На концерте помимо музыки Моцарта и Чайковского прозвучат "Три сцены из "Фауста" Александра Локшина – выдающегося композитора, чье имя не слишком хорошо известно. О работе над музыкой Локшина и Малера, об оркестрах и дирижерах Рудольф Баршай рассказал в эксклюзивном интервью корреспонденту "Газеты" Илье Овчинникову.
– Как возникла идея вашего выступления с "Виртуозами Москвы"?
– Они давно приглашали меня, но я очень занят и с большой опаской отношусь к камерным оркестрам. Даже самые лучшие среди них, как правило, доставляли мне большие сердечные муки – они настолько далеки не то что от идеала, но от элементарных, необходимых вещей, которых за много лет работы в Московском камерном оркестре нам удалось добиться. Мои замечательные, незабываемые коллеги – некоторые из них стали мне родными, как Евгений Смирнов: он рано ушел из жизни, и это для меня одна из самых больших потерь. Как он играл и как мне помогал – вот пример работы честной и добросовестной. Сейчас такое отношение уже не встречается.
Но на приглашение "Виртуозов" я все же откликнулся. Их директор Григорий Ильич Ковалевский меня уговорил. Мы с ним давно дружим – с тех пор, как играли премьеру Четырнадцатой симфонии Шостаковича. Автор меня попросил, чтобы были два контрабаса, и я пригласил Ковалевского. А мы тогда были тесно связаны с Шостаковичем, он ходил на все репетиции и сказал мне: "Вы пригласили правильного человека!" Ковалевский – замечательный музыкант, он играет одухотворенно, восторженно, а это редкость.
– Музыка Локшина появилась в программе по вашей инициативе?
– По моей, я на этом настоял: обидно, у нас Локшина совсем не знают. Помню, вскоре после эмиграции я дирижировал в Лондоне его Пятой симфонией. На следующий день в Daily Telegraph появилась статья, которую перепечатали многие другие газеты, с заголовком крупными буквами: "Где этот композитор и что у него есть еще?". Локшин – великий русский композитор, это еще далеко не все понимают. Пять лет назад я впервые исполнил в Москве его Реквием и считаю это одним из самых важных событий моей музыкальной биографии. Мария Юдина, легендарная русская пианистка, сказала ему, когда он сыграл ей свой Реквием: "Шура, я всегда знала, что вы гений". И это на самом деле так. Мне приходилось слышать, как Шостакович называл музыку Локшина гениальной, он ее слушал и был под сильным впечатлением. А первый раз Реквием, к нашему стыду, прозвучал в Англии в 1987 году, второй – пять лет спустя в Париже. В обоих случаях и хор, и оркестр, и публика были от Реквиема в восторге.
– Удалось ли вам записать Реквием?
– К сожалению, нет. Руководство парижского оркестра разрешило оставить микрофоны, лишь если я внесу $10 тысяч аванса. Пришлось их убрать. И мне очень обидно, потому что наши люди пока еще не понимают, кто был этот композитор. Конечно, Реквием надо было записать – ну при чем тут $10 тысяч? Хорошо, что удалось сыграть его в Москве. За последние годы также не раз исполнялась в моей редакции Десятая симфония Малера: она не окончена, и я положил много труда на то, чтобы ее завершить.
– Почему вы взялись за эту работу? Ведь несколько исполнительских версий Десятой существуют уже давно.
– Любовь к Малеру я унаследовал от Шостаковича и Локшина, которых считаю своими учителями. Эти редакции Десятой меня не устраивали – нескромно, но истина дороже. Я исполнял их со своими поправками, но результатом доволен не был. И решил взяться за эту работу капитально, потратил на нее 20 лет. При этом я всегда помнил, чего требовал от своих учеников Шостакович: сочинять музыку в голове, а не за роялем и не за столом. И только когда партитура ясна вам до последнего инструмента, тогда можно сесть и ее записать. Сам он писал всегда начисто. Я видел, как он без эскизов написал партитуру Девятой симфонии, – я тогда провел у него на даче все лето. И первое, что я сделал, уехав за границу, – стал искать манускрипт Десятой симфонии Малера.
Копия обнаружилась в Копенгагене у одного датского композитора, ученика Альбана Берга. Я на коленях умолял дать ее мне на несколько часов! Он отказывался: бесценная вещь, свадебный подарок его жены. Потом он пришел после концерта, где я как раз играл Малера – кажется, Девятую симфонию. Ему очень понравилось, и он согласился мне дать партитуру на одну ночь. Я поехал на радио, там сделали мне копию. Наутро отдал партитуру и с копией не расставался до того дня, пока не была издана партитура. 18 лет я над ней работал и два года ее писал. Ее выпустило издательство Universal Edