Легенда мирового балета, прославленный танцовщик, хореограф, режиссёр, художник, поэт Владимир Васильев в программе “Главная роль” ответил на вопросы Юлиана Макарова.
─ Спасибо вам большое, что вы пришли. Вы – член жюри проекта нашего канала «Большой балет». Как с вашим темпераментом удавалось спокойно наблюдать из судейского кресла за тем, что происходит?
─ Спокойно наблюдаешь всегда за тем, что тебе совершенно не интересно, а когда есть хоть какой-то интерес, ты не можешь оставаться равнодушным. Поэтому были иногда полярные оценки, а иногда хотелось что-нибудь такое резкое сказать!
Но учитывая аудиторию и учитывая замечательные, восторженные глаза людей, которые принимают в этом участие, как-то не поворачивался язык. Но чаще хотелось всё-таки хвалить. Потому что когда люди молоды, им так важно это доброе слово. Потом уже они привыкают ко всему, иногда даже привыкают и к хорошим словам – это самое страшное.
─ А у вас был такой момент, когда вы привыкали к хорошим словам?
─ Нет, у меня, к сожалению, не было. У меня такое, кстати, было стихотворение:
Привычка к славе охлаждает
Со временем и честолюбца,
Когда ему несут на блюдце
Все, что душа его желает.
Но не рождает образы творец,
Их праздность вяло побеждает.
И вот тогда ему – конец.
Так вот я не хотел никогда себе конца, и поэтому никогда этого не было.
─ Какие замечательные слова – предостережение для всех участников «Большого балета», это абсолютно правильно. А вы знаете, я за кулисами проекта разговаривал с одним человеком, и, глядя на вас, этот человек сказал мне: «Ну вот, Юлиан, в 60-х годах один товарищ на Олимпийских играх прыгнул в длину – и рекорд 50 лет не побит. Так и Владимир Васильев – его танец невозможно сделать лучше», – вот его слова.
У вас было ощущение, что так, как ваша плеяда танцевала – вы, ваши ближайшие коллеги – это действительно что-то недостижимое?
─ Нет, никогда не было. Конечно, нет. И более того, безусловно, каждое новое поколение в техническом отношении обязательно в чём-то будет лучше предыдущего. Но вот вы сказали: «ваша плеяда танцевала» – это ключевое слово: танец. Танец не должен исчезать. И в нашем поколении это было самым главным. А для меня это вообще было самым-самым главным – вот это органичное соединение всех компонентов. Потому что трюки можно придумать, придумать, как делать их как-то по-другому.
Хотя, как ни странно, в смысле пируэта, мы в своё время каждый день оставались после класса и вертелись на количество – до 13, до 14 пируэтов, а сейчас этого нет. На сцене такое невозможно сделать. Хотя помню, как-то на себя в записи смотрю – о, и правда, 11 пируэтов! Сейчас это невозможно, никто не делает. Но это всё относительно. Безусловно, никогда не надо успокаиваться самим, прежде всего.
У меня никогда не было перед собой какого-то образца, к которому я мог бы приближаться всю жизнь. Потому что всегда мне казалось, что я могу сделать гораздо больше. Это даже не Эверест, потому что Эверест всё равно имеет свое окончание. А ты идёшь, вроде как к горизонту приближаешься – вот-вот схватишь… Ан нет, мираж. И опять дальше – пространство огромное. Это у меня всегда было. У меня не было никогда какого-то одного примера, которому я бы хотел подражать и быть похожим на него. Но брал у всех – признаюсь совершенно откровенно.
─ Брали лучшее?
─ Только лучшее, да.
─ Я смотрю, конечно, не получается у вас отдыхать – я помню ваши слова, что вот сейчас закончится карьера, и буду только отдыхать. А почему не получается? Почему, перефразируя ваши стихи, хочется «барахтаться в стихах» и «рисовать до забвения»?
─ Не знаю, у каждого ведь по-разному складывается. Обычно после выставки говорят: «Да, всё-таки талантливый человек талантлив во всём». Это неправда, конечно. Потому что я же не пою, и не хочу, потому что когда слышу себя – это страшно, это невозможно совершенно, понимаете.
Но иногда хочется запеть. Кстати, про себя я, когда рисую, то всё время что-то «мычу». Но не больше. Так что есть просто увлечённость, и эти увлечения сопровождали меня всю жизнь.
И каждый раз то одно, то другое, то третье. Я думаю, что это потрясающий иммунитет от всяких неудач – скажем, стихи пошли именно тогда, когда мне было очень плохо, они меня как бы освободили, сделали светлым в эти периоды. И сейчас тоже – они не приходят, когда хорошо. Да и когда хорошо, не хочется этим заниматься – наслаждаешься тем, что есть перед тобой: разговорами ли, видами ли, чем-то ещё.
─ Через страдание?
─ Да, обязательно. Потому что искусство – это всегда мука, это всегда страдание и это необыкновенная любовь. Любовь всепоглощающая. Но любовь, как правило, всегда идёт в тесном соприкосновении со страданием.
─ Когда мы с вами разговаривали несколько лет назад, я помню, звучала цифра, что живописных работ (включая акварели, пластическое искусство) – около четырёхсот. А вы ведёте какой-то каталог, систематизируете, сколько всего написано?
─ Я не считал всё, но, думаю, сейчас подбирается к двум тысячам. Это тот вид творчества, без которого я практически ни одного дня не оставляю пустым. Я обязательно рисую, и это для меня главное на сегодняшний день.
Хотя огромное количество проектов, совершенно огромное. Например, «Мастерская Васильева» – она не похожа на все другие мастерские, потому что всегда хочется сделать что-то такое непохожее на то, что делалось до тебя. Я просто беру в эту мастерскую пять-шесть хореографов, которые мне нравятся, и на определённую тему мы собираем спектакль.
В Воронеже была тема – Платонов, в Красноярске – Астафьев, на открытии конкурса «Арабеск» имени Екатерины Максимовой в Перми будет мастерская на тему Гоголя, а в Барнауле летом меня ждёт мастерская по произведениям Шукшина.
Я не вторгаюсь туда, я просто задаю тему, а дальше собираю спектакль из того, что они уже сделали. Для меня это большое счастье, потому что ребята необыкновенно талантливы. Для меня очень важно слияние образов с музыкой, и конечно же, когда за всем этим стоят именно такие имена: уж Астафьев – так Астафьев, его не перепутаешь ни с кем, Гоголь – так Гоголь.