Главным оркестром оперного фестиваля, который проходит сейчас в Зальцбурге, является Венский филармонический: он не только сопровождает большинство оперных спектаклей, но и представляет в течение пяти недель пять концертных программ с разными дирижерами.
Первым из дирижеров выступил Пьер Булез, вторым – Джонатан Нотт, хорошо знакомый меломанам Москвы и Петербурга.
О работе с Венским филармоническим оркестром и о своих впечатлениях от России Джонатан Нотт рассказал в интервью корреспонденту “Газеты” Илье Овчинникову.
– Вы известны в первую очередь как интерпретатор современной музыки. Не трудно ли находить общий язык с музыкантами Венского филармонического оркестра?
– Сам-то я не считаю себя большим экспертом по современной музыке, не так уж и много имел с ней дела. Мальчиком я пел в хоре (в Англии это очень распространено), и современные сочинения в наш репертуар попадали, но составляли лишь очень малую его часть. Однако так получилось, что в мое поле зрения попадает все больше новых сочинений.
Насчет Венского филармонического оркестра, с которым мы впервые встретились в ноябре прошлого года, у меня было много сомнений: мы играли Концерт для оркестра Лютославского, Симфонию Берио и Виолончельный концерт Хааса.
Cовсем не их репертуар: им приходится, конечно, с ним иметь дело, но так уж ли он им по душе? И я сомневался в том, смогу ли с первой встречи с этим фантастическим оркестром добиться результата и насколько комфортно музыканты будут себя чувствовать.
Но я зря опасался, все получилось хорошо. В Зальцбурге у нас более щадящая программа: Фуга Баха в переложении Веберна, “Песни об умерших детях” Густава Малера с Веселиной Казаровой, “Вопрос без ответа” Чарлза Айвза и Седьмая симфония Шуберта.
– Должен ли дирижер быть экспертом современной музыки?
– Я бы сказал, что никто не может считать себя экспертом по современной музыке, поскольку для ее понимания должно пройти время. Малер и Брукнер вроде бы классики, но когда я впервые их услышал, то не мог понять, что эта музыка хочет сказать мне. С современной музыкой путь один: больше играть ее и больше слушать, чтобы публика постепенно перестала ее пугаться.
– В России это по-прежнему проблема. Пять лет назад вы изрядно удивили московскую публику, представив ей концерт Лигети для валторны с ансамблем.
– Ошибка многих в том, что они думают, будто эта музыка требует какого-то особого понимания. А она требует лишь одного – сидеть и внимательно слушать. Концерт Лигети длится 15 минут. На мой вкус, просидеть столько же времени перед телевизором, воспринимая беспорядочный информационный мусор, куда сложнее.
Вспомним Седьмую симфонию Бетховена: представьте себе, как были обескуражены те, кто слушал ее премьеру. Она нарушает все возможные правила, вот настоящий шок для публики! Я уж не говорю про Брукнера и Малера. Их симфонии поначалу всегда шокировали аудиторию. И это правильно. Так и должно быть. На самом деле публика любит испытывать потрясение, она заинтригована, если ей предстоит услышать новое сочинение.
– Вы дирижировали многими премьерами. Какие из них вам особенно запомнились?
– С премьерами все не так просто, ведь новое сочинение – премьера не только для публики, но и для тебя самого. Помню работу над одним опусом Брайана Фернейхоу: я провел над партитурой многие недели, думая о том, пройдет премьера ужасно или прекрасно.
Собственно, премьера – это даже не полдела: в идеале новое произведение надо играть еще и еще, только тогда со временем станет ясна его истинная ценность. По одному исполнению понять ее трудно, но, если речь не идет о премьере крупного, всемирно известного композитора, ты никогда не знаешь, удастся ли сыграть эту вещь еще раз.
В свое время под моим управлением прошла венгерская премьера оперы Лигети “Le Grand Macabre”, и это было даже интереснее, чем мировая премьера, – следить за тем, как воспринимается опера на родине автора, где прежде авангардная музыка не слишком приветствовалась. Я дирижировал примерно 20 премьерами, но та мне дороже многих других.
– В июне вы в очередной раз побывали в Москве. Какое впечатление она произвела на вас?
– Впервые я был здесь в 1995 году, тогда же приехал еще раз. Сначала я записывал CD с оркестром Московской филармонии и скрипачом Ирвином Ардитти, лидером Arditti Quartet. Мы работали над музыкой Берио и Ксенакиса, и поначалу многие музыканты действительно не понимали, зачем они должны играть “весь этот ужас”. Но мало-помалу сила этой музыки захватила их. В итоге на записи оркестр звучит очень хорошо, его просто не узнать.
Потом мы исполняли Реквием Ханса Вернера Хенце с Ensemble Modern. Затем я приезжал в Петербург на “Звезды белых ночей” в 2003 и 2007 годах. А в июне в Москве открывал Фестиваль симфонических оркестров мира. И всякий раз поражаюсь происходящим в России переменам. Как быстро они у вас случаются, это просто невероятно!
Что может быть лучше этого – ездить по всему миру и помогать установлению контакта между публикой, исполнителями и музыкой? Конечно, вновь встает вопрос о том, что современной музыке будто бы необходимо некое особое понимание. Но язык звуков с течением столетий не так уж сильно и изменился. Неважной музыки всегда хватало, даже у гениев, а хорошая тебя непременно зацепит, даже если она не похожа на ту, к которой ты привык.
– Тем не менее многие любители музыки думают совсем по-другому.
– Это потому, что им не хватает мира с самими собой.
Илья Овчинников, “Газета”