Лера Ауэрбах – всемирно известный русский композитор, автор балетов «Русалочка» и «Татьяна», пианист, поэт и художник, о судьбоносном переезде из Челябинска в Нью-Йорк, о мечте поработать с Геннадием Рождественским и о том, что музыкой и поэзией должны заниматься только безумцы.
─ В Гамбургском оперном театре прошли «Прелюдии CV». Это ваш первый балет с именитым Джоном Ноймаером. Как вы с ним познакомились?
─ Да, он впервые был поставлен в 2003 году. Без этого балета не было бы ни «Русалочки», ни «Татьяны». В прошлом году у Джона был юбилей, а также 40-летие его работы с Гамбургским балетом, и он включил «Прелюдии CV» в десяток наиболее важных для его творчества произведений.
Мы с Джоном знакомы уже давно. Он когда-то услышал мои «прелюдии» и решил, что должен создать балет на эту музыку. Это был 2002 год.
Помнится, в детстве я читала биографии Равеля, Стравинского, Прокофьева – и мне хотелось узнать: а вот в наше время бывает так, чтобы композитор и хореограф совместно создавали большие новые произведения? Как это все вообще происходит?
И вдруг раздается телефонный звонок – Джон Ноймайер – живая легенда! И он спрашивает меня, а не буду ли я возражать, если он создаст балет на мою музыку? Джон также попросил, чтобы я участвовала в этом балете как пианистка. И вот уже с 2003 года я приезжаю на каждое исполнение. Ну а после «Прелюдий CV» последовала и «Русалочка».
─ Балет «Русалочка» стала для вас дебютом на московской сцене? Какие вы при этом испытывали чувства? Были ли у вас какие-то страхи?
─ Это не было моим дебютом в Москве. До премьеры «Русалочки» я выступала и с Гидоном Кремером в Большом зале Московской консерватории, и с Российским национальным оркестром, и на фестивале «Московской осени». Безусловно, «Русалочка» была самой значительной премьерой моей музыки в Москве – во всяком случае, до премьер оперы «Слепые» и балета «Татьяна», – но к тому времени «Русалочка» уже выдержала много испытаний и с успехом шла в оперных театрах Дании, Германии, США, Китая и Японии.
Последний раз, когда мы подсчитывали, было более 250 исполнений в разных странах. Балет получил много международных премий, поэтому каких-то особых страхов и волнений по поводу московской премьеры у меня не было. Просто для меня было важно, что моя музыка возвращается на Родину и хорошо принята. И я была рада, что этот балет получил две «Золотые маски» в Москве.
─ Еще один ваш балет «Татьяна». Он получился очень глубоким и трагичным. Как вы познакомились с Татьяной – Дианой Вишневой? Насколько известно, вы специально для нее писали партию Татьяны, и в одном из своих интервью она говорила, что это невероятно сложная музыка.
─ С Дианой мы дружим уже много лет. С самого начала работы с Джоном Ноймайером я попросила, чтобы русскую премьеру «Татьяны» танцевала именно Диана, т.к. я изначально почувствовала, что эта роль будет ей близка. Диана – великая балерина прежде всего потому, что она никогда не останавливается в творческом поиске, ей интересен не только классический репертуар, но и современный.
Она тонко чувствует связь времен и умеет это отражать. Музыка же «Татьяны» сложна в том смысле, что требует от всех исполнителей предельной эмоциональной отдачи, психологического наполнения каждой ноты, каждого жеста. Здесь нет ничего случайного. Это как балансировать на грани жизни и смерти – предельная самоотдача.
─ Вы посещаете все мировые премьеры ваших произведений?
─ По мере возможности стараюсь, но, к сожалению, это не всегда получается.
─ Вы сотрудничаете со многими зарубежными музыкантами, а с кем из России вам доводилось работать?
─ Мне посчастливилось работать со многими музыкантами из бывшего Советского Союза. Я написала много произведений для Гидона Кремера. В этом сезоне Владимир Спиваков исполнил российскую премьеру моего оркестрового сочинения «Вечный день».
Когда я была композитором-резидентом легендарной Штаатскапеллы Дрездена, моим «Реквием – Ода миру» дирижировал Владимир Юровский; премьерой симфонической поэмы «Икарус» на фестивале в Вербье дирижировал Неэме Ярви, премьерой «Русского реквиема» в Испании – Тыну Кальюсте, а оперой «Гоголь» в Вене дирижировал Владимир Федосеев.
Я дружу и выступаю с такими музыкантами, как Вадим Глузман, Филип Квинт, Дмитрий Ситковецкий, Нарек Ахназарян, Зоряна Кушплер и многими другими. Я счастливый человек, так как мне довелось работать с выдающимися музыкантами, театрами и оркестрами мира.
─ Вы также принимали участие в Транссибирском фестивале искусств Вадима Репина…
─ Да, в этом году на фестивале состоялась премьера моего самого последнего сочинения – De Profundis – концерта № 3 для скрипки с оркестром. А вообще, впервые Репина я увидела еще в детстве, в Челябинске, но мы тогда не познакомились. Мне было лет 8, а ему 11 или 12.
Я помню тот концерт: приезжал профессор Брон со своим классом. Я тогда запомнила Вадика… и совершенно определенно себе представила, что когда-нибудь настанет время и я для него напишу концерт скрипки с оркестром. С тех пор прошло много лет. И вот однажды, получилось так, что мы оба выступали на фестивале Вербье, в Швейцарии. Оказалось, что Вадим прекрасно знает мою музыку и уже давно мечтал, чтобы я написала для него концерт.
─ А с кем из наших музыкантов вам еще не доводилось, но очень бы хотелось поработать?
─ С Геннадием Рождественским. Мечтаю, чтобы под его дирижерством прошел мой «Гоголь».
─ Вы упомянули о своем детстве в Челябинске. Как вам удалось переехать в Нью-Йорк?
─ Это было лето 1991 года. Меня сначала пригласили на гастроли в США, а затем мне предложили поступить в одну из консерваторий Нью-Йорка. Это произошло совершенно спонтанно. Мне было 17 лет. Я уезжала всего на 10 дней, у меня с собой и багажа-то не было. В моей сумке лежало платье, концертные туфли, флейта и ноты. Ни денег, ни знакомых, ни родственников, ни английского. Но был безумный интерес – как это: жить и учиться в Нью-Йорке?
─ Нью-Йорк не разочаровал?
─ Нет. Нью-Йорк – это город-зеркало, он все отражает: и страхи, и неуверенность, и амбиции. Он может отразить разные стороны человека, даже те, которые тот не хочет показывать. Ко мне он повернулся, очевидно, своей доброй стороной.
Конечно, было не так уж легко. Я ведь не из Москвы или Ленинграда, а из закрытого Челябинска. Тогда вообще было мало реальной информации об Америке, Западе. В Союзе тогда были тяжелые времена, продовольствие выдавали по талонам. Прилететь из Челябинска в Нью-Йорк – это как оказаться на другой планете. Но с другой стороны, 17 лет – хороший возраст для перемен.
Это сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, в какой неоднозначной ситуации я тогда оказалась. Все ведь могло сложиться совершенно по-другому. А тогда страха не было, я просто жила каждым днем.
─ После окончания обучения вы реализовывали свои творческие проекты во многих странах и достаточно часто работали в Германии. Доводилось ли вам общаться там с Родионом Щедриным и ныне покойной Майей Плисецкой?
─ Мы встречались в течение нескольких лет на фестивале в Вербье, куда я приезжаю с концертами почти каждое лето. Майя Михайловна всегда приходила на мои концерты, с ней было удивительно легко общаться. Ее интересовало все новое, что создается в балете.
Союз Щедрина и Плисецкой уникален и даже в чем-то символичен, ведь создать нечто значительное в сфере балета можно лишь тогда, когда музыка и танец являются равноправными партнерами. Для Майи было важно, что я работаю со многими хореографами и пишу музыку для театра. Ее всегда волновало будущее балета. Исполнение «Татьяны», которое прошло в июне этого года в театре Станиславского и Немировича-Данченко в Москве, посвящалось памяти Майи Плисецкой.
─ Другой наш именитый деятель – Рахманинов – был и композитором, и пианистом-виртуозом, и дирижером, но при этом он всегда говорил, что не может заниматься двумя делами одновременно. Он либо только играл, либо только дирижировал, либо только сочинял. Вы также обладаете разносторонним талантом, как у вас получается делать два дела одновременно?
─ Мой случай сложнее, чем у Рахманинова, так как я работаю параллельно в трех различных видах искусства – музыке, литературе и визуальном искусстве. И в каждом из них есть дополнительные разделения. Всё это требует максимальной концентрации и отдачи.
Это подход к творчеству, который был характерен скорее эпохе Ренессанса и идет вразрез с представлениями об узкой специализации, характерной для современного мира. Быть композитором или поэтом – это предельно неблагодарная и сложная профессия. Ей должны заниматься лишь безумцы, которые без нее жить не могут и готовы ради этого внутреннего жара на любую жертву. По-другому невозможно. Иначе – это покрытые пылью престижные дипломы раздутых от самомнения и амбиций дилетантов.
Лично для меня опера – самый естественный жанр, ибо в ней органично представлены и музыка, и литература, и драма, и визуальное оформление. Кстати, совмещать различные профессии в сфере искусства для меня легче, чем, скажем, заниматься семейными хлопотами или педагогической деятельностью – что делают большинство коллег. Поэтому преподаванием я занимаюсь, только проводя мастер-классы на фестивалях.
─ Вы больше композитор или пианист?
─ Поэт.
─ В мире известных пианистов больше, чем пианисток, и даже Марию Юдину некоторые музыканты называли «мужчиной в юбке». С чем, на ваш взгляд, связано такое «неравноправие» полов?
─ Пианистов-то достаточно и среди женщин, и среди мужчин. Хотя женщин, наверное, все-таки меньше. А вот процент женщин-композиторов по сравнению с мужчинами-композиторами намного ниже, чем в любой другой профессии. Их просто можно пересчитать по пальцам.
─ Многие творческие личности весьма болезненно воспринимают критику. А как вы к ней относитесь?
─ Никак.
─ Вы выступали в качестве соло-пианистки в Карнеги-холле, Большом зале Московской консерватории, Опера-Сити, Центре Линкольна и во многих других концертных залах. Где, на ваш взгляд, лучшая акустика?
─ Там, где талантливая и внимательная публика.
─ За рубежом вы известны больше, чем в России. Это вас не задевает?
─ Меня вопросы «славы» не слишком беспокоят, но, естественно, это обидно, когда русского композитора знают на Западе лучше, чем в своем отечестве. Но сегодня все больше музыкантов из России начинают включать мои сочинения в свои концерты. Русская тема занимает важное место в моем творчестве. Кстати, мои стихи знают лучше, чем музыку, они даже включены в школьную хрестоматию.
─ А представляют вас чаще как американского композитора или как русского? Это имеет для вас какое-то значение?
─ Ну конечно, меня везде представляют как русского композитора. На Международном экономическом форуме в Давосе я вместе с Валерием Гергиевым представляю Россию. Но в самой России, если кто-то ко мне враждебно настроен, то обязательно поставит «в вину» Америку.
─ К слову, об экономическом форуме. Вы выступали в Давосе. Какова лично ваша цель этого участия?
─ Для меня очень важно, чтобы на форуме в Давосе обсуждались не только политические и финансовые вопросы, но и вопросы культуры и искусства. Искусство – это наше общечеловеческое достояние. То, что создается сегодня, будет наследием для потомков. Искусство принадлежит всем людям, вне политических и географических барьеров, это лучшее, что создается человечеством. Если вопросы искусства игнорируются, то что же останется от нашего времени, кроме безумства войн? Какое наследство мы оставим будущим поколениям?
─ А что вы думаете по поводу санкций в отношении России?
─ Ничего не думаю. Политика не моя сфера интересов.
─ На ваш взгляд, влиятельные и состоятельные люди должны безвозмездно поддерживать искусство?
─ Искусство всегда напрямую зависело от спонсоров, от людей, обладающих широтой взглядов и имеющих возможности поддерживать выдающихся композиторов, писателей, художников своего времени. Эти люди понимали насколько важно, чтобы наша эпоха оставила после себя не только руины и забрызганные кровью страницы истории, но и произведения искусства, способные затрагивать чувства и обогащать будущие поколения.
Такая поддержка не является полностью безвозмездной. Мы знаем имена спонсоров Бетховена, ибо они навеки запечатлены на страницах его произведений. Почти каждое его сочинение посвящено конкретным людям, которые поддерживали его в то или иное время. Мы знаем имена этих людей, хотя уже не помним имена правителей и генералов его времени. Мы помним имя Надежды фон Мекк, без нее не было бы Чайковского. А вы можете себе представить русскую культуру без музыки Чайковского?
Быть спонсором или заказчиком нового сочинения – это все равно что выгравировать в вечности свое имя. Здание можно разрушить, а симфония или соната может остаться на века.
─ Вы занимаетесь благотворительностью?
─ Да. Но тихо, без особых фанфар. Недавно, например, я выступила в Карнеги-холле на благотворительном концерте. Мои картины и рукописи периодически выставляются на благотворительных аукционах.
─ Вадим Репин проводит свой фестиваль в Новосибирске, откуда он родом, Денис Мацуев – в родном Иркутске. У вас не возникала идея тоже организовать собственный фестиваль в Челябинске?
─ Организация фестиваля требует прежде всего административного таланта. А этого таланта у меня нет. Я вообще отшельник по натуре, я избегаю толпы, прессы… Кроме того, у меня просто нет времени на организацию фестивалей.
─ Вы когда-нибудь задумывались над тем, смогли бы вы стать столь же известной, если бы в 1991-м вернулись обратно в Челябинск?
─ Столь же? Не знаю, не уверена. Но так или иначе, я бы все равно занималась своим делом.
─ Планируете ли вы когда-нибудь вернуться в Россию насовсем?
─ Я не чувствую, что я уезжала. Я несу Россию в себе!