Молодой пианист Александр Ключко в возрасте 21 года стал победителем и лауреатом более десяти российских и международных конкурсов и уже в 17 лет начал играть сольные программы в Московской филармонии – случай, по-моему, беспрецедентный.
Мне он представляется благородным рыцарем гастрольных битв, требующих от солиста, с одной стороны, выносливости, огромных физических и эмоциональных затрат, с другой – внутренней хрупкости, гибкости, изящества и утончённости – качеств поистине взаимоисключающих.
Пианист, в чьей исполнительской манере гармонично сбалансированы разум и чувство – интеллектуальный подход к интерпретации музыки и яркая эмоциональность – во время интервью держался с достоинством и дал умные ответы на намеренно провокационные вопросы, чем вызвал глубокое уважение.
— В раннем детстве ты сам увлёкся музыкой или в музыкальную школу тебя привели родители?
— У меня не музыкальная семья: отец по профессии инженер, мама – педагог. Хотя музыка в доме звучала всегда.
Родители привели меня в музыкальную школу для общего развития, когда я пошёл в первый класс средней школы, и это было обоюдное решение: меня спросили, хочу ли пойти в музыкальную школу, я согласился.
— Хачатурян с детства выстукивал по всем поверхностям замысловатые ритмы. Ты, будучи маленьким, играл пальчиками на столе будто на пианино?
— Нет, да и пианино дома не было. Помню, у наших соседей в двух квартирах, с обеих сторон от нашей, были фортепиано, и музыка звучала… Когда я оказывался в одной из этих соседских квартир, начинал исследовать инструмент, нажимал на клавши. Мне было интересно, как он устроен.
— Ты – победитель и лауреат более десяти международных конкурсов. Я уверена, что солист, не прошедший огонь, воду и медные трубы конкурсных испытаний, не выдержит интенсивной концертной деятельности. Конкурсы позволяют тебе самому понять, чего ты стоишь. Но это мой опыт, а каковы твои аргументы: зачем участвовать в огромном количестве конкурсов?
— В наше время солидные международные конкурсы – один из немногих путей на концертную эстраду. Без достижения объективных регалий попасть на большую сцену практически невозможно. После победы в Сантандере мне предложили концертный тур в Испании и других странах. Конкурс – это возможность заявить о себе.
— Если конкурс – один из немногих путей на большую сцену, то какие ещё есть пути?
— Например, когда педагог, используя свои связи и собственную известность, продвигает на сцену своего ученика, чья карьера в итоге складывается более успешно, чем у конкурсного трудяги.
— Какая у тебя сверхзадача? Стать кумиром публики? Самым высокооплачиваемым академическим музыкантом планеты? Играть на самых престижных сценах мира? Или же ты любишь музыку, получаешь удовольствие от игры, а там как пойдёт?..
— Мои сверхзадачи – творческие, а не прагматичные, финансовые или медийные. Точнее, творческие задачи на первом плане, всё остальное уже на втором.
Главное для меня – непосредственно процесс занятий музыкой и мои личные цели, о достижении которых можно впоследствии говорить. Скажем, сейчас я работаю над Сонатой №29 Бетховена, и это моя баррикада, мой внутренний барьер, который я преодолеваю. Если моё исполнение кто-то заметит и оценит, мне будет приятно. Если нет, это останется моим личным достижением.
— Есть негласное мнение: пианисту, чтобы его всерьёз воспринимали в академических кругах, непременно надо взойти на три горы – «Хаммерклавир», «Вариации на тему Диабелли» и «Гольдберг-вариации». Ты взял в работу «Хаммерклавир» из этих соображений?
— Во-первых, я назвал бы совсем другие три горы. Во-вторых, исполнить «Хаммерклавир» – моё искреннее желание. И я счастлив, что имею возможность представить это сочинение публике, потому что далеко не все организаторы концертов соглашаются поставить в программу хотя бы один из названных трёх столпов академической музыки.
Впервые я исполнил «Хаммерклавир» в прошлом году и, как сказал пианист Григорий Соколов, «после первого исполнения работа над произведением только начинается».
— А какие у тебя три горы?
— Соната № 29 «Хаммерклавир» Бетховена, Соната си минор Листа и, что касается Баха, то я, скорее, склоняюсь к «Искусству фуги», нежели к «Гольдберг-вариациям».
— Что для тебя самое сложное в профессии? Например, разбор и выучивание произведения? Преодоление конкурсного волнения? Игра с оркестром?
— Сложнее всего на начальном этапе работы над произведением найти в нём что-то особенное. Обнаружить… мне не нравится слово «оригинальное», но… что-то скрытое. Неявное. Неочевидное. Это самое сложное.
Часто не только музыканты, но и другие люди, вне зависимости от рода их занятий, стремятся к упрощению всего. Всегда есть соблазн пойти по лёгкому пути. Поэтому я стараюсь… Не буду бросать на ветер громких слов: «Хочу заново открыть!» Прежде всего я хочу для себя самого найти в музыке то, чего прежде в ней не замечал. Хочется обнаружить то, что трогает душу…
— Наверное, хочешь открыть в известной музыке то, чего не услышали в ней предшественники?
— С одной стороны, так говорить с моей стороны было бы слишком самоуверенно. Ведь мы живём в мире, где был Святослав Рихтер и одновременно с нами живёт Михаил Плетнёв. Мне не нравится мысль, что я могу постичь что-то, чего они постичь не смогли. С другой стороны, а вдруг? Думаю, нашему поколению ещё осталось что сказать в музыке.
— Если не ставить перед собой глобальные цели, не будет открытий ни в науке, ни в музыке. Да, Плетнёв великий, но и ты имеешь право на своё высказывание в искусстве!..
— Я – человек, попадающий под влияние авторитетов. У меня постоянно случаются периоды увлечения разными музыкантами, когда я начинаю бессознательно присваивать себе что-то от них… Стараюсь с этим бороться.
Кстати, это вторая профессиональная сложность: не утратить свой взгляд, индивидуальность, не попасть под чьё-то влияние. Это очень сложно, когда общаешься с кем-то значительным, гениальным и даже великим.
— В какой мере ты свободен выбирать репертуар? Или организаторы концертов всегда предлагают или даже настаивают на том, что тебе играть?
— Ситуации бывают разными. Иногда я имею полную свободу выбора. Если же концерт приурочен к юбилейной дате или событию, то у людей, составляющих программу, всегда есть пожелания. Порой поступает заказ на исполнение конкретного произведения. Думаю, большинство концертирующих музыкантов выступают на таких же условиях.
— Во всём мире исполняется 90% одного и того же классического репертуара, и лишь 10% приходится на редкие сочинения классиков и современников. Среди исключений, например, феноменальный фестиваль «Другое пространство» дирижёра Владимира Юровского, расширяющий музыкальный кругозор публики. Понимаю желание молодых пианистов прикоснуться к фортепианным шедеврам Бетховена, Грига, Листа, Шопена, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, но… мне давно уже хочется услышать что-то новое. Есть ли у тебя желание осваивать «другое пространство» не исполнявшихся прежде фортепианных сокровищ?
— Да, но… По-моему, мы, исполнители, сталкиваемся с некоторым страхом, потому что к новой музыке очень сложно найти ключ. Всё, что мы играем часто, давным-давно создано и проанализировано музыковедами, педагогами и исполнителями, можно прочитать разборы произведений, прослушать множество записей и найти для себя модели поведения. К современной музыке публика не привыкла, поэтому, скорее всего, на такой концерт не пойдёт. Если, конечно, его не проводит такой известный дирижёр как Владимир Юровский.
Если я составлю программу из музыки конца XX – начала XXI веков, полный зал я не соберу. Современной музыки сегодня становится больше на эстраде, но преподносить её надо с большой осторожностью: новая музыка сложна настолько, что её надо пояснять публике.
Скажем, перед концертами коллектива MusicaAeterna дирижёра Теодора Курентзиса проводят лекторий, где анализируют музыку, ведут речь о современном искусстве в целом. Если бы все концерты современной музыки предварялись подобными лекциями или встречами с музыкантами, которые поясняли бы людям, о чём эти сочинения и почему они решили их играть, публике было бы проще воспринимать новое. К сожалению, чаще зрителю предлагают буклет с программкой и одним-двумя абзацами об истории создания каждого произведения.
— Глубокое заблуждение – решать за публику, что ей интересно, а что нет. Любовь публики к артисту, композитору непредсказуема. Необязательно составлять из сочинений неизвестных авторов всю программу. Например, музыка моего знакомого парижского композитора Кирилла Заборова звучит во Франции в одной программе с Шопеном и Прокофьевым. Ведь можно преподносить людям новый материал постепенно, небольшими вкраплениями в программу. Согласен?
— Да, однажды я играл Вариации Николая Капустина. Хотя у меня был огромный выбор, – условия конкурса позволяли сыграть любое произведение, написанное после 1960 года, – я выбрал именно Капустина, ведь он был ещё и джазовым пианистом, а мне нравится джаз.
— Нравится играть джаз или слушать?
— Слушать. По-моему, я неспособен к свободной джазовой импровизации. Капустина я много слушал и решил попробовать сыграть, отчасти потому что в его произведениях – джаз, записанный нотами. Он сочинил прекрасные Этюды, Прелюдии и фуги и совершенно восхитительные фортепианные концерты, которые мне хотелось бы сыграть в дальнейшем.
Академический репертуар настолько обширен, что найти время и желание для вещей, созданных после Шостаковича, невозможно. Перед нами необъятное количество материала от признанных мастеров, поэтому целевое занятие современной музыкой – настоящее призвание.
— Понимаешь, что мы даже в нашем разговоре зашли в тупик? Классиками за 300 лет написано столько, что за десять жизней не переиграть, а в концертных залах звучит одно и то же! Как с этим быть?
— Мне сложно ответить за всех музыкантов. Думаю, ситуация на совести исполнителей. Есть же солисты, которым уже никто не посмеет диктовать, что им играть. Например, приехав на гастроли в Россию, Андраш Шифф исполнил Сонату Леоша Яначека, которую в Москве не слышали лет двадцать. Или Борис Березовский играл «Ночи в садах Испании», сюиту для фортепиано с оркестром Мануэля де Фальи, которая тоже крайне редко звучит. Вот конкретные примеры, как должна продвигаться в массы менее известная музыка, пусть и написанная 100 лет назад.
Увы, подобные примеры единичны. Но я не могу винить остальных музыкантов, не исполняющих малоизвестную музыку, потому что сам такой же! Мне гораздо интереснее сыграть «Искусство фуги» Баха, чем разучивать, скажем, Прелюдии и фуги Всеволода Задерацкого: я могу с удовольствием их слушать, но мне как исполнителю хотелось бы прикоснуться к чему-то… вечному. Простого решения проблемы, как разнообразить репертуар концертных залов, я не вижу.
Александр Ключко: «Мы уже выбрали почти всю программу с педагогом»
— На каком инструменте ты занимаешься дома?
— Дома у меня акустическое пианино Petrof и цифровое пианино Kawai. Поступив в Московскую консерваторию в класс профессора Павла Тиграновича Нерсесьяна, теперь имею возможность заниматься там на рояле.
— Кстати, как ты относишься к цифровым инструментам?
— Прекрасно. Во время жизни в Париже я занимался исключительно на цифровом инструменте, потому что не было возможности подолгу играть на акустическом.
Для постоянных занятий это не лучший вариант – далеко не лучший! – но, если другой возможности нет, то цифровое пианино – настоящее спасение.
— Какие самые большие трудности были у тебя не в музыке, а в жизни?
— У меня было два переломных момента, и оба связаны с переездами. Первый – переезд в Москву из Саранска, когда мне было 12 лет. Второй – отъезд в Париж, который оказался не таким длительным, но довольно тяжёлым.
Когда оказываешься в совершенно незнакомой обстановке, с новыми людьми, это очень сильно бьёт по всем силам – физическим, психологическим, творческим.
