Премьера оперы «Евгений Онегин» прошла в театре «Геликон». Спектакль сделан режиссером Дмитрием Бертманом. Театр позиционирует премьеру, как воссоздание спектакля 1922 года в постановке Станиславского. На деле это не совсем так.
Облик «Онегина», спектакля-долгожителя (еще 15 лет назад его можно было увидеть на сцене московского Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко) возник при суровых исторических обстоятельствах. В момент постановки Станиславский вынужденно – по приказу «сверху» – переехал из своего дома в брошенный старый особняк в Леонтьевском переулке, за Константином Сергеевичем перебралась его оперная студия.
В зале большого дома стоял «античный» портик с четырьмя ампирными колоннами, словно цитата из архитектуры пушкинских времен. Находчивый режиссер решил: вот декорация для спектакля. В итоге портик поработал на все сто: Станиславский позже вспоминал, как его приспособили и к террасе дома Лариных, и к внутренним интерьерам, и к парковой беседке, в которой Евгений учит Татьяну «властвовать собой», и к петербургскому балу. Даже сцена дуэли в лесу, и та протекала в колоннах, и мизансцены так или иначе к ним привязаны.
Дмитрий Бертман, который, по его словам, вырос на постановке Станиславского, решил дать спектаклю второе дыхание. Но Бертман не был бы самим собой, если б ограничился копированием или реставрацией. Он, как сам объяснял в интервью, «опирался на точки мизансцен» легендарного спектакля.
Среди неизменных колонн режиссер развернул во многом другую – психологически другую – историю. Но, по его словам, стремился воспроизвести принцип работы Станиславского с актером, в том смысле, что она, работа, происходит «сегодня и сейчас», «внешний рисунок мизансцен» заполняется конкретными исполнителями на сцене, а режиссер до этого ставит певцам некую задачу. Это дало возможность сделать спектакль «по мотивам» Станиславского.
Нет, колонны на сцене стоят. И первая картина вполне традиционная: Ларина почивает в кресле, играя платочком и лорнетом. Няня примостилась у ее ног. Сестры Татьяна (вокально яркая Ольга Толкмит) и Ольга (резковатая Ирина Рейнард) видны через окно, они сидят за пианино, распевая «Слыхали ли ль вы за рощей глас ночной». Оркестр под управлением Валерия Кирьянова корректно помогает.
Но сценическая идиллия разрушится – после двойной «истерики» Лариной и няни, весьма нервно вспоминающих прошлое – еще до появления Ленского (Игорь Морозов) с Онегиным (Алексей Исаев). Кстати, оба, тенор и баритон, поют вполне качественно. Так начнется «Онегин»-2015.
Бертман в нем укрупняет (и периодически утрирует) эмоции персонажей, и они, герои, превращаются в лиц из беспощадной пьесы современного автора – с перманентными, почти фрейдистскими неврозами участников, чья психика словно препарируется под увеличительным стеклом. Певцам явно розданы подробнейшие указания о сценическом движении и выражении лиц. И, кстати сказать, это благотворно повлияло на массовые сцены: они разработаны динамично, с юмором, хотя довольно безжалостно, и детали поведения отдельных типажей из «светского общества» провинции можно долго и с ухмылкой разглядывать.
Главные герои тоже не обделены. Вот Татьяна в деревне, она ведет себя как инфантильный, но энергичный подросток в разгар пубертата. Корчит обиженные гримасы, улыбается невпопад, наглядно строит поведение «трагически страдающей от страсти» по прочитанным любовным романам и не особенно вслушивается в слова получившего письмо Онегина, кладя «искусителю роковому» голову на плечо в момент суровой отповеди. И реплику о душевной боли девушка поет с живым любопытством, сверкая совсем не больными глазами. Жаль лишь, что Ольга Толкмит два раза путала слова своей партии.
Вот Ольга, ставшая у Бертмана вполне злобной, даже хамоватой (а вовсе не «шаловливой», как она о себе поет) девицей, с интересом шпыняет сестру, жестко игнорирует вздохи Ленского и мгновенно впадает в истерику: получив укор поэта, она роняет тело в кресло и остервенело стучит ногами по полу, не желая успокаиваться.
Вот Онегин, декоративный, как петух, сперва похожий на неподвижно-слащавого хлыща, а потом, в последнем акте – на экзистенциально корчащегося эгоцентрика. И только Ленский почему-то остался традиционным: этакий трепетно-уязвимый клишированный романтик. Но может, в этом и есть большая насмешка режиссера?
Детали спектакля то и дело иронически «отстраняют» действие. Мосье Трике после куплетов на именинах подписывает протянутые к нему бумажки, как приглашенный артист: конечно же, это типично, чтобы дворяне пушкинских времен брали автографы у актеришки. Ленский, как и прочие персонажи, не носит дворянских перчаток. Но в момент объявления дуэли достает красную (!) перчатку и швыряет ее на пол. Специально, что ли, держал при себе для таких случаев?
И костюмы. Станиславский тоже в свое время поиграл с одеждами героев, доведя фасоны платьев и пиджаков до современных. Бертман же поступил так: в первых картинах – мода ампира, то есть пушкинской эпохи, в сцене бала – прыжок через столетие, в начало XX века. И некая дама декадентского облика, как символ времени, закурив сигарету, томно фланирует между гостями. А Гремин (уверенный бас Алексея Тихомирова) с первой минуты ведет себя как записной ревнивец: стучит кулаком по столу, гневно размахивает руками и сверлит Онегина бешеным взглядом.
Зато Татьяна (надо сказать, впервые за долгие годы на памяти автора этих строк) появляется в малиновом берете и с послом испанским говорит. И страдает она теперь без выкрутасов, как взрослая, из глубины души. У Бертмана история перманентной невстречи двух людей (как и музыка в оркестре) возвращается к истокам словно брошенный бумеранг: Онегин пишет письмо Татьяне за таким же круглым столиком.
Последняя мизансцена (объяснение) – тоже бумеранг: Татьяна выполнила приказ Онегина, научилась властвовать собою. И когда неудачливый любовник споет финальное «позор, тоска, о жалкий жребий мой» – мы понимаем: в старости этот герой салонов будет (как прежде старшая Ларина с няней) меланхолически напевать «привычка свыше нам дана, замена счастию она».