Предсмертный опус Прокофьева в ретроспективе истории.
В Концертном зале имени Чайковского прошел последний в этом сезоне концерт серии «Вещь в себе». Его, как всегда, вел Ярослав Тимофеев. В цикле часто играют последние крупные опусы композиторов, от «Симфонических танцев» Рахманинова до «Индекса металлов» Ромителли.
Предметом рассмотрения на этот раз стала Седьмая симфония Прокофьева, сочиненная им незадолго до кончины. Симфоническим оркестром имени Светланова (ГАСО) руководил Александр Лазарев. И это прекрасный выбор. Кому, как не дирижеру, в свое время представившему полный цикл симфоний Прокофьева, отдать и эту, прощальную, но парадоксально веселую и лишенную рефлексии.
Рассказывая о контексте музыки, ведущий упомянул и природный оптимизм композитора («что редко в русской музыке»), и его увлечение американской «Христианской наукой» с ее учением о том, что зла не существует, и первоначальное намерение написать симфонию для детей.
Так и сложилась эта партитура, с ее бодрой скоростью и тотальным энтузиазмом. И с декоративной, как на физкультурном параде, незамутненной «победой добра» в светлом, разумеется, будущем.
Но и Фауста (его договор с дьяволом) ведущий тоже вспомнил.
Ведь первый дирижер симфонии Самуил Самосуд в 1952 году настоял на более «жизнеутверждающем» финале, ибо посчитал такое решение благоприятным для получения Сталинской премии. То есть для благоволения власти, почета и больших денег. Прокофьев уступил.
Трагикомедию с двумя финалами, замешанную на корысти и конъюнктуре, ведущий поведал с сочувствием к автору, тем более что композитор, по рассказам Мстислава Ростроповича, просил молодого друга-виолончелиста в будущем позаботиться о первоначальном варианте. Чтобы его и исполняли, хотя до сих пор некоторые дирижеры выбирают второй финал.
Публика филармонического концерта имела представление об обеих версиях: был показан специально записанный фрагмент репетиции, где ГАСО сыграл 16 секунд оптимистического финала. Для исполнения «живьем» Лазарев, конечно, выбрал любимый первоначальный замысел Прокофьева.
Этот опус характерен лихой, своеобразной оркестровкой. Взять хотя бы рояль, который был вместе со всеми, но как бы и отдельно: «как яблоко в салате», заметил ведущий. Или, например, колоритное слияние арф и колокольчиков. Да и просто общее настроение. Лазарев всегда чуток к исполняемой музыке. У него, вслед за Прокофьевым, инструменты, заводя занятные тембровые диалоги, как будто пели и плясали. Даже в спокойные моменты.
Пройдя сквозь красивейшую, на широком дыхании, тему с вариациями струнных в первой части (Тимофеев услышал там реминисценции к «Неоконченной симфонии» Шуберта, а я — еще и киномузыку к блокбастерам того времени) музыканты пробрались в бушующий вихрь вальса, с турбулентной перкуссией и пляской медных ( во второй части). Туба, и та веселилась, что уж говорить о тромбонах. «Садово-парковый вальс», сказал об этом ведущий. Я бы сказала, вальс средь шумного бала. Оркестр погрузился в легкий бесконфликтный драматизм в части третьей. Тут есть и марш, наивный, кукольный, фактически детский, но не без взрослого прокофьевского лукавства. Эту особенность оркестр чутко уловил.
После анданте был галопирующий скерцозный финал, с тематическими и тембровыми реминисценциями из начала. Шаловливость звучания напоминала – по типу — прокофьевскую смешливую историю про три апельсина. Периодические отголоски известных интонаций из «Ромео и Джульетты» и «Золушки» промелькнули как прекрасный мираж.
Время, неумолимыми тик-таками отсчитываемое ксилофоном и треугольником, в последний раз отметилось в порывах звучности, чтобы остановиться как бы на вздохе. Была оптимистическая сказка – и вдруг, на тормозе, почти внезапно кончилась.
В официальной заметке для ТАСС композитор писал о симфонии: она навеяна «радостными мыслями о советской молодежи». Тимофеев на концерте назвал Седьмую повествованием о старости и смерти через воспоминание о детстве и жизни, и он же отметил сходство с музыкой к мультикам. Лазарев, со своей стороны, сделал все, чтобы «мультяшности» было меньше, а глобальности — больше.
При этом оркестр не потерял прокофьевский блеск, веселье и легкость. Я бы к словам ведущего добавила, что Седьмая симфония — сплав нескольких откровений: детского, советского, лично-прокофьевского и человечески-экзистенциального. Один из слушателей назвал эту музыку «Петя и Волк в симфоническом жанре». Это и похоже, и не похоже на истину. Очевидно – для меня – лишь то, что последнюю крупную вещь гения и правда слушаешь со смешанными чувствами. Что очень показательно, и для Прокофьева, и для его эпохи.
Майя Крылова