— Как ты попал в парижскую Академию высшей школы музыки имени Альфреда Корто?
— Выиграл стипендию этого учебного заведения на конкурсе памяти Владимира Крайнева и 2019–2021 годы провёл в Париже, где учился в классе Рены Шерешевской. Но фактически заниматься с ней начал на год раньше: в 2018 году несколько раз бывал в Париже наездами, прилетал на одну-две недели, мы проходили программу, я возвращался в Москву, где параллельно заканчивал колледж им. Шопена, а через два месяца возвращался в Париж с новым произведением, или мы дорабатывали начатое.
— Рена Шерешевская славится как выдающийся педагог. Каким сакральным знанием она владеет, чего не знают наши российские педагоги?
— Она обладает уникальным аналитическим даром. Может любое произведение разложить по полочкам, подобрать для определённого ученика программу в соответствии его физическими и психоэмоциональными данными и помочь ему выстроить интерпретацию, которая отражает только его неповторимую индивидуальность.
Рена Шерешевская: “Я работаю со студентами над каждой нотой”
— Другой твой педагог, Сергей Сергеевич Арцибашев из колледжа им. Шопена сказал, что ты получил спартанское воспитание. В чём оно проявляется?
— Думаю, он имел в виду моё трудолюбие. Я буду делать всё, чтобы достичь желаемого результата. При необходимости могу заниматься по 8 часов в день и даже больше. Могу быть очень дотошным на репетициях с оркестром.
Только это не воспитание, а, скорее, склад характера. Меня ведь никто не заставлял по 8 часов заниматься музыкой. У меня твёрдый характер, а Сергей Сергеевич, напротив, человек мягкий и чувствительный. Мы – антиподы. Думаю, отчасти поэтому наши занятия были настолько продуктивны. Он помог мне найти в себе самом то, чего я самостоятельно никогда бы не нашёл.
— Острые жизненные впечатления нужны, чтобы качественно сыграть драматичную музыку? «Ночной Гаспар» Равеля включает очень страшную пьесу «Виселица», значит, надо повидать висельника? Чтобы сыграть «Дикую охоту» Листа, обязательно волков загонять? Прежде, чем сыграть «Муки любви» Крейслера, надо испытать неразделённую любовь? «Пляска смерти» Листа прозвучит более эмоционально, если пережить смерть близкого человека? Или для тебя жизнь – отдельно, а нотный текст – отдельно?
— Нет однозначного ответа на этот вопрос. Наверное, человек, многое переживший, знает нечто особенное о том, как можно исполнить эти произведения. С другой стороны, в классической музыке часто встречаются трагические темы и тема смерти, в частности. Но не потому что у композиторов умирали родные: тема смерти притягательна, любопытна, будоражит воображение, поэтому её пытаются исследовать.
Думаю, с исполнителями происходит то же самое: необязательно пережить смерть близкого человека, – не дай Бог! – чтобы качественно сыграть Второй концерт Прокофьева, написанный на смерть лучшего друга композитора.
Если обращаться к произведениям только после того, как получен некий жизненный опыт, сопоставимый с темой пьесы, нам будет нечего играть! Исполнитель волен выбирать любые сюжеты, а уж как искать к ним подход – другой вопрос.
— Что увлекает, вдохновляет? Книги, фильмы, астрономия, рыбалка, спорт, автомобили? Или вся твоя жизнь – 88 клавиш? Может, и не надо другого счастья, кроме как играть на пианино с утра до вечера? Есть в твоей жизни что-то, помимо музыки?
— Есть, конечно. Мы теряем что-то очень важное, если занимаемся исключительно своей профессией.
Из других видов искусств меня больше всего интересует кинематограф: именно движущиеся картинки я почему-то по-особому воспринимаю. Мне было чрезвычайно тяжело, когда кинотеатры закрыли из-за ковида, потому что я люблю смотреть фильмы на большом экране и качественном оборудовании, в абсолютной темноте, в особой атмосфере кинозала.
