна была фигурой божественного статуса, ее тексты считались священными, поэтому их в огромном количестве тиражировали: ученики в школах переписывали их на глиняных табличках. Этих табличек сохранилось такое множество, что исследователи их сравнили и доказали: тексты настоящие, не какая-то поздняя фальсификация.
Это тексты, в которых все сказано. Потом пришел Будда, потом пришел Христос, и сказали примерно то же самое. Погрузившись в эту историю, я подумал, что были ведь после нее и другие женщины, которые писали не хуже. Цикл песен – это всегда набор текстов, которые каким-то образом связаны. Почему они не могут быть связаны через женскую поэзию?
Антон Батагов: “Музыканты обязаны говорить о мире и о любви”
— Как выстраивалась линия из шестнадцати текстов?
— Для меня выбор – всегда трудное испытание. Но меньше всего мне хотелось делать энциклопедию женских текстов. Встал вопрос, к каким языкам обращаться. Вроде бы принято петь всё на языке оригинала. Но, с другой стороны, мне всегда важен момент мгновенной реакции слушателя. Так уж получилось, что современный глобализованный мир вертится вокруг английского языка, а я являюсь носителем русского.
И я решил, что для меня будет наиболее оправданным, если я сведу всё к двум языкам. Взял несколько русских текстов и несколько английских, часть которых написана в Англии и Америке, а часть переведена, но не с основных европейских языков, а с более далеких: шумерского, хинди и средненидерландского. В итоге все сложилось как единая история, почти что сюжет. Это путешествие одной героини через разные жизни.
— В какой момент в этом замысле возникла Надежда Кучер?
— Почти сразу. Я вообще так устроен, что мне непросто сотрудничать с музыкантами – для меня всегда большой вопрос, кто должен быть исполнителем моей музыки и почему. Академическое пение, как и академическую игру на музыкальных инструментах, я давно не считаю для себя актуальной сферой. Понятно, что по стилю «16+» к классике имеет наименьшее отношение. Там есть неакадемические стили, разные ответвления рок-музыки.
А оперное пение редко включает в себя что-то стилистически иное. Когда я услышал Надю сначала в записи, потом живьем, это было впечатление, которое я вряд ли с чем-то могу сравнить, потому что ее голос сделан из другого материала – не из того, из которого сделан голос оперных певиц. Я услышал ее в старинной музыке, а между старинной музыкой и роком – очень близкие мосты. Я подумал, что именно Надя является и той личностью, и тем типом голоса, которые мне единственно близки в этой работе.
И когда мы начали репетировать, понял, что попал в точку. Никто другой просто не мог бы этого сделать. Надя сказала: «Мне самой удивительно, как это получается». Хотя она начинала с пения в рок-группе, все-таки ее попадание в стилистику американского и тем более афроамериканского вокала необъяснимо – ощущение, что она там родилась.
— В голосе Надежды есть благородство, которое иногда встречается у оперных певиц и гораздо реже – у певиц эстрадных. Так что мне кажется неслучайным, что со всем объемом задач, поставленных в «16+», справилась именно оперная певица.
— Насчет благородства абсолютно согласен. Благородство – то, чему не научишь, чего не объяснишь. Даже когда Надя поет жесткие вещи, это никогда не бывает грубо или пошло. Если вспомнить самых великих рок-певиц, во‑первых, они всегда поют в микрофон, во‑вторых, у них отсутствует то измерение в голосе, которое действительно идет от Надиного оперного опыта. У Нади получается соединение, которое с рокерской стороны было бы невозможно.
— Как проходила запись?
— Для меня студийная практика – это основная форма жизни. А вообще классические музыканты микрофона, как правило, боятся. Они предпочитают играть на публике. В студии они обычно запишут дубль и сразу идут слушать. За время таких переходов теряется концентрация, которая необходима, чтобы студийная запись была эффективной. Я вообще записываю быстро: в студии нельзя находиться слишком долго, иначе ты все растеряешь.
Исходя из своей скорости, я прикинул, что на запись двух часов музыки нам потребуется четыре смены по четыре часа. И страшно обрадовался, когда Надя отреагировала с полным пониманием. А в итоге мы сделали все за три смены. Было ощущение, что нам не нужно друг другу ничего объяснять, как-то подстраиваться. Все шло естественным потоком. Потом мы с замечательным звукорежиссером Мишей Спасским занимались монтажом и сведением, и, когда закончили, Надя сказала, что голос звучит так, как она себе и представляла.
— Гленн Гульд, как известно, обожал склеивать свои записи из мельчайших фрагментов. А вы как предпочитаете работать?
