12 января 2019 года Виктория Постникова отметит свой юбилейный день рождения на сцене Большого зала консерватории.
Виктория Постникова начинала как вундеркинд: в три года потянулась к фортепиано, в шесть – поступила в прославленную ЦМШ, а в семь уже выступала с оркестром, сыграв совсем не детский Концерт №23 Моцарта.
Релизы на официальных сайтах концертных организаций дают сухую статистику: победительница Международного конкурса пианистов имени Вианы да Мотта в Лиссабоне, лауреат Международного конкурса пианистов в Лидсе и Международного конкурса имени П. И. Чайковского, артистка выступала в престижных залах, с самыми знаменитыми дирижерами.
В дискографии прослеживается тяга к масштабным монографиям: записаны на известных лейблах, от «Мелодии» до «His Master’s Voice» и «Decca», все фортепианные сочинения Чайковского, а также его три концерта, весь фортепианный Глинка, Мусоргский, Яначек и многое другое.
Конечно, главное имя в этом списке – Геннадий Рождественский, с которым она была вместе полвека – «в горе и в радости», на сцене и в жизни.
В дни юбилея Евгения Кривицкая побеседовала с Викторией Постниковой о ее музыкальных пристрастиях, памятных встречах, о том, легко ли быть спутницей великого артиста.
— В интернете о вас очень скупые сведения. Вы не даете никому интервью?
— Не люблю, это правда.
— Хотя вы постоянно выступаете, но не покидает ощущение, что вы оказались заслонены фигурой Геннадия Рождественского. Как вы сами оцениваете эту ситуацию?
— Безусловно, я сознательно пошла на такую роль. Выскажусь иносказательно. Как когда-то рассказывал Шостакович, в консерватории работал такой педагог, Трошин, который преподавал историю партии и все такие науки. И Дмитрий Дмитриевич должен был сдавать экзамен. Трошин приходил, занимался с ним.
А потом Шостаковичу позвонил Сталин: в Америку ехала группа видных деятелей культуры, а Шостакович отказывался от поездки. И тогда Сталин позвонил и спросил его: «В чем дело, почему не хотите ехать?» Шостакович ответил: «Меня тошнит». Трошин пришел и сказал: «Дмитрий Дмитриевич, вы вообще отдаете себе отчет, кто с вами говорил?» Шостакович почесался и говорит: «Конечно, я червяк в сравнении с ним».
Так что я хочу сказать, что я прекрасно понимаю свое место и свою величину рядом с Геннадием Николаевичем.
Моя карьера началась до того, как я объединила с ним свою жизнь, я очень хорошо понимала, что меня ждет, все эти бесконечные концертные поездки. Я сознательно пошла на то, что буду при нем, и что буду играть только с ним, и буду ему принадлежать и создавать комфортную обстановку.
Когда мы официально соединились, наступили как раз тяжелые времена. Конечно, я имела свои концерты. Но меня в тот момент «забекарили», сделали невыездной.
— Почему?
— Потому что мой моральный облик не соответствовал советским правилам. Меня вызвал тогдашний директор Госконцерта и сказал: «Тебе обязательно было разводиться, соединяться вот так официально?» И всё. Была запланирована поездка с оркестром, еще тогда с БСО, в Германию, с которой меня моментально сняли. Тогда, как я помню, попросила, не может ли вместо меня поехать Яков Владимирович Флиер? Как раз тогда, когда я к нему поступила в Московскую консерваторию, он снова начал играть после большого перерыва, связанного с болезнью руки.
Потом была смешная история с нашей официальной свадьбой. Потому что Министерство культуры или какое-то другое министерство дало распоряжение ЗАГСу нам отказать. В СССР существовало правило: регистрировать брак только по месту жительства невесты или жениха. И в обеих организациях нам говорили: приходите через год, мест нет, большая очередь.
В тот момент мы поехали обыгрываться в Тбилиси. Приехали, и Геннадий Николаевич прямо в аэропорту сказал композитору Отару Тактакишвили: «Слушай, мы можем здесь у вас расписаться?» Он ответил: «Конечно, дорогой, когда хочешь – сегодня или завтра?» И это было устроено в тбилисском Дворце бракосочетания. Нам поднесли грузинские рога, из которых надо было выпить все вино (рог так сделан, что поставить его невозможно – вино выплеснется, так что приходилось пить до дна).
Мы вернулись в Москву, и Геннадий Николаевич подал официальное заявление, что я поеду с ним на гастроли как жена. И предъявил свидетельство о браке.
И я очень хорошо помню, как Тактакишвили приехал в Москву на какие-то отчеты, он же был министром культуры Грузии, и тут же нам позвонил: «Приходите ко мне в номер». Ругал нас за то, что мы ему ничего не рассказали, и он получил нагоняй от Василия Кухарского, замминистра культуры СССР.
В общем, в поездку поехала как жена, но мои личные гастроли все порезали на несколько лет вперед. Как выяснилось позже, импресарио на Западе обо мне спрашивали, и им говорили: «Нет-нет, она не играет больше».
Я помню совершенно наглое заявление. Мы расписались 19 сентября 1969 года. У меня должен был быть концерт на Proms’е, в Лондоне. Меня приглашали с тех пор, как я получила премию в Лидсе. И вдруг я узнаю, что туда не еду. Я пришла к директору Госконцерта, и он меня «утешил»: «Ну, подумаешь, один концерт…» Но я знаю, что мой первый муж, Владимир Спиваков, который находится в такой же ситуации, разведенный, едет за границу! «Ну да, но у него же только один концерт…»
Поэтому я совершенно сознательно решила, по Ленину, что «лучше меньше, да лучше». О чем я никак не сожалею, потому что на сцене у нас был удивительный союз и контакт. Когда мне приходилось играть с кем-то из других дирижеров, я очень четко ощущала разницу.
Геннадий Рождественский: «Дирижирование — благодатная почва для мошенничества»
— А с кем приходилось выступать?
— Со многими. С Адрианом Болтом, с Колином Дэвисом, с Саймоном Рэттлом… С нашими со всеми играла, кроме Евгения Светланова и Владимира Федосеева. С Кириллом Кондрашиным играла несколько раз, с Юрой Темиркановым играла сравнительно недавно, года три назад. В Лондоне у него была программа с Борисом Березовским, Второй концерт Прокофьева. Но пианист отменил свое выступление, и Темирканов мне позвонил: «Сможешь выручить? Но это через три дня!» «Ну, конечно, хоть сегодня».
Потому что есть концерты, которые я играла по 60, по 70, по 80 раз. К их числу относится Второй Прокофьева, который я обожаю, как и Второй Чайковского, и Шопена. У меня в репертуаре целый ряд таких концертов, с которыми я могу выйти на сцену в любой момент.
— Не думали ли о педагогической деятельности?
— Нет. Знаете, все происходит от детства. У меня оно было нерадостное. Потому что, во-первых, отца своего я не помню, он погиб, когда мне был год. Мама моя – занималась органом в классе Гедике, а как пианистка училась у Игумнова и была первой ученицей Якова Владимировича Флиера, поэтому он меня ощущал своей «внучкой». У меня хранится его записка к маме в роддом, где он поздравляет с моим появлением на этот свет.
Но мама заболела раком, жить было просто не на что. Я вынуждена была бегать по урокам, по детям, этим я занималась до того момента, пока не поехала на конкурс Шопена, это был 1965 год. Понимаете, как я это возненавидела? Я прекрасно отдаю себе отчет, что могло бы быть по-другому, но переломить себя не смогла. Когда Яков Владимирович предложил по окончании консерватории стать его ассистентом, я даже ему сказала: нет.
Потом я сидела в жюри на конкурсах, давала мастер-классы. И еще раз убедилась, что педагогика – не мое. Если ты можешь играть, это не значит, что ты имеешь такой же талант передать опыт другим. В этом отношении Флиер был уникальной личностью, ему это удавалось просто замечательно.
Аналогично: если вы хорошо поете или играете на инструменте – это не значит, что вы можете дирижировать. Все это совсем разные ипостаси.
— Виктория Валентиновна, свой юбилейный день рождения вы отмечаете диптихом: сольная программа и с оркестром. В качестве подарка решили сыграть Шуберта. Почему?
— Это один из моих любимых композиторов. Как и Шуман, и Шопен. К их музыке обращаюсь на протяжении всей жизни. К Шуберту я пришла, может быть, немножко позже, так как этот композитор требует жизненного опыта.
— Такой трудный автор?
— Легких, по-моему, нет. Есть своеобразные, каким для меня является, к примеру, Альфред Шнитке. Я много играла его ансамблевые сочинения, а также Фортепианный концерт, Сонату.
Кроме того, сейчас у меня нет настроения играть большие виртуозные полотна. Я собираюсь в дальнейшем заниматься камерной музыкой, которая для меня является квинтэссенцией музыки вообще. Безусловно, это вопрос нахождения партнеров.
— Тем не менее я вижу в программе достаточно виртуозной музыки: Четвертый концерт Рахманинова…
— Не считаю его виртуозным произведением. По сравнению с другими рахманиновскими концертами, в нем больше философского, больше драматического, больше боли. Для меня, во всяком случае, это так.
— Вы выстроили эту программу, как мне показалось, по принципу контраста: Credo Пярта, затем Четвертый концерт Бетховена, потом Концерты Шнитке и Рахманинова. Контраст современного и классического!
— Мне так не кажется, для меня они все в одном ключе.
— Вы дружите с Арво Пяртом?
— Мы давно знакомы, но играла я только его Lamento. И с огромным удовольствием. С гордостью и счастьем могу сказать, что ему тоже понравилось, и он назвал мое исполнение лучшим. Недавно я с Арво разговаривала по поводу оркестровых нот Credo, и он спросил, не согласилась бы я повторить еще раз Lamento на его юбилее в Париже. Мне очень он близок, как и Альфред Шнитке.
— Если вернуться к теме камерной музыки. Каков ваш идеал партнера в ансамбле?
— Идеальным партнером остается, конечно, Иегуди Менухин. Это было вершиной блаженства, нечто совершенно неописуемое. Играть с ним оказалось настолько естественно, настолько просто. У нас идеально совпадали все намерения и мысли. Собственно говоря, и с Геннадием Николаевичем Рождественским получалось тоже в определенном смысле камерное музицирование. Понимаете, играешь ты с одним человеком, с двумя, тремя, с камерным или большим оркестром – в результате ты пытаешься добиться ансамбля. Поэтому общность идей и понимания музыки, в данном случае, – главное.
— Как вы встретились с Менухиным?
— С ним меня свел Бруно Монсенжон, мой старинный друг. В 1966 году Бруно присутствовал на конкурсе в Лидсе. Он ко мне подошел, стал говорить комплименты. Мы познакомились, и наша дружба продолжается до сегодняшнего дня. Он тогда мечтал, чтобы я встретилась с Иегуди. Наконец, это произошло в конце 1980-х годов.
— Вы общались по-английски?
— Да. Но Менухин прекрасно говорил на многих языках. По-немецки мы тоже с ним говорили. Что-то немножко он понимал и по-русски. Даже надпись он сделал мне на русском языке. Когда мы сыграли концерты, Иегуди признался, что после смерти сестры Хефцибы, с которой с детства выступал, он больше ни с кем не имел такого творческого контакта, и что на концерте он ощутил, как будто она воскресла во мне.
После этого мы встречались на его фестивале в Гштааде. И я к нему приезжала и просто в гости на лето, и в Лондоне мы встречались: играли, беседовали с ним и его супругой Дианой. Только музыкального общения не бывает, оно всегда связано с человеческим. Не может быть так, что ты пришел, порепетировал и ушел, а дальше ты не знаешь, кто этот человек.
— В книге Нормана Лебрехта о Менухине шла речь, как о мафиози, который держал в руках нити музыкального мира.
— Я совершенно с этим не соглашусь. Скорее Айзек Стерн пользовался такой славой. Менухин, по-моему, просто – небожитель. Он делал всякие благородные вещи, помогал, выступая по всему миру с благотворительными концертами.
— Вы решились показать публике в Большом зале не только экспромты Шуберта, но и фильм о вас. Его автор, режиссер Бруно Монсенжон – легенда, стать героем его съемок – это очень престижно. Он высказался о вас так: «Виктория Постникова – самая яркая пианистка нашего времени». Это дорогого стоит. Расскажите, как снималась кинокартина?
— Фильм Бруно делал еще в 1982 году. Слава Богу, он сохранился на старых пленках. Я сейчас занималась тем, чтобы привести их в более-менее видимый и звучащий вид. Бруно Монсенжон будет присутствовать и скажет вступительное слово. В фильм включены разные фрагменты: и с Менухиным, и с Геннадием Николаевичем…
— Фильм называется «Женщина в своей стране». А что за метафора в этом скрыта?
— Не могу ответить на этот вопрос, это к Монсенжону. Название и для меня очень странное. Видимо, речь о России.
— Вы так много находитесь за границей. Считаете, что ваша страна – Россия?
— Конечно. Мы уезжали, поскольку предлагали работу. Геннадий Николаевич стал первым советским дирижером, получившим пост за рубежом. Ему с трудом разрешили, мы этого очень долго ждали. А потом в результате встречи Косыгина с Улофом Пальме вопрос решился в пять минут за бокалом шампанского. Мы с Рождественским никогда не эмигрировали.
— Продолжая тему сценических партнеров. В январских концертах принимают участие оркестр Госкапеллы России и его худрук Валерий Полянский.
— С этим коллективом Геннадий Николаевич выступал постоянно в России: это же оркестр, созданный им при Министерстве культуры и переданный потом в 1991 году Валерию Полянскому, своему ученику. Я продолжаю традицию Рождественского.
Евгения Кривицкая, “Музыкальная жизнь”