Искусство Святослава Рихтера уже давно, еще при жизни гениального музыканта, сделалось синонимом высших художественных ценностей.
Но этого мало. По какому-то труднообъяснимому закону его Бетховен и Скрябин, Прокофьев и Шуберт, Шопен и Брамс, его Моцарт, Шуман, Чайковский становились не только явлениями прекрасного, но и проявлениями эпоса.
Его концерты оказывались не выступлениями, а поступками, его интерпретации заставляли думать и догадываться о пафосе служения и смысле предназначения, о цели существования, о непреходящем, вечном и всеобщем в частной, отдельной, бренной и кратковременной нашей жизни, о самом важном и драгоценном.
С самого начала явление Рихтера было подобно чуду. Этот чудесный факт запечатлен в воспоминаниях Генриха Густавовича Нейгауза:
«Студенты попросили послушать молодого человека из Одессы, который хотел бы поступить в Консерваторию, в мой класс. «Он уже окончил музыкальную школу?» — спросил я. — «Нет, он нигде не учился». Признаюсь, этот ответ несколько озадачивал… Человек, не получивший музыкального образования, собирался поступать в Консерваторию! Интересно было посмотреть на смельчака.
И вот он пришел. Высокий, худощавый юноша, светловолосый, синеглазый, с живым, удивительно привлекательным лицом. Он сел за рояль, положил на клавиши большие мягкие нервные руки и заиграл. Играл он очень сдержанно, я бы сказал, даже подчеркнуто просто, строго.
Его исполнение захватило меня. Я шепнул своей ученице: «По-моему, он гениальный музыкант». После Двадцать восьмой сонаты Бетховена юноша сыграл несколько своих сочинений, читал с листа. И всем присутствующим хотелось, чтобы он играл еще и еще…»
«Хотелось, чтобы он играл еще и еще» — поразительно простое и идеально точное выражение неутолимой жажды, которая с тех пор охватывала слушателей на концертах Рихтера. Это волнующее желание сохраняется и поныне, при слушании его записей: от них невозможно оторваться.
Гипнотическая сила воздействия великого музыканта связана с уникальным, безмерным богатством его духовного мира. Святослав Рихтер был подлинно ренессансной личностью. Феноменального разнообразия его дарований и колоссальной мощи его интеллекта хватило бы, кажется, на десяток ярких индивидуумов.
Всем известен его талант живописца, без которого не было бы ошеломляющей роскоши красок в его прочтениях Дебюсси и Равеля. Многие годы он отдал увлечению фотографией, сохранились тысячи его снимков.
Одержимый любовью к своему инструменту, он в то же время мечтал о власти над оркестром и однажды все-таки встал за дирижерский пульт, осуществив – вместе с молодым Ростроповичем – премьеру Симфонии-концерта для виолончели с оркестром Прокофьева.
Энергия творческого темперамента и масштабы художественного кругозора постоянно влекли его за пределы фортепианного репертуара. Величайшие дирижеры и лучшие из лучших оркестры считали за честь музицировать с Рихтером. Его партнеры по ансамблям — элита музыкального мира.
Сразу вспоминаются сонаты Брамса, Франка, Бартока, Прокофьева, Шостаковича с Давидом Ойстрахом, бетховенский Тройной концерт с Ойстрахом, Ростроповичем и Венским симфоническим оркестром под управлением Герберта фон Караяна.
Виолончельные сонаты Бетховена с Ростроповичем, романсы Глинки и Прокофьева с верным другом жизни Ниной Львовной Дорлиак, Шуберт в четыре руки с Бенджамином Бриттеном, целые программы с Дитрихом Фишером-Дискау (песни Брамса и Вольфа), сонаты Моцарта и Бетховена с Олегом Каганом и Трио № 2 Шостаковича с ним же и Натальей Гутман, Альтовая соната Шостаковича с Юрием Башметом, романсы Шимановского с Галиной Писаренко, сонаты Моцарта в четырехручных транскрипциях Грига с Елизаветой Леонской, сочинения Бетховена, Дворжака, Брамса, Франка, Шостаковича, Шуберта, Шумана, Прокофьева с Квартетом имени Бородина… Перечисление трудно закончить, и ведь все это — исполнительские шедевры!
Рихтер никогда не преподавал, но для меня несомненно, что он обладал также гениальным педагогическим даром и испытывал потребность в его реализации. Не случайно в последние десятилетия своей жизни он так много и охотно играл с молодыми музыкантами, со студентами консерватории.
С юных лет, околдованный сценой, театром, оперой, он дома, в кругу друзей, устраивал театрализованные прослушивания Вагнера и, в конце концов, выступил как режиссер незабываемых постановок опер Бриттена «Альберт Херринг» и «Поворот винта» в Музее изобразительных искусств им. Пушкина.
Артистизм, как властно требующее выхода внутреннее свойство натуры, проявлялся и в семейных «карнавальных» праздниках, и – тоже всего лишь раз – на экране, в снятом лет пятьдесят назад фильме о Глинке (кадры молодого Рихтера в роли молодого Листа, я думаю, едва ли не самое драгоценное, что есть в этой ленте).
