…Хор исполняет пролог: «Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию». Воцаряется атмосфера мужественно-суровой торжественности. За прологом следует оркестровая увертюра: в музыке главенствуют героико-патриотические образы, а также мотивы лирических переживаний главных героев произведения.
Так начинается опера «Война и мир». Описание звучит безумно, как и мысль о том, что герои эпического произведения Льва Толстого вообще должны петь со сцены. Андрей Болконский — баритон, Наташа Ростова — сопрано, Пьер Безухов — тенор. Фельдмаршал Кутузов — бас (у Наполеона баритон). Оперная сцена должна превращаться то в имение Ростовых в Отрадном, то в Шевардинский редут, то в улицу захваченной французами Москвы. Массовка — гости на балах, русские и французские офицеры, жители Москвы, солдаты, партизаны, ополченцы…
Льву Толстому понадобилось шесть лет, чтобы перенести эпические образы на бумагу. На самом деле работа над замыслом продолжалась гораздо дольше — полтора десятилетия. Сергей Прокофьев создал оперу в военном 1944-м, но не прекращал работать над ней до конца жизни, до марта 1953-го. Величие замысла, величие воплощения. И муки творчества, переданные «по наследству» режиссерам, дирижерам, художникам…
Декорации для всех 13 картин оперы. Костюмы для всех участников постановки, список которых не умещается на странице. Достоверность образов — историческая, сценическая… Масштаб личности и таланта художника должен соответствовать масштабу произведения.
В театральном мире Владимир Анатольевич Арефьев — фигура легендарная. Больше 150 оформленных спектаклей, среди которых — культовые «Жизель», «Дон Кихот», «Щелкунчик», «Травиата», «Кармен»… Обладатель двух театральных премий «Золотая маска». О своей работе над грандиозной постановкой оперы «Война и мир» — Владимир Арефьев в эксклюзивном интервью корреспондентам Strana.ru.
– Владимир Анатольевич, в чем основная сложность работы художника над постановкой такого масштаба?
– Сложно все. Особенно когда работа только начинается — ведь неизвестность пугает. Сначала полный ужас. Но потом, как бусинки на нитку, начинают нанизываться идеи, затем их решение, и все уже не так страшно. И это, поверьте, не зависит от того, насколько большой спектакль по объему текста или часов. Чувство ответственности, как и чувство долга, — одно из самых ужасных, в кавычках, чувств, которые бог дал человеку. Пока не выйдет спектакль (впрочем, даже когда он выйдет), ощущение личной ответственности перед всеми меня не отпускает ни на минуту. Помогает ли это? Отчасти да. Главное, чтобы на благо дела.
– Удовлетворение собственной работой или успех у зрителей — что приходится ставить во главу угла?
– Думаю, нельзя отделять одно от другого. Конечно, полное удовольствие получаешь, когда и самому нравится, и публике. Хотя такого почти не бывает. Идеальный спектакль — когда нравится и тебе, и твоим друзьям, и критике, и зрителю. Это полный успех, и пару раз в жизни у меня такое было. Есть люди, которые говорят, что им плевать на публику — главное, чтобы им самим нравилось. Кстати, зачастую именно у этих ребят бывает большой публичный успех, и это тоже свойство максимальной самоотдачи. Но таких примеров, на мой взгляд, не очень много.
– Опера Прокофьева была впервые поставлена на сцене Музыкального театра в 1957 году. В работе над современной постановкой вы использовали опыт полувековой давности?
– Если под этим подразумевать заимствование каких-то решений, то нет. Это невозможно. И вообще воровать, что бы то ни было — особенно идеи и их воплощение — дело неблагодарное. Есть общие моменты, вроде точных силуэтов и исторического кроя костюмов, архитектурного стиля, стиля мебели, точности аксессуаров и так далее, которым можно и нужно соответствовать. Но нюансы, которые добавляет конкретный художник в конкретную постановку, рождаются в каждом спектакле и дорогого стоят.
– В наши дни большинство зрителей имеют весьма общее представление о том, как выглядели и одевались люди в начале XIX века. Даже от реальных фигур в памяти остались лишь самые запоминающиеся детали: Наполеон — сюртук и шляпа, Кутузов — повязка на глазу… Насколько современному художнику важно стремиться к исторической достоверности костюмов и декораций?
– Достоверность бывает разная. Для меня достоверность заключается, прежде всего, в достоверности ощущений и ожиданий, которые появляются, когда мы читаем роман Толстого или слушаем музыку Прокофьева. И у каждого эти ощущения и ожидания свои. Абсолютной подлинности, если иметь в виду историческую аутентичность, сегодня добиться невозможно — это я знаю наверняка. Во многом потому, что люди другие. Все дело в нюансах: например, ожидать, что все участники нашего проекта могут так же легко и непринужденно носить одежду времени так, как ее носили в начале XIX века, было бы слишком наивно. Или ткани. Наверное, возможно создать в точности такую ткань, какой она была в те далекие времена, но это дело хлопотное, затратное. Да и нужно ли?
Мы отдаем себе отчет в том, что сегодня к нам может прийти зритель любого уровня подготовленности, и мы рады всем. Театр — помимо того, что это площадка, где реализуются художественные проекты и амбиции, — это еще и публичный объект гуманитарных знаний. Гуманитарной помощи, если хотите. И театр должен делиться своими знаниями с теми, кто этими знаниями не обладает.
– Вы наверняка бывали в Бородино, на поле самого известного сражения 1812 года. Что вас «зацепило» как художника?
– Летом прошлого года мы приезжали на Бородинское поле, где я впервые увидел реконструкцию сражения. Это было удивительно. Реконструкторы — вот кто действительно пытается максимально соответствовать эпохе! Пушки, ружья, одежда — взрослые люди, очень уважительно относящиеся к истории, находят реальные предметы, копируют их так, что невооруженным взглядом от подлинников не отличить, сами шьют одежду. И все это за свои собственные деньги! Конечно, у кого-то лучше получается, у кого-то хуже, но впечатление от зрелища остается очень сильное. Я был тронут до глубины души — настолько это было здорово.
– С кем-то из «французов» или «наших» пообщались?
– Увидев в тени деревьев группу «французов», я не устоял и подошел к ним — эти люди как будто сошли с картин XIX века: настолько естественными они выглядели, настолько «натуральными». Спрашиваю у них — как же вам удается достичь такой подлинности, такой естественности? Они, надо заметить, были при полном параде: мундиры, амуниция — все как положено. «А вы сделайте марш-бросок в тридцать километров в полном обмундировании, такой же достоверности достигнете!», — ответили они. Я был ошеломлен. Они действительно прошли пешком расстояние от своего лагеря до поля. Вот что называется «полным погружением» — и мы ехали туда как раз за этим. Понимая, что абсолютное соответствие невозможно, нам важно было увидеть детали, прочувствовать все тонкости. Чтобы ощущение достоверности было правильным, причем не просто достоверности каких-то конкретных вещей, а достоверности самого события.
– Тогда еще один вопрос о достоверности. Опера «Евгений Онегин» в нашумевшей постановке Дмитрия Чернякова: Татьяна запрыгивает на стол во время своей арии-письма, а вместо полонеза — сцена в ресторане с новыми русскими и обслуживающими их официантами. Как вы относитесь к такой трактовке классических образов?
– Спектакль, о котором вы говорите, я смотрел, и в целом он мне понравился. Были моменты неприятия, но я считаю, это не главное. Главное то, что в опере стало возможно реализовывать право постановщика на интерпретацию. Если спектакль будет полностью соответствовать моим ожиданиям — этого мне недостаточно. Раз уж тебе дается право на постановку, ты не имеешь права делать это без своей точки зрения. Мне интересны спектакли, где точка зрения есть и где она отчетливо видна. Я могу с ней согласиться, могу не согласиться, но я хочу, чтобы она была. Театр бессмыслен без права на интерпретацию.
Екатерина Макаркова, "Страна.ру"