Опера Шостаковича в Большом театре стала предметом жарких споров.
Премьера «Катерины Измайловой» прошла на Исторической сцене Большого театра. Оперу на музыку Дмитрия Шостаковича воплотили драматический режиссер Римас Туминас и дирижер (он же – музыкальный руководитель театра) Туган Сохиев.
Всем известны две жутких истории. Первая – преступления молодой купчихи и ее любовника, описанные Николаем Лесковым в его знаменитом очерке. Вторая – история оголтелой государственной травли Шостаковича: он имел несчастье написать музыку по Лескову, которая не понравилась главному «знатоку» искусства Сталину.
Через двадцать лет композитор вернулся к партитуре и ее серьезно переработал (заодно изменился текст либретто). Опера под многообещающим названием «Леди Макбет Мценского уезда» стала нейтральной «Катериной Измайловой».
Изменения отчасти сгладили ярую напряженность музыки и безжалостную искренность текста, повествующего о кошмарах неутоленного либидо. Считается, что Дмитрий Дмитриевич в поздней версии ушел – добровольно или принудительно – от изучения «животного» начала в человеке. И пришел к «социальной трагедии», парадоксально сделав агрессивную Катерину Измайлову отчасти – по линии несчастливой маеты в браке – родственной душой другой, жертвенной Катерины – из «Грозы» Островского.
Но и того, что в партитуре осталось (и добавилось), с лихвой хватает, чтоб от музыки по коже бежали мурашки. Эта неповторимая смесь ложного «романтизма» и внезапно выпрыгивающего, как черт из табакерки, торжества бесконтрольного эго. Эта демонстрация звериной жестокости, колючая сатира на времена и нравы, самоуправство личности и пронзительное «почти смирение» толпы в финале – на фоне самоубийства. Слушая музыку, в иной момент хочется перестать слушать: так сильно она действует на нервы.
Но режиссер Туминас и дирижер Сохиев услышали по-другому. И линию смягчения, вслед за композитором, они укрупнили и продолжили.
Причем сделали это, что называется, в унисон. Редко приходилось видеть оперный спектакль, в котором соавторы были б до такой степени едины в стремлениях, создавая философическую притчу о зле. Точнее, историю о смертельной опасности повседневной рутины, когда хуже всего «жизни мышья беготня» и тоскливая скука. Когда все начинается и заканчивается в пространстве «стены, двери и замки на дверях» (реплика Катерины).
Режиссера и его сценографа Адомаса Яцовскиса интересовал вневременной и вне-географический характер действия. Они почти избавили спектакль от реквизита и сугубо национальных примет, и неважно, что герои при этом носят смазные сапоги.
Нет и российских «разрываний» рубахи на груди, когда речь идет о любви и смерти. Важней сапог и рубах полу-условный жест волнения, когда Катерина как бы бессознательно заламывает руки или нервно мнет подол платья, а сцены насилия мужиков над работницей или секса хозяйки со слугой решены почти танцем.
Важен цвет – главным образом черный и серый, как толпа каторжников в начале и финале спектакля. Как высокие стены домов без потолков, такие кладки могли бы возвести когда и где угодно. Как безликая, но визуально динамичная толпа мужиков и баб, реагирующая на события словно флюгер, мотающийся в разные стороны.
В этом же ракурсе «зла без границ» работают главные герои – Надя Михаэль (Катерина) и Джон Дашак (Сергей). Да, в первом составе купчиху и работника пели иностранцы, естественно, с акцентом, что вызвало прямо-таки аллергию у части публики.
И совершенно напрасно вызвало. Хотя бы потому, что большой диапазон голоса дебютантки в этой опере Михаэль, от густых меццовых низов до истерически-вскрикивающих верхов, именно в сочетании с акцентом давал требуемое режиссером вселенское постоянство архетипа. Тут еще и манера держаться без открытых эмоций, при которой Катерина кутается в шаль, как в убежище, а женские фобии и комплексы загнаны внутрь, на поверхности почти спокойствие.
А опытный, не раз певший Сергея Дашак, у которого с русским языком куда более притертые отношения, захватывал не только могучим тенором, но и обликом высокого лысого богатыря, вечного мачо, который с одинаковым успехом мог жить и в русской провинции девятнадцатого века, и в американском боевике со стрелялками. Хотя реплику «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» хотелось бы услышать с более испуганно-растерянной интонацией.
В опере, удачно спетой почти всеми солистами и хором, есть одуревшие от скуки полицейские в участке с гротескным Исправником (и с песней про предшественников полиции – «фараонов» в Египте), есть чересчур умильный поп и косящий под юродивого Задрипанный мужичок, который, мечтая о водке, найдет в погребе решающую улику – труп.
Есть, в конце концов, липовый романтик Сергей, изъясняющийся с бабами «по-книжному». Шостакович дал ему музыкальные куски, пародирующие арии героев-любовников из старых европейских опер, а то и оперетт. Но эта, саркастическая и гротесковая, сторона дела мало интересует постановщиков. Особенно дирижера, постоянно убирающего отсылки к трагикомедии.
Сохиев, например, Сергеевы вокальные «сладости» не подчеркивает. Как и страшновато-убогие вожделения свекра Бориса Тимофеевича, с его страстью к «грибкам» и явственно слышимой интонацией «седина в бороду, бес в ребро». Мотивы фрейдистской тревоги, сдвигов сознания, тем более – гротеска, звучат менее выпукло, чем эпизоды с лирикой недолгого женского счастья или распевные хоры каторжников.
Правда, на сцене появляется невесть откуда взявшийся в доме купца военно-духовой оркестр, или, пару раз – скачущие гримасничающие итальянские паяцы из комедии дель арте. Эта непонятная компания, усилиями хореографа Анжелики Холиной, то ли привносит в действие элемент вселенского абсурда, то ли материализует конкретную насмешку судьбы.
Зато до конца понятно – и, надо сказать, впечатляет – решение второго акта, когда на преступной свадьбе вот-вот рухнет непрочное равновесие судьбы, и гости, сидя тремя рядами, качаются из сторон в сторону, и у Катерины подкашиваются ноги, а издевательски ухмыляющийся исправник, мелькая в человеческом лабиринте, врывается как вестник возмездия.
В финале на огромных деревянных качелях судьбы помещаются уже все, и Катерина топится в волнах, образуемые толпой каторжников, под окрик охранников: «Смирно»! По местам!»
Реплика героини в первом действии «не жизнь, а каторга» многое объясняет в постановке Туминаса и Сохиева. Такое впечатление, что резонерствующий Старый каторжник с его «Ах, отчего это жизнь наша такая темная страшная? Разве для такой жизни рожден человек?» – альтер-эго постановщиков, и Туминас, как и дирижер, смотрел на мир «Катерины Измайловой» как бы его глазами. Мол, да что поделаешь, грехи наши тяжкие (мысленно разводя руками), мир такой жестокий, деваться некуда.
То, что показал Туминас, почти доходит до уровня «не судите, да не судимы будете». Он сделал это – вместе с дирижером – по-своему цельно. У спектакля многого горячих сторонников. И много противников, утверждающих, что терпкая, на острие безумия и боли, музыка такому философствованию противоречит. Даже во второй редакции.