Мы репетировали программу одного из юбилейных концертов Десятникова в Большом театре. Автор сидел в углу и с интересом читал толстую книгу-буклет, выпущенную театром специально по этому случаю. Там о нем писали музыковеды, критики, другие композиторы.
Оторвавшись от чтения, он сказал: “Сколько нового и интересного! Они же все пишут про себя!”
Этого, в принципе достаточно, чтобы внушить страх любому, желающему писать о нем, но я решил, что если сразу начну писать о себе и своем понимании этого автора, то и судить меня будут не так строго.
Живя в середине девяностых годов в Лондоне, я однажды услышал от знакомой пианистки о некоем композиторе в Питере, который “гений”, чуть ли не бильярдные шары катает, пока пишет, и музыка божественно красивая. Поскольку тогда большую часть времени я пребывал в состоянии измененного сознания, то фамилию не запомнил, да и вообще отнесся к этой информации скептически: какая красота? откуда гений? В наше-то время, когда уже давно все написано и исчерпано.
Прошло совсем немного времени, и мне пришли известия из Москвы, куда я собирался на зимние каникулы, что пианист Алексей Гориболь, о котором я уже слышал, ищет скрипача для участия в российской премьере сочинения композитора Десятникова. Нужен был не просто скрипач, а «соображающий», и общая знакомая порекомендовала меня, сказав Алексею, что я – как раз то, что ему нужно.
Мне прислали ноты, которые не показались мне очень сложными, хотя был там эпизод, который не получился у меня на премьере и потом долго не получался. Я приехал в Москву и получил сразу несколько записей музыки Десятникова, для знакомства. И стал слушать.
С тех пор прошло двадцать лет, а я все слушаю. Это одно из удивительных качеств музыки Л.Д. – затягивать в себя, как наркотик, которого раз от разу хочется больше и больше. Примерно тогда я и догадался, что это и есть тот «Моцарт», о котором говорила моя лондонская знакомая.
Произведение, которое мы играли, называлось Эскизы к “Закату”. Пьесу Бабеля “Закат” (о жизни евреев в Одессе начала XX века) я к тому времени читал и даже видел в театре, но в этой сюите для пяти инструментов названия частей никак не отсылали к тому “Закату”, который я читал. Музыка была написана изначально для симфонического оркестра к фильму Александра Зельдовича “Закат” и изобиловала библейскими названиями (“Смерть Авессалома”, “Дочери Лота”), перемежавшимися с совсем уж на первый взгляд странными “Смертью в Венеции”, “Take Five and Seven” и “Еврейской ламбадой”.
Тогда я впервые столкнулся с этой удивительной манерой Десятникова быть серьезным и лукавым одновременно. Смех сквозь слезы, ирония и самоирония – черты, идущие к нему от Малера, но здесь реализованные без присущего последнему пугающего размаха.
«Леня, а скажите, если у Вас цитата из композитора N начинается сразу после слов у певицы ”всех завиральщиков и завирал”, – это что значит?»
– пытался я вывести его на чистую воду по поводу одного небольшого вокального цикла.
«Да просто захотелось вставить – я и вставил; оно туда хорошо подошло»,
– и улыбается.
Его искрометный интеллект позволяет ему одним штрихом вызвать взрыв ассоциаций и идей у слушателя, если он “читал те же книжки”. Например, “Смерть в Венеции” (вторая часть Эскизов к “Закату”) начинается с танго на тему Adagietto из Пятой симфонии Малера. Конечно же, знающий человек, улыбнувшись, поймет, что таким названием ему напоминают о фильме Висконти. А оттуда целая цепь образов – смерть, красота и ее недостижимость, увядание, декаданс.
О том же говорит и инструментовка: танго на клавесине немедленно отсылает нас к Шнитке и его танго из Первого Concerto Grosso, в оригинале написанному к фильму “Агония”, в котором события разворачиваются примерно в то же время, что и события “Заката”. Все это может происходить в музыке за несколько секунд. Но это только «верхний слой». Под ним находится то, что ирония призвана скрывать, а именно подлинная эмоция, подлинная красота.
