14 сентября 2019 года исполнилось 110 лет со дня рождения замечательного педагога, великолепной скрипачки, воспитанницы знаменитой школы Столярского, Ленинградской и Московской консерваторий Анны Михайловны Мандель.
Статья, предлагаемая вашему вниманию, была опубликована в начале 2000-х годов в израильской газете “Вести”.
Я хочу рассказать о своём педагоге. Нужно ли это кому-нибудь? Мемуарный жанр предполагает обычно значимость фигуры самого мемуариста, значимость фигуры, о которой ведётся рассказ или, наконец, особые исторические обстоятельства, в которых оказались герои воспоминаний. А ведь и автор, и те, о ком пойдёт речь, жили обычной жизнью музыкантов провинциального приволжского города. Все они были евреями, но и тут, согласитесь, нет ничего особенного. Многие наши соплеменники, бежавшие от немцев на восток, осели потом в местах, куда их забросил случай. О подобных судьбах пишут повести и романы, а не мемуары. Но почему, собственно? Неужели жизнь придуманной героини интереснее и поучительнее реальных, порой причудливых зигзагов жизни реально существовавшей женщины, отставившей след в судьбах десятков людей из плоти и крови? Впрочем, судите, сами.
Анна Мандель родилась в 1909 году в семье врача. Одесситы старшего поколения хорошо знали эту фамилию: Михаил Мандель пользовал, как тогда выражались, многих. Когда у Ани обнаружились музыкальные способности, её стали учить игре на фортепиано. Пригласили частного педагога, ибо от одной из «станций» Большого Фонтана, где обитала семья Манделей, до центра и расположенной там знаменитой школы Столярского было далековато.
Но в 13 лет она сама приходит в школу с просьбой, чтобы её взяли в скрипичный класс. Даже самый далёкий от музыки человек знает: карьера виртуоза должна начинаться лет с пяти-семи, когда руки ещё подобны пластилину, из которого можно лепить всё, что угодно. Но профессор Перман решил рискнуть. И не ошибся. Я видел афишу концерта, где 17-летняя «Ганна Мандель» исполняла виртуозную «Балладу и полонез» Вьетана – весьма показательное достижение для четвёртого года обучения на скрипке. А фортепиано? И оно не было забыто. Мы, её ученики, знали, что она может в любой момент сесть за инструмент и сыграть аккомпанемент любой сложности.
После окончания Одесской консерватории Анна отправляется в Ленинград. Блистательный Мирон Полякин, воспитанник признанной во всём мире скрипичной школы Ауэра, берёт её в свой класс. Через полгода она ушла от него, не выдержав педагогической методы знаменитого концертанта, учившего по принципу «делай, как я». Он мало слушал и почти ничего не говорил. Если в исполнении ученика ему что-то не нравилось, он брал скрипку и начинал играть. Увлекаясь, часто доигрывал сочинение до конца… Анна перешла в класс более академичного, но и более основательного Вениамина Иосифовича Шера. Одна из моих соучениц, навещавшая впоследствии вдову Шера, рассказывала, что та хорошо помнила «талантливую Анечку Мандель».
Но тут наша скрипачка выходит замуж. Её избранник – Мирон Ратинер, воспитанник самого Столярского. Решительная невеста заявляет, что солистом Мирону никогда не стать и лучше быть средним инженером, чем средним скрипачом. Она всегда была властной, бескомпромиссной, не молчала даже там, где того требовало благоразумие. Права ли она оказалась тогда? Много лет спустя, выйдя на пенсию, Мирон Александрович подрабатывал в симфоническом оркестре Саратовской филармонии в качестве альтиста. Его охотно приглашали. Значит, даже после многолетнего перерыва он играл вполне прилично…
Однако я снова забежал вперёд. Пока молодая пара отправляется в Москву: Мирон – учиться на инженера, Анна – заниматься в Московской консерватории у Абрама Ильича Ямпольского, воспитателя Елизаветы Гилельс, Михаила Фихтенгольца, Леонида Когана, Игоря Безродного и других замечательных скрипачей. Абрам Ильич считал свою новую студентку прирождённым педагогом и прочил ей место собственного ассистента.
Но семья росла, родились два сына, надо было зарабатывать на жизнь. Она уходит из консерватории и становится оркестранткой. К сожалению, хорошо помня по рассказам Анны Михайловны колоритные эпизоды её оркестровой молодости, я не зафиксировал, о каких именно московских коллективах шла речь. Судя по сюжету об Абраме Стасевиче, виолончелисте, ставшем дирижёром («Когда он начинал слишком уж диктаторствовать, оркестранты ему кричали: «Абрашка, не забывай, откуда ты вышел! Мы тебя живо на место посадим!»), она поработала и в Госоркестре СССР.