Нравится водить машину. Езда за рулём – одно из моих хобби. По-моему, вождение – процесс, схожий с медитацией в каком-то смысле. Несмотря на множество переменных – нужно смотреть в зеркало заднего вида, включать сигнал поворота – монотонность езды заставляет переключаться на иную частоту. Поэтому, когда я езжу один, приходят мысли, решения, идеи.
Вдохновляет общение с друзьями.
— Ты согласился бы дать два концерта за вечер? Однажды молодому пианисту Ивану Бессонову предложили сыграть Рахманинова – Второй концерт, «Рапсодию на тему Паганини» и несколько прелюдий – дважды за вечер! Уже было известно, что возможна только 50% рассадка зрителей, но организаторы, видимо, решили сделать 100% сбор и устроили два концерта в 18:00 и 21:00.
— Если бы я знал, что люди хотят меня слушать, и был уверен, что смогу дважды заполнить зал с 50% рассадкой, то согласился бы. Правда, не знаю, как это отразилось бы на качестве… На своей шкуре пока не прочувствовал. Но я бы рискнул! Потому что после концерта лично у меня ещё очень долго не наступает эмоциональный спад.
Помню, когда сыграл Первый концерт Брамса, – хотя он огромный, длится более 50 минут, – было ощущение, что я прямо сейчас могу выйти на сцену и сыграть ещё и Второй концерт Брамса – легко. Интересно поучаствовать в подобном эксперименте, чтобы понаблюдать, как будут меняться мои ощущения на протяжении двух концертов.
— Надо же, какими разными могут быть мнения! Я-то как раз Ивана жалела, думала: «Вот она – эксплуатация человека человеком, он же после первого концерта будет как выжатый лимон! Что он покажет публике на втором концерте?!» Кстати, тогда оба концерта прошли прекрасно, и поклонники были в восторге.
— Тут всё зависит от внутренних ресурсов исполнителя. Один может мобилизоваться, даже если после первого концерта почувствует себя как выжатый лимон: отдохнёт в перерыве и на втором концерте снова выдаст высокий эмоциональный градус. Другой же к таким подвигам совершенно не готов, ему даже после единственного концерта надо реабилитироваться неделю.
— С 2017 года ты регулярно даёшь концерты в Московской филармонии. Тысячи музыкантов об этой сцене могут только мечтать… Каким чудом сложилось так, что тебя туда пригласили?
— За это я должен быть благодарен конкурсу Astana Piano Passion в Астане и лично Денису Леонидовичу Мацуеву. Конкурс проводится в сотрудничестве с Московской филармонией и координируется её людьми.
После победы в Астане в 2017 году мне предложили выступить в Камерном зале Московской филармонии. Судя по всему, тот концерт прошёл довольно хорошо, потому что потом меня стали приглашать играть в Камерном зале и с оркестрами в Концертном зале им. П. И. Чайковского и «Филармонии – 2».
— Три блиц-вопроса. Кто важнее: композитор или исполнитель?
— Исполнитель.
— Что важнее: разум или чувства?
И то, и другое важно. Не может быть чувств без разума, и наоборот.
— Важнее быть хорошим человеком или хорошим музыкантом?
— (подумав) Хорошим человеком.
— За последний ответ аплодирую стоя! Но… про первый блиц я бы поспорила. Главный же композитор!
— Кто сказал, что композитор главный?
— То есть, ты важнее Баха?!.. Бах – один, а исполнителей много…
— Бах у каждого исполнителя разный. Бах, Шопен и все великие композиторы живут сегодня благодаря исполнителям. Если бы не мы, их шедевры существовали бы только в виде нотных текстов, и публика бы их не услышала.
Понимаю, звучит эпатажно: исполнитель важнее композитора. Но я-то как раз считаю, что именно те, кто почувствовали себя выше композиторов, – Горовиц, Рихтер, Плетнёв, Соколов – и есть выдающиеся. Потому что они в своём поиске пошли дальше других музыкантов, заглянули в самые потаённые уголки собственной души и добавили личностный взгляд на известные произведения. Потому эти пианисты – великие.
Беседовала Лилия Ященко