Теперь, когда из дневников Рихтера и из воспоминаний современников мы узнаем о необъятной широте его литературной и философской эрудиции, еще более объемными и глубокими предстают перед нами его интерпретации Баха, Бетховена, Мясковского, Прокофьева, Шостаковича.
Художник-творец как высшее проявление божественного в человеке всегда остро чувствует и связь с земным людским миром («и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»), и свою чуждость ему. Сознательно или интуитивно он ищет преодоления этой чуждости через очеловечивание человечества своим искусством. Жажда высоких духовных радостей и потребность приобщать к этим радостям других, делиться богатствами своего творческого мира, стремление к праздничной театрализации жизни были, наверное, для Рихтера стимулом к организации фестивалей. Так возник фестиваль в маленьком французском городе Туре, так родились всемирно знаменитые ныне «Декабрьские вечера», так появилось и последнее его детище — Тарусский фестиваль искусств, вступивший уже в середину второго десятилетия своей истории.
Да, несомненно, все это под силу лишь ренессансной личности. Но не стоит забывать, что в случае Рихтера мы сталкиваемся с феноменом такой личности в отнюдь не ренессансную эпоху. В лучах славы, окружавшей Рихтера в конце его жизни, весь его путь может представляться благополучным и беспечальным. Увы, этот путь далеко не всегда был усыпан розами. Век-волкодав никогда не терял великого артиста из виду. Достаточно сказать, что почти до пятидесяти лет он был лишен возможности концертировать за пределами «соцлагеря».
Рихтер, мне кажется, был абсолютно не склонен к эпатажу. Более того, всячески старался избегать общественного внимания. Очень показательны в этом смысле много лет действовавшие с его стороны запреты на записи его концертов, на кино- и фотосъемки, отказ от интервью.
Неординарность личности и трагические подробности биографии давали достаточно поводов для того, чтобы тютчевское «молчи, скрывайся и таи» сделать своим тайным девизом и поведенческим руководством.
Рихтер не состоял в рядах диссидентов, но и в подписантах разного рода «писем трудящихся» — тоже. Его безмолвное противостояние режиму было вполне внятным. Он бдительно следил за покушениями на свою независимость и за попытками власти использовать его. Среди наиболее известных и явных демонстративных рихтеровских акций — выставки «неофициальных» художников, которые он время от времени устраивал у себя в квартире и которые каждый раз становились событием в неофициальной же, подлинной художественной жизни Москвы.
На одной из таких выставок случился знаменательный инцидент: осмотреть ее попросила разрешение министр культуры СССР Е. А. Фурцева. Она прибыла, разумеется, с подобающей министру свитой, все осмотрела и, уже уходя, в прихожей обратилась к Рихтеру с неожиданной просьбой, которая, конечно, и была истинной целью визита:
«Вы знаете, на даче у Ростроповича живет этот человек. Это так неудобно, так вредит ему. Вы не могли бы с ним поговорить?»
«Этот человек» был Александр Исаевич Солженицын, и его проживание на даче Ростроповича и Вишневской было главным скандалом времени. Рихтер прореагировал мгновенно:
«Конечно, я с ним поговорю. «Этот человек» может жить у нас».
Он повернулся к Н. Л. Дорлиак:
«Правда, Ниночка? У нас ведь достаточно места».
С нравственной независимостью прямо и неразрывно связана и творческая бескомпромиссность, составляющая одну из главных черт артистического облика Рихтера.
«Я хочу прежде всего познавать музыку. Меня интересует сама музыка, я — слуга музыки»,
— говорил он. И его служение было беззаветным и непреклонным. Рихтер никогда не следовал моде, которая, как известно, в музыкальной повседневности имеет немалую власть. «Общепринятые» установления и запреты могли для него быть и прямым стимулом к эксперименту противодействия.
«Если нельзя, то особенно приятно»,
— сказал он мне в одном из немногих разговоров.
Он играл сонаты Шуберта, когда их не играли вовсе. Он исполнял мало-играемые концерты Римского-Корсакова, Дворжака, Глазунова, совершенно неизвестный в те годы Пятый концерт Прокофьева, он вводил в концертный репертуар сочинения Берга и Шимановского, Яначека и Хиндемита, Копленда, Франка, Мясковского, Регера…
Но также – обделенные вниманием произведения Генделя и Грига, забытые, якобы «салонные», «малоинтересные» пьесы Чайковского. В этих нарушениях репертуарных обыкновений Рихтер проявлял тот же принцип независимости и бескомпромиссности, что и в своем общественном существовании.
«Я существо всеядное, и мне многого хочется. И не потому, что я честолюбив или разбрасываюсь… Просто я многое люблю, и меня никогда не оставляет желание донести все любимое мною до слушателей».
Здесь я возвращаюсь к тому, с чего начал, — к уникальной многогранности этой творческой фигуры и к исключительному рихтеровскому дару артистического перевоплощения.
«Когда он играет разных авторов, кажется, что играют разные пианисты. Рояль другой, звук другой, ритм другой…»,
— писал Нейгауз.
Тайна такого перевоплощения плохо поддается анализу, но оставляет беспредельные просторы для удивления, восхищения и поклонения.
М. А. Якубов, Faito