Иногда бывает, что верхний слой сбрасывается и композитор говорит с тобой напрямую. После всех аллюзий, цитат и смешных названий наступает финал с незамысловатым названием “Любовь”, наполненный абсолютно чистой, пронизывающей красотой, так сказать, музыкой от первого лица. И только потом (может быть, даже через несколько лет) понимаешь, что это аллюзия на Fratres (Братья) Арво Пярта. Как говорится, в действительности все не так, как на самом деле.
Может быть, дело в схожем бэкграунде (несмотря на разницу в возрасте), а может, просто так совпало, но именно такой способ высказывания оказался мне чрезвычайно близок, и я стал, что называется, активным пропагандистом творчества композитора. И я счастлив, что мне довелось осуществить первую запись и камерной, и симфонической версии этого сочинения.
Много работая в вокальных жанрах, Десятников обладает удивительной способностью проникать в самую суть текста и музыкой вытаскивать эту суть наружу. Его вокальный цикл “Любовь и жизнь поэта” впервые открыл мне глаза на жуткие, до мороза по коже, качества поэзии Хармса и Олейникова. В моем любимом “Свинцовом эхе” на слова Хопкинса –
«Как сберечь – нет ли средства, нет ли, нет ли, есть ли
в мире неизвестный узел, лента, шнур, крючок,
ключ, цепь, замок, засов, чтоб удержать
Красоту, сберечь ее, красоту, красоту, чтоб не уходила
бы от нас?»
этот крючок изображен практически буквально: большая, напряженно звучащая септима, при помощи крюка-глиссандо растягивается до не менее напряженной октавы, временно обретая эту красоту, но крюк не выдерживают напряжения и вновь съезжает на септиму. Одна из немногих моих записей, которую я люблю переслушивать – «Свинцовое Эхо»:
Кажется абсолютно естественным, что при таких взаимоотношениях с текстами, Десятников гораздо больше пишет вокальной музыки, чем чисто инструментальной. Даже два балета, которые он написал сравнительно недавно, содержат в себе пение.
Поэтому я не очень удивился, когда узнал, что, получив заказ на произведение для солирующей скрипки и струнного оркестра, Десятников включил в партитуру женское пение. Причем партия певицы более индивидуализирована – в отличие от партии скрипача-солиста, который скорее исполняет роль первого среди равных, роль запевалы в хоре струнных.
Название “Русские сезоны” сразу вызывает в памяти Дягилева, Стравинского и т.д. Однако речь идет все-таки о временах года. В России. В произведении двенадцать частей, пять из них – с вокалом, все части написаны на русские народные мелодии и тексты, и, безо всякого сомнения, это произведение виртуозное. Но виртуозное не в смысле инструментальном, а в смысле владения композитором своим ремеслом.
В этих двенадцати частях Десятников демонстрирует всю свою палитру: стилизации и аллюзии (от Дюфаи до Пьяццоллы), разные виды полифонии, разные музыкальные формы, множество остроумных находок. Но главное, конечно, не в этом.
Если в инструментальных частях присутствуют моменты радости или какого-то веселья, то в пяти вокальных частях, в которых автор к нам обращается впрямую словами, царит полная беспросветность. В «Качульной» говорится о нелюбимом старом муже, в «Духовской» – о дружке, не вернувшемся с войны, в «Постовой» – о душе, не попавшей в рай, в «Свадёбской» – о девушке, которой осталось недолго плакать, а следовательно и жить (по народному поверью кукушка предсказывает, сколько лет осталось тому, кто спрашивает).
И получается, что ни в одно время года, ни в один момент жизни, ничего хорошего у героини (кто она? русская женщина? страна? народ?) не происходит . Последняя часть подводит итог:
«Как на (й)этом, ох, на свете усё же нам надо.
А на том же, ой, на свете ничох нам не надо,
только ж надо один сажень земли,
цатыре достоцки.”
И даже спетая оркестром-хором “Аллилуйя” звучит не совсем искренне, а как-то понуро и, можно сказать, уныло. Так что в памяти остается не “слава тебе, Божа”, а те самые сажень земли и четыре досточки.
Работая над музыкой Десятникова (а это уже третий диск с моим участием, полностью посвященный этому автору), я часто задаюсь вопросом: почему все время закат, увядание, беспросветность, которые в значительной степени понятны больше русскому слушателю, чем западному?
И мне кажется, я нашел ответ: дело в том, что мы живем в стране, в которой всегда одно время года и всегда закат. Но отблески этого заката красиво играют в облаках.
Роман Минц