— В «16+» есть песни, которые записаны вообще без единой склейки. А иногда приходилось делать и микромонтаж, но у меня нет самоцели – клеить ради кайфа. Вообще-то это наркотический процесс, когда ты понимаешь, что можешь по нотке все склеить. Наркотический, но не совсем честный. С другой стороны, конечно, записывать музыку в студии имеет смысл, чтобы сделать то, что невозможно на концерте. В 1990-е годы, когда я решил уйти со сцены, я вообще считал, что концерт – это не более чем первый дубль. К тому же там еще и кашляют. Кстати, в 1990-е годы кашляли куда меньше, чем сейчас.
— Это упадок культуры или здоровья?
— Нет, это психологический зажим, который никак не связан с простудой. Между прочим, проблема концертного кашля в таком масштабе существует только в России.
— Зажим сейчас, когда кашляют, или в 1990-е, когда не кашляли?
— Если человек находится в ситуации, когда в любой момент можно покашлять, он кашлять не будет. А вот когда он знает, что кашлять нельзя, тут все и начинается.
— Непонятно тогда, почему в 1990-е кашляли меньше.
— В 1990-е годы как будто открыли шлюзы: всё, коммунизм кончился, вы свободны. И люди отпустили себя, комплексы и зажимы улетучились. А потом что-то пошло не так.
— То есть кашель – признак авторитаризма?
— Это проявление нашей внутренней психологической зажатости. Люди сейчас вообще зажатые во всем мире, но концертный кашель в России – совсем удивительная штука, его уже нужно издавать отдельными треками как самодостаточную музыку.
Композитор Антон Батагов: «Все хреново. Гораздо хреновее, чем мы думали»
— Продолжая тему шумовой музыки: в буклете CD вы не раскрываете название дивного ударного инструмента, который понижает звук после удара.
— Это всего-навсего старый советский большой барабан. Очень глубокий, выразительный, прямо-таки поющий. Отдельное спасибо Сергею Шамову за него и за великолепный джембе, который тоже звучит в нашем альбоме. Есть там и любимая мной тибетская звенящая тарелочка, и один тихий удар гонга. Благодаря хорошему звуку и микроскопическим звукорежиссерским уловкам – за это спасибо Мише Спасскому – ударные инструменты живут там своей интересной жизнью.
— Кто на них играет?
— Исключительно мы с Надей. И барабаны, и топанье, щелчки, хлопки – все наше.
— «16+» – это женщина как она есть или мужской взгляд на женщину?
— Даже если бы мне очень хотелось изобразить женский взгляд, у меня бы не получилось. И у вас тоже.
— По-моему, вы очень близко к этому подошли. Кажется, там много по-настоящему женского. Возможно, отчасти из-за Надежды.
— Конечно, когда пишешь для кого-то, частично перевоплощаешься в этого человека. Но все равно было бы смешно ставить перед собой задачу «женского взгляда». Я не случайно взял в качестве эпиграфа цитату из философа Евгения Головина, который всегда элегантно признавал, до какой же степени мужчины несовершенны по сравнению с женщинами.
Пытаться переключить себя в женский режим невозможно и не нужно. Мы можем только восхищаться, преклоняться. Или строить иллюзии на счет того, что мы, мужчины, все решаем. За счет этого набора чувств и состояний и рождается напряжение, биполярная энергия, которая есть в «16+». Мне как раз хотелось подчеркивать это разными способами, которые я вряд ли смогу вербализовать.
— Насчет мужского взгляда: в упомянутом эпиграфе из Головина 80% текста посвящено мужчинам. Красноречиво получилось: цикл о женщине, но мужчина не может не написать про себя – хотя бы про то, какой он несовершенный. А если представить себе героиню произведения, какая это будет женщина?
— Вы видели обложку CD, на которой, кстати, случайным образом оказалось 16 колонн? Сейчас мы углубимся во фрейдистскую сторону.
— Давайте.
— Эту удивительную картинку сделала моя жена Олеся – режиссер документального кино и фотограф. Собственно, это манекен с выставки костюмов в музее Клойстерс в Нью-Йорке – очень сильный образ женщины с закрытыми глазами. Мы сами придумываем лицо героини, которая идет через все эти эпохи и воплощения. Например, Кассия Константинопольская канонизирована православной церковью, но она была настолько прекрасной девушкой, что участвовала в конкурсе красоты, в ходе которого император выбирал себе жену. Она победила – но решила, что ей от императора ничего не нужно, и ушла в монахини.
Когда мы думаем о святости, о духовном (ненавижу это слово, но приходится употреблять), то, согласно современной христианской традиции, представляем что-то бесплотное, лишенное физических или, уж не дай бог, сексуальных проявлений – это все «от диавола». На самом деле я подозреваю, что все ровно наоборот. Слава богу, буддисты и индуисты никак не подавляют эту сторону, а наоборот, раскрывают ее. Соединение чувственности, сексуальности и – в кавычках – духовности – это не противоречие. Одно проявляется через другое. Это и есть ответ на ваш вопрос.
Вот Надин голос: с первой же ноты в него и в саму Надю невозможно не влюбиться. Когда она в двух самых рокерских вещах отсчитывает «one – two, one – two – three – four», в этом есть удивительная сексуальность, но нет ни грамма пошлости. Зато есть чистота и святость – и тоже в совершенно не пошлом смысле. Это все из разряда мечты, из разряда невозможного, потому что мир очень разделен на «высокое» и «низкое». Что печально.
— Я вам хочу вернуть вашу ремарку: вы сказали, что, если бы речь шла о цикле на мужские стихи, я бы не спросил, почему он появился. А в своем предисловии вы пишете про женскую поэзию: «Этот совершенно удивительный слой литературы». Думаю, современные феминистки вас бы за это расстреляли. Согласитесь, тут есть объективация: вот нормальная литература, а вот ее «удивительный слой».
— Да, наверное, вы правы. Можно так прочесть. Знаете, как раньше было: есть классы – рабочие, крестьяне, а интеллигенция – это прослойка. Вы человек молодой, и, наверное, у вас это никак не резонирует, а для нашего поколения это был официальный советский термин, который мы один раз выучили и навсегда запомнили. Я не в этом смысле употребил фразу «слой литературы». А в том, что литературу можно поделить на множество разных слоев под разными углами.
— Но идея феминисток как раз в том, чтобы женщин перестали выделять в слой, потому что они – неотделимая часть большой культуры.
— Я согласен, что так можно воспринять. Дело в том, что в духовных традициях, в частности, в буддизме, открытым текстом говорится, что родиться человеком здорово, но особенно хорошо родиться мужчиной. Потому что духовные мастера – прежде всего мужчины. Уже потом выясняется, что всего, чего достигли великие мастера, они достигли через общение с женщиной, в том числе и сексуальное. В этом смысле выделение женского литературного творчества в отдельную категорию – вынужденный, что ли, жест. Просто потому что наша цивилизация патриархальна. Да, в этом есть нечто демонстративное. Человечество считает, что женское искусство – второй сорт, так давайте посмотрим по-другому. В каждой формулировке есть такое, за что можно расстрелять. Мне не привыкать к расстрелам.
— Как вы вообще относитесь к феминизму?
— К нему трудно как-то специально относиться, потому что это реакция на то, о чем мы говорим. Женщины терпели-терпели, и терпение кончилось. Любая реакция не может быть сбалансированной. Это радикальный женский ответ мужской цивилизации, и в нем неизбежно будет много такого, что вызывает улыбку. Но давайте лучше посмотрим, как мы, мужчины, выглядим со стороны, прежде чем оценивать «побочные эффекты» нашего же царствования.
— Чайковский каждый раз влюблялся в свое последнее сочинение, а потом переживал тяжелое разочарование.
— Такие перепады свойственны каждому. Когда что-то закончено, я сразу начинаю смотреть на это со стороны и уже не могу проанализировать, как я это сделал. И просто отпускаю этот корабль в плавание.
— Но вы были влюблены в этот цикл, считали его лучшим?
— Из такой влюбленности состоит все, что мы делаем. Иначе зачем этим заниматься?
Антон Батагов: «Любой “изм” ограничивает определяемый объект»
— Насколько эта музыка для вас авторская?
— Я думаю, этот вопрос уже надо перестать задавать. Все эти разборки с авторством тянутся много десятилетий. Сначала мы доказывали, что автор умер, потом заявили, что он как-то по-другому проявляется. Вообще, авторство состоит не в том, на что похоже или не похоже сочетание двух нот. Для меня оно заключено в других параметрах и даже не связано со стилем. Мне ближе то, как к этому относились в любимые мной XVI–XVII века и еще раньше: люди делали свое ремесло по определенным правилам, вот и все.
— Я не говорю, что авторство обязательно заключается в мелодиях и аккордах. Оно может быть между нот, и в современной музыке как раз мощное авторское излучение иногда возникает между самых простых нот. Я спрашиваю о вашем внутреннем ощущении: вы проговариваете эту музыку миру как посредник или ощущаете ее как свою?
— «Я получил в WhatsApp сообщение от Бога и передаю человечеству» – это не совсем про меня. Конечно, «16+» – продолжение моих размышлений, моих разборок с собой (это уже к доктору), которые были в «I Fear No More» и продолжились в «Письмах игумении Серафимы». Это поиски того состояния любви, в котором можно сказать: «I fear no more».
— У меня сложные отношения с так называемой неоклассикой…
— …Вот это слово просто вообще кошмар, еще хуже, чем минимализм. Кто-то придумывает эти термины, а мы потом вынуждены ими пользоваться.
— Так было почти со всеми названиями направлений – сначала их все ненавидели. Мой вопрос в другом. Есть круг авторов вроде Людовико Эйнауди, и вы к этому кругу близки. Мне с такой музыкой сложно взаимодействовать. Но, когда я послушал «16+», поймал себя на ощущении, что в «женской версии», из женских уст такие вещи воспринимаются лучше. То, что вы называете духовностью, часто претит, когда оно исходит от мужчины. От женщины как будто не так.
— О! Вот это здорово. Но тут нужно разобраться. Вы упомянули два компонента: один касается музыки, другой – так называемой духовности. Я бы их рассматривал отдельно. Вот есть Эйнауди, а есть его подражатели. Людей, которые думают «я так тоже могу», много, и у всего направления сразу появляется неприятная назойливость. Будучи не очень талантливыми, такие авторы активно доказывают, что их музыка – это и есть истина. Что касается духовности, опять же: есть вещи, которые когда-то людям объяснили Будда, Христос или та же Энхедуанна. Потом появилось множество других людей, которые оформили их учения в виде организаций. И все это тоже стало неприятно, особенно когда приобрело характер диктатуры.
Как объяснить, что музыка пошлая? Это слово и на другие языки-то не переведешь. Как объяснить, что подавляющее большинство вещей, происходящих в сфере духовности, тоже пошло и не имеет к духовности никакого отношения? Не знаю, как ответить на ваш вопрос. Сам факт передачи сообщения через посредника женского пола ничего не меняет, не делает сообщение пошлым или не пошлым.
— У меня сейчас родилась версия ответа. Для меня два компонента – музыкальный и «духовный» – связаны, потому что так называемая неоклассика вместе со звуковым сообщением несет некий пафос, месседж, претендующий на высоту. И, знаете, как при записи голоса всегда есть хотя бы чуть-чуть сипа, в неоклассике рядом со звуками скользит такой сип – ложный пафос. С Надеждой ощущение, что сипа нет.
— Микрофоны хорошие.
— Я подумал, что, возможно, это связано с особенностями женской и мужской ментальности. В мужчине есть желание убедить, логика, риторика. В женщине больше интуитивного, и когда она сообщает нам «возвышенное», результат получается чище.
— Может быть. Мужчина и женщина – это два совершенно противоположных механизма освоения действительности. Но в каждом человеке все индивидуально. Посмотрите, например, на некоторых наших общих знакомых-мужчин: кто-то устроен абсолютно интеллектуально, у него и творчество такое, и посты в Facebook. Но даже у этих людей где-то внутри есть интуитивная сторона, которой они боятся, и она в определенный момент выстреливает тем или иным способом. У других мужчин преобладает интуиция, а рацио подстраивается под нее. То же самое у женщин. Мне кажется, то, о чем вы говорите, – это лично Надя. Это ее личность. Вот она такая, что, когда поет эти вещи, вы ей верите. Если бы кто-нибудь другой спел, наверное, вам было бы противно, и, вполне возможно, мне тоже.
Антон Батагов: «В этюдах Гласса многое перекликается с Рахманиновым»
— В цикле есть как минимум одна юмористическая часть и еще несколько, скажем так, добродушных. Но даже в этих частях вы остаетесь довольно серьезным. Как вы относитесь к чувству юмора?
— К чувству юмора я отношусь… эээ… серьезно. Вот мы с вами уже несколько лет общаемся, и я никогда не знаю, как отвечать на ваши вопросы. Вы их так задаете, что отвечающему приходится всё делить – это направо, это налево. Тут юмор, а там серьезно. Я не знаю, как можно относиться к чувству юмора.
— Вы цените юмор?
— Если у нас чувство юмора находится в положении «выкл.», тут и начинается пафос, который автоматически становится пошлым и тошнотворным. С другой стороны, постмодернизм приучил всех, что, если ты говоришь серьезно, ты, чувак, того. Нельзя, это табу. Постмодернисты дошли до самоуничтожения: если бояться искренности и серьезности, кончится тем, что мы сами запретим себе испытывать какие бы то ни было чувства. Человек говорит «я тебя люблю», а у него внутри срабатывает: «Ой, что же я говорю-то». Это уже не чувство юмора, а невроз. А сейчас появился термин метамодернизм.
— Снова можно чувствовать?
— Просто не надо этого бояться. Нужна точка равновесия: даже когда мы говорим о высочайших вещах, момент несерьезности по отношению к себе должен быть включен. Иначе мы превращаемся в проповедников, которые знают, как надо, что такое хорошо и что такое плохо. Вот этого хотелось бы меньше всего.
Ярослав Тимофеев, “Музыкальная жизнь”