Помню рассказ о дирижёре Натане Рахлине: «Он приехал в Москву на гастроли. Я репетировала с ним первый раз и была обескуражена тем, как вяло и бессистемно он это делал. Как мы будем играть вечером? Поделилась сомнениями с коллегами, мне сказали: подожди, увидишь. На концерте он вышел к пульту, обвёл взглядом оркестр и словно взял нас в какой-то гипнотический плен. Так вдохновенно мы никогда не играли!»
Московский период её жизни оборвала война. Шарикоподшипниковый завод, на котором работал Мирон Александрович, эвакуировали в Саратов. Так она оказалась в городе, где ей было суждено провести всю оставшуюся жизнь. Сначала поселились в дальнем рабочем районе. На этом месте позже возник Саратовский шарикоподшипниковый. У нас говорили: «Они живут на Шарике», имея в виду посёлок вокруг СШПЗ.
Подобного рода географически-производственные наименования вообще были в ходу. Кто жил на Крекинге, кто – на Синтеспирте, а кто – на Полиграфе. Я, например, учился в музыкальной школе на Комбайне. Понятно, классы размещались не на платформе этого почтенного сельхозагрегата, а в клубе соответствующего завода, который, правда, ещё со времён войны никаких комбайнов не производил, а изготовлял… самолёты. Официально его именовали «почтовым ящиком», а в просторечии по-прежнему звали Комбайном. Мы ведь жили во времена сплошных эвфемизмов.
Первые месяцы пребывания в Саратове Анна Михайловна работала на почте. Кто и как привёл её в местный оперный театр – не знаю. Её приняли в оркестр, а вскоре она стала концертмейстером-солисткой. Здесь её и услыхал Леонид Михайлович Хмара, директор музыкальной школы, гордо именовавшейся Республиканской. Прочие школы города не были монархическими. Просто эта подчинялась непосредственно министерству культуры РСФСР. Хмара сказал молодой скрипачке, что ему в школе нужен играющий педагог. Она ответила, что никогда педагогической работой не занималась. Надо попробовать, возразил он. Было это в историческом 1945-м. Так Анна Михайловна нашла своё призвание – стала преподавательницей. И так сбылось предвидение Абрама Ильича Ямпольского.
Семья Ратинер-Мандель переехала в небольшую комнату в коммунальной квартире в центре города. Мама играла на скрипке, старший Олег – на гобое, младший Саша – на кларнете. Соседям было весело, как в известной песне, только трубы не хватало! Анна Михайловна совмещала работу в школе и в театре. Ученики гордились: их педагог играет соло в опере. И как! В 1956 году Саратовский театр оперы и балета гастролировал в Москве, на спектакль пришёл один из учеников Ямпольского. Позже, навестив Абрама Ильича в больнице, рассказал тому, что в Саратовском оперном есть замечательный солист-скрипач. И показал программку, в которой значилось: «Соло на скрипке – А. М. Мандель». «Да это, наверное, Анечка! – воскликнул Ямпольский. – Приведите её ко мне!» Увы, посланец замешкался с выполнением поручения, и Анна Михайловна уже не застала своего учителя в живых.
В 1954 году её приглашают работать в музыкальное училище, в 1959-м дают класс в консерватории. Её педагогическая репутация такова, что к ней едут учиться из других городов. А местная музыкальная элита просто считает зазорным, чтобы будущие скрипачи – дети и племянники дирижёров, педагогов, солистов – учились у кого-то другого.
Я сам стал «жертвой» этого аристократического бума. Поступая в училище, я хотел учиться именно у Анны Михайловны, и она не возражала. Но, встретив её на улице уже после вступительных экзаменов, я был ошеломлён известием: «Пришлось взять племянника одного нашего дирижёра и родственницу декана консерватории, так что тебе придётся учиться у другого педагога».
Как я переживал своё «плебейство»! Хотя меня, быть может, хранило провидение: я вряд ли осилил бы на этом этапе курс у Анны Михайловны, порушившей музыкальную карьеру собственного мужа. О скрипичных футлярах, вылетавших из её класса вслед за их владельцами, ходили легенды. Меня пестовала в училище добрейшая Людмила Анатольевна Соколова. Она не гнала из класса за нерадивость, истинную или мнимую, готова была ежедневно наставлять меня на путь истинный. И если я стал в конце концов хоть каким-то скрипачом, то этим всецело обязан именно ей. А вот если и сделался музыкантом, то благодаря тому, что в консерватории всё-таки добился своего: попал к Анне Михайловне Мандель.
Музыка была её стихией. Двумя-тремя меткими словами она умела сказать главное о музыкальной фразе, о сути целого произведения. Сравнения её были удивительно образными, даже живописными. А когда слов всё-таки не хватало, она брала в руки скрипку, и тогда звук тёк, как густой, но прозрачный мёд, если воспользоваться её любимым выражением. Она терпеть не могла бессодержательной, «пустой» игры, слыша которую начинала сердиться, восклицая во всю мощь одесско-еврейского темперамента: «Проснись! Я хочу слышать музыку, а не голые ноты!»
Формально она не снискала на педагогическом поприще особых лавров, то бишь не воспитала лауреатов. Юрий Симонов, возглавляющий ныне Национальный оркестр Бельгии и Симфонический оркестр Московской филармонии, получил свои награды уже в качестве дирижёра, а у Мандель он учился как скрипач в музыкальной школе-семилетке. Может, виновато время, когда посылать кого-то на конкурс за пределы Саратова было делом почти безнадёжным. Состязаться с москвичами, с ленинградцами, с «посланцами союзных республик»? Если педагог не «свой» в жюри, составленном из тех же москвичей и ленинградцев вкупе, разумеется с «посланцами», шансы раны нулю.
А может, ей не хватало умения и настойчивости не только в «проталкивании», но и в доведении своих учеников до конкурсных кондиций. Она предпочитала заниматься музыкой. И теперь её педагогические дети и внуки играют во многих оркестрах страны и мира, преподают. К счастью, сегодня в России пути на межрегиональные и международные конкурсы уже не пролегают исключительно через Москву. И я знаю, например, многих воспитанников саратовского педагога Елизаветы Давидовны Штейнфельд, ставших лауреатами и дипломантами состязаний всяческого ранга. Я не случайно вспомнил о Лизе. Она – редкий в истории случай – училась у одного преподавателя с подготовительного класса школы до последнего курса консерватории, и этим наставником была Анна Михайловна. Но той довелось работать в другое время и в другой стране.
О, это была чудо-страна! А что за время! В Саратовской консерватории к Анне Михайловне и другому замечательному педагогу-скрипачу Науму Абрамовичу Гольденбергу валом валили заявления от абитуриентов, их выпускники составляли костяк филармонического и оперного оркестров (кстати, упомяну, что здесь, в Израиле, в оркестре «Симфонетт-Раанана» играют два консерваторских выпускника Наума Абрамовича – Рита Штейнфер и Леонид Портной). И что же? Мандель была в консерватории «старшим преподавателем», а Гольденберг в течение двух с лишним десятков лет носил титул «и.о. доцента». То есть того же старшего преподавателя, за неимением более достойного кандидата «исполняющего обязанности» на должности посолиднее.
На Западе, где каждый педагог именует себя профессором, трудно понять, почему лучшие не были отмечены званиями. Скорее всего, «пятый пункт» у них «не соответствовал». И когда пришла пора думать о пенсии, Анна Михайловна ушла из консерватории: в училище платили не за чин – за отработанные часы, а желающих учиться у неё, повторю ещё раз, было хоть отбавляй. Пенсия же, как мы все помним, начислялась с последних двух лет…
Бог с ними, с курьёзами страны, которая, коль послушать иных радетелей, была не столь уж и плоха. И правда, в памяти осталось немало изумительных минут. Среди них та, о которой я хочу рассказать напоследок. В 1969 году мы отмечали юбилей нашей дорогой Анны Михайловны. Как-то сама собой пришла идея организовать ансамбль из всех её бывших учеников, живших в то время в Саратове. И вот в день её рождения подосланный нами «лазутчик» вызвал Анну Михайловну на балкон. И что же она увидела? На других балконах сгрудились соседи, двор был полон народу, а в центре толпы стояли скрипачи с инструментами – более полусотни. Когда она появилась, зазвучала «Ave Maria» Баха-Гуно. Это ли не лучшая награда для педагога, это ли не миг истины?
Анны Михайловны нет с нами уже несколько лет. Недавно в Израиле умер Мирон Александрович. Живёт в Нетании их младший сын Саша. В Германии живет старший сын Олег, много лет работавший в Саратове первым гобоистом оперного театра, а потом и филармонического оркестра. Выросли внуки. И почти в каждом городе бывшего Союза, где мне довелось бывать, да порой и тут, в Израиле, я встречаю людей, которые говорят: «Помнишь Анну Михайловну?» И мы понимающе улыбаемся друг другу.
Виктор Лихт