В Москве завершился VII Большой фестиваль Российского национального оркестра – событие знаковое для начала концертно-филармонического сезона и для симфонического коллектива, отмечающего в этом году свое 25-летие.
Из восхитительного разнообразия прошедших концертов, пожалуй, что самыми ожидаемыми и непредсказуемыми стали последние два, где Михаил Плетнев вернулся к роялю и уступил свое место за дирижерским пультом Хобарту Эрлу.
ClassicalMusicNews.ru публикует интервью с американским дирижером, 25 лет живущим в Одессе, до его выступлений в Концертном зале имени Чайковского.
– Многие дирижеры мечтают сыграть хотя бы один концерт с Михаилом Плетневым. Вам предстоит их два — это случайное стечение обстоятельств или благосклонное веление судьбы?
– Для меня это очень большая честь, и я с нетерпением жду этих московских концертов.
– Давно Вы знакомы?
– Михаил Васильевич вряд ли это помнит, но мы с ним лично познакомились в Одессе, в 2006 году. Это был сольный вечер Шопена, и кто-то представил меня ему за кулисами. Помню, что он поинтересовался, откуда я приехал. Я сказал, что из Вены. Дальше разговор пошел на немецком, которым Плетнев свободно владеет. Он спросил меня, какие языки я еще знаю, и я стал перечислять европейские языки. Он улыбнулся тогда и сказал: «А… легкие». Я слышал, что Плетнев говорит на азиатских языках — это, конечно уму непостижимо.
– Вы слышали фортепианные записи Михаила Васильевича?
– Да, с большим интересом. Но впервые я побывал на его концерте с Российским национальным оркестром еще в Советском Союзе, в конце апреля 1991 года. Тогда они исполняли Восьмую симфонию Бетховена в Большом зале Московской консерватории, и я был впечатлен мощным, ясным и прозрачным звучанием. Также было понятно, что это оркестр единомышленников.
– С годами Российский национальный оркестр зазвучал иначе?
– Я не берусь сравнивать, поскольку не так часто его слышал. Но могу сказать, что за эти годы он вырос в коллектив, представляющий Россию и российскую культуру во всем мире на самом высоком уровне.
– Раньше Вы встречались с Михаилом Васильевичем на сцене?
– Нет, хотя у нас должен был быть один совместный концерт в Венской филармонии, который, к моему огромному огорчению, не состоялся по независящим от нас причинам.
– Знаю, что Вы росли на записях русских композиторов, слушая их на грампластинках дома. Что это были за произведения, исполнения и как они попали в Венесуэлу? Рассказывают, что в странах Латинской Америки после Второй мировой войны их было чрезвычайно сложно достать.
– Конечно, как мальчик, я интересовался техникой. Родители мне рассказывали, что, как только я начал ходить, то тут же добрался до проигрывателя и научился ставить пластинки. В домашней коллекции был Второй концерт Рахманинова в исполнении Артура Рубинштейна с Чикагским симфоническим оркестром под управлением Фрица Райнера. Я могу честно сказать, что эта запись произвела на меня в детстве очень сильное впечатление, и я слушал ее вновь и вновь.
Помню, что у нас был в Каракасе магазин грампластинок, где появлялись все новые выпуски таких фирм, как RCA, Deutsche Gramophon, EMI, Philips и прочих. Во всей Латинской Америке русская музыка пользовалась большой любовью и популярностью, как теперь.
– Какие опусы Вам нравились помимо Второго концерта Рахманинова в то время?
– Произведения Петра Ильича Чайковского. На прошлой неделе я дирижировал Пятой симфонией Сергея Прокофьева, поэтому вспоминал замечательную запись этого сочинения в исполнении Сергея Кусевицкого с Бостонским симфоническим оркестром 1946 года. Столько красок, такая благородная манера игры. Правда, я слышал ее не в детстве, а гораздо позже. Возможно, что это была первая запись Пятой симфонии Прокофьева на Западе. Она хранилась в домашней коллекции грампластинок моих родителей.
– Ваш музыкальный вкус менялся при переездах в Шотландию, Лондон, Вену, Одессу?
– Вы один момент пропустили: мои годы учебы в Принстонском университете, в США. Там мои вкусовые пристрастия сильно расширились, ведь я учился композиции, теории и музыкальному анализу у профессоров, которые были, можно сказать, американскими последователями Второй венской школы: Милтона Баббитта, Эдварда Коуна и Клаудио Списа.
Пару лет спустя, в Вене, через Клаудио Списа (он был лично очень хорошо знаком с Игорем Стравинским) я познакомился и со временем близко подружился с племянником Альбана Берга – Эрихом Альбаном. Он родился в 1905 году и даже написал книгу о дяде «Der unverbesserliche Romantiker» («Неисправимый Романтик»), которая была издана к 100-летию композитора.
Надо сказать, что музыка Альбана Берга захватила меня в те годы. Но после первого исполнения в Одессе Трех фрагментов из оперы «Воццек» в одной из местных газет появилась разгромная статья под названием «Кого хороним…», где было написано что я привез в Одессу «малоизвестного австрийского композитора Альбана Берга».
– Как себя чувствует Клаудио Спис?
– Он жив, ему 90 лет. Клаудио присутствовал на мировой премьере «The Rake’s Progress» («Похождения повесы») Игоря Стравинского в Венеции. Так как мировая премьера «Requiem Canticles» («Заупокойные песнопения») прошла в Принстоне в 1966 году, то их отношения с Игорем Федоровичем были многолетними. Они разговаривали на французском и на немецком, и как мы, студенты, поняли от Клаудио, Стравинский был очень остер на язык, у него было просто блестящее чувство юмора.
– Вам повезло с педагогами. Легко ли давались смены стран, городов?
– Я помню свое знакомство с людьми в Австрии, которые жили больше 60 лет в горах Тироля и, к моему удивлению, никогда не были в Вене. Боюсь, что для них любое изменение вызвало бы стресс!
Я вырос двуязычным, говоря по-английски дома и по-испански — на улице. Так как был мальчиком из тропического Каракаса, то никогда не видел снега до отъезда в шотландскую школу-интернат — это была своего рода «шоковая терапия». Позднее я стал привыкать и научился адаптироваться, потому что менял страны и города довольно часто.
– Как Вы считаете, можно по-настоящему прочувствовать русскую музыку, не родившись в России?
– Это хороший вопрос. Мне кажется, что родиться в России необязательно. Но, безусловно, человек, знающий русский язык и живший хотя бы какое-то время в русскоговорящей стране, имеет другой доступ к этой музыке. В моем случае, мне кажется, я совершенно иначе ощущаю сейчас русскую музыку.
– Год назад Вы сказали мне, что в музыке Сергея Рахманинова и Александра Скрябина параллелей гораздо больше, чем мы в состоянии себе представить. Что роднит музыкально двух этих авторов и почему личные взаимоотношения таких гениальных личностей остались на всю жизнь корректными и настороженно тревожными?
– В одном из интервью Мстислав Ростропович как-то с улыбкой колоритно пошутил, что мы, исполнители — такие себе «немножечко проститутки». Действительно, исполнителю нужно почувствовать музыкальный мир разных композиторов, чтобы донести его наилучшим образом. A композиторы — это люди очень верные своему языку, образу мышления, средствам выражения, и преданные своим музыкальным идеям. Возможно, поэтому мы так часто сталкиваемся со сложностями в их взаимоотношениях.
Конечно, параллели между современниками Скрябиным и Рахманиновым неизбежны, особенно в их раннем творчестве. И, что касается предстоящих концертов, то речь идет именно о раннем Скрябине, который по языку ближе к рахманиновскому. Они были как семена одного дерева, но их дальнейшие жизненные пути были совершенно разными.
Очень поверхностно можно сказать, что в обоих царил русский дух того времени, оба были открыты миру, ездили часто в Европу и разговаривали на разных европейских языках. Если говорить образно, Рахманинов — это земля, не зря он так любил заниматься садоводством. А интеллектуал, философ и модернист Скрябин жил в своем мире, стремился к полету — одним из его любимых слов был «взлет», и он пытался выразить это в музыке.
– Какова редакция Михаила Плетнева Концерта для фортепиано с оркестром Александра Скрябина?
– Вот это мы все услышим на концерте 22-го числа.
– Вы учитесь у Михаила Васильевича как музыкант?
– Да, может быть, конечно. Как, наверное, и многие другие. А почему? То, что он делает, всегда интересно и много обсуждается среди профессионалов в мире.
Вы знаете, я иногда работаю с оркестрами американскими или европейскими, и, конечно, везде есть наши музыканты — эмигранты. Я не раз слышал от тех, кто раньше работал с Плетневым, что это было самое творчески интересное время в их жизни. Один скрипач так и сказал мне: «Да, Хобарт, ни одна минута не прошла даром — все было наполнено содержанием».
– Насколько близки Вам плетневские интерпретации рахманиновских сочинений?
– Очень близки, я считаю их великолепными. Много лет назад, будучи проездом в Киеве, я присутствовал на репетиции Киевского госоркестра и Михаила Васильевича. Они репетировали Третий концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова. Мелодия возникла из ниоткуда, увлекла за собой, и я сразу забыл, что нахожусь в репетиционной комнате с неидеальной акустикой.
Вообще, на тему Плетнева и русской музыки, я уверен, будет написана еще не одна книга. Он один из очень немногих лауреатов Международного конкурса имени Чайковского, кто открыл и популяризировал много менее известных произведений Петра Ильича.
Что касается Рахманинова, несколько лет назад, в Чернигове, я познакомился с потрясающим человеком, директором дома-усадьбы Рахманинова в Ивановке Александром Ивановичем Ермаковым, который в течение многих лет буквально по крупицам восстанавливает разрушенное наследие Сергея Васильевича. Это было настолько органично и естественно, что я даже не удивился, услышав от Ермакова, что Плетнев там часто играет сам и с Российским национальным оркестром, всячески помогая восстановлению этого уголка.
Позже, приехав в Ивановку, я был потрясен атмосферой этого прекрасного места в Тамбовской области с его неповторимой красотой, которую Рахманинов позже попытается воссоздать в швейцарском «Сенаре». В Ивановке царит особый «рахманиновский дух»: ширь души, простота и спокойное величие, которое не терпит суеты. Люди приезжают туда на концерты из России и из-за рубежа, несмотря на отсутствие дорог и гостиниц.
Как американец, я сразу подумал о Тэнглвуде, основанном другим выходцем из России, Сергеем Кусевицким. А ведь в Ивановке есть все, даже больше, нужна только инфраструктура. Это может быть музыкальной Меккой.
– Кто и какие должен приложить усилия, чтобы так произошло?
– Ермаков мог бы ответить на этот вопрос более развернуто. Поскольку Ивановка довольно изолирована, то нужно дать толчок развитию всего района. А это — непросто. Кроме усилий властей, конечно, необходимо создать специальный фонд, и конечно, развивать музыкальную жизнь — проводить концерты, семинары и мастер-классы. Для музыкантов это место поистине магнетическое.
– Как Вы считаете, можно и нужно ли перевозить прах Сергея Рахманинова из Нью-Йорка в Новгородскую область?
– Я чувствую, что в России есть особая традиция в отношении к местам захоронения, и отношусь с пониманием к этому пожеланию многих русских людей, так как Рахманинов был действительно глубоко русский композитор, и львиная доля его произведений была написана именно на Pодине. Но все-таки перезахоронение — это очень тонкий вопрос со множеством сложностей и условностей. Насколько я знаю, потомки Рахманинова против этого, и это весомый факт.
Меня очень беспокоит судьба «Сенара», так как он выставлен на продажу, и я надеюсь, что он попадет в руки людей, заботящихся о наследии Рахманинова.
– Расскажете о том, как готовитесь к ближайшим выступлениям?
– Я всегда стараюсь уделять большое внимание нотам для музыкантов, чтобы аккуратно были выписаны все мои пометки: штрихи, нюансы, агогика. Тогда работа с оркестром идет более слаженно. Кроме того, я для себя открыл две новые книги о Скрябине, одна из них более философская, написанная братом его жены, Борисом Шлецером. Другая, написанная американцем Фобионом Бауэрсом (огромным фанатом Скрябина) содержит многие интересные детали из жизни композитора, его высказывания и письма.
Любопытный факт: автор этой книги был известным японоведом, официальным переводчиком генерала Макартурa в Японии после войны, в 1945 году: он даже переводил встречи между генералом и японским императором Хирохито.
– Режим соблюдаете?
– Да, он держит меня в тонусе. Сейчас у меня поток концертов с очень разным репертуаром, но летом я выделил время на Скрябина и прослушал много его поздних сочинений для фортепиано соло. Поздний Скрябин — это вообще отдельный мир, который меня всегда привлекал. Будучи студентом в Принстоне, я написал короткое сочинение для кларнета и фортепиано строгим додекафоническим языком, где процитировал так называемый «мистический» аккорд Скрябина.
– Идти с Михаилом Васильевичем в такт — архитрудная миссия, но, кажется, что она решаема. Можно и нужно ли «уводить» оркестр в сторону, чтобы не мешать творить пианисту?
– Это трудно объяснить словами, но я попытаюсь: «уводить» оркестр, конечно, нет. Но сбалансировать, почувствовать характер, пульс, фразировку, настроение, нюансы — это всегда задачи для дирижера в присутствии солиста.
– Как Вы относитесь к игре против правил?
– Со времен Баха, Моцарта и Бетховена все великие композиторы были как раз разрушителями общепринятых норм. Каждая эпоха создавала свои традиции, но мы, исполнители, не находимся в музее. Те из нас, у кого получается быть убедительными, имеют шанс стать законодателями новых традиций.
– Некоторые считают, что музыкальный мир Михаила Плетнева закрыт и ясен. Ему в нем тесно или просторно?
– Об этом нужно спросить Михаила Васильевича. Мне кажется, что Плетнёв — человек с необыкновенным врождённым ощущением свободы, и это, конечно, отражается на всём, чем бы он ни занимался, будь то игра на фортепиано, дирижирование, занятия композицией или его всем известное хобби — полёты. Такие личности не имеют каких-то границ, им чужды догмы. Ясность мышления, фантазия, очень точное ощущение времени, полное отсутствие каких либо рамок — игру Плетнева трудно передать словами. И, слава Богу, что его музыкальный мир для нас открыт!
– Трагичность, исповедальность его трактовок — веяние времени?
– С этим я бы поспорил, вcе зависит от репертуара: Плетнев имеет огромную выразительную палитру. Я думаю, что временных границ не может существовать, потому что общечеловеческие ценности едины во все времена. Просто есть художники или музыканты, которые чувствуют тоньше, а главное, способны силой своего таланта, интуиции и мастерства заставить сопереживать людей. Это душевная работа.
– Чувствуете ли Вы себя иностранцем, готовясь играть с ним?
– Я с рождения иностранец, и всю жизнь фактически везде являюсь иностранцем. Но Михаил Васильевич — человек мира, поэтому, мне кажется, с ним трудно себя почувствовать так.
– Человек мира — какой он? У него есть особые черты?
– Интерес к другим культурам плюс широкий взгляд на вещи. Знание языков приветствуется.
– Вам как-то всегда удается вдохновить каждого и помочь каждому ощутить себя частью целого и стать целым, пока звучит музыка. Природное это качество или приобретенное?
– Дирижёр всегда должен стараться вдохновлять и объединять людей. Если что-то такое есть во мне, то это врожденное — так, слово в слово, говорили о моей маме. Она была дирижером-хормейстером, выпускницей хора Вестминстерского колледжа в США и дирижировала церковным хором в американской церкви в Каракасе.
Недавно я прочел, что ее главный педагог Джон Финли Вильямсон в 1939 году подготовил хор, когда Сергей Васильевич Рахманинов продирижировал «Колоколами» с Филадельфийским симфоническим оркестром.
– Планируете дирижировать в Концертном зале имени Чайковского наизусть?
– Пока не знаю. Кроме анализа и знания партитуры, это может быть вопросом сосредоточенности конкретным вечером. Я не всегда дирижирую без нот. Это необязательно, не самоцель. Есть много замечательных дирижёров, которые дирижируют по нотам или дирижируют наизусть редко. Я люблю дирижировать без нот, так как чувствую себя гораздо свободнее.
– Во время одной из одесских репетиций в этом году Вы повредили руку. Боли утихли?
– Это было во время концерта в феврале. Пришлось завершать его с одной рукой, висящей вдоль тела. Как выяснилось у американских врачей, я травмировал руку в детстве. Действительно, у меня были впечатляющие результаты по броскам в бейсболе. Я увлекался спортом и даже входил в пятёрку в молодёжной команде Венесуэлы по гольфу, да и в Шотландии был капитаном школьной команды. Такие вот последствия спорта. Зато я выучил новые слова, такие как электрофорез и амплипульс.
Сейчас уже намного лучше, но врачи «обнадёживают», что до конца рука никогда не вылечится, так что надо держать темперамент в руках.
– Для дирижера важно, левша он или правша?
– Думаю, что нет. Так как левая рука ближе к сердцу, то она полезна дирижеру. Но есть важный момент: дирижёр-левша, который держит палочку в правой руке, должен уметь хорошо показывать правой рукой. Кстати, рука, которую я повредил на концерте недавно, левая, а я — левша.
– Но это не помешало Вам выучиться дирижированию.
– Где-то есть видеозапись 1987 года в Тэнглвуде, где Леонард Бернстайн заставил меня дирижировать правой рукой, в то время, как моя левая рука была в кармане.
– Вас спасала в житейских ситуациях «рабочая» левая рука?
– После этой ситуации «рабочая» рука как раз была правая — и это меня не очень спасало. Зато в одесских газетах появилась моя фотография с подвязанной рукой и подписью: «Хобарт Эрл дирижирует в гипсе»!
– Как Вы отреагировали?
– Я привык, и мне было даже весело. Правда, весь вечер пришлось отвечать на телефонные звонки взволнованных друзей.
– Думаю, что не рассердитесь, если спрошу о ситуации на Украине.
– События трагичны, но люди очень объединились и помогают друг другу.
– Возможна ли смена власти? Глава Одесской областной государственной администрации Михаил Саакашвили заявил об этом 8-го сентября в интервью украинскому телеканалу ICTV.
– Сегодня все так стремительно меняется, что, наверное, никто не возьмется давать какие-то прогнозы.
– Как настроение в Одессе?
– Летнее и гостеприимное. В этом сезоне было много туристов в городе.
— Флешмоб на «Привозе» помог разрядить атмосферу?
– Многие до сих пор говорят мне на улице, что в тот момент на их глазах выступили слёзы. К огромному сожалению, тогда напряжение в городе росло и вылилось в трагические события 2-го мая. После этого город застыл в ужасе: были отменены все массовые мероприятия, выступления, опасались скопления людей.
Мы все-таки решили играть наши традиционные концерты ко Дню Победы 7-го и 8-го мая. Это были незабываемые события: в зале рядом сидели и люди в вышиванках, и люди с георгиевскими ленточками — я не припомню такого единения и контакта между публикой и музыкантами.
– Вам удалось прекратить разговоры на политические темы в оркестре?
– Да. Был момент, когда я приехал в Одессу и застал свой музыкальный коллектив в волнениях и ссорах. После этого мы договорились: никаких разговоров на сцене, это святое место, язык может быть только один – музыка. После репетиций все могут идти на какие хотят митинги. Простое правило, но сработало. С тех пор в оркестре никаких проблем с этим нет.
У нас были многие солисты, дирижёры гастролёры, в том числе из России. Переиграли большой репертуар: русский, украинский, зарубежный. Одесса всегда была очень открытым городом.
– Считаете успешным проведение благотворительного концерта в помощь пострадавшим на Востоке Украины?
– Конечно, это была капля в море. Вообще, люди в такое тяжёлое время протягивают руку помощи, открывают свои дома, собирают вещи, как-то объединяются, но этого всё равно ничтожно мало.
– Как сохранить спокойствие обычным людям в условиях дестабилизации отношений между Украиной и Россией?
– Ну и трудный вопрос Вы мне задали! Мне кажется, что нужно всегда помнить, что это не этнический конфликт, и что в общем-то очень близкие по духу люди оказались по разные стороны, при этом слыша прямо противоположные изложения событий из средств массовой информации.
Много людей погибло, и сейчас нужно понять — и принять — что после этого далеко не все способны к общению. Нужно время. Всё это уже было много раз в истории: войны, конфликты. Всё опять повторяется. Только на этом витке развития человечество не может себе этого позволить, так как мир стал очень маленьким и очень взаимосвязанным. Я лично верю, что в самых тяжёлых ситуациях нужно пытаться общаться, как бы ни было трудно. В этом смысле музыканты счастливые люди, потому что их язык — самый международный.
Беседовала Анна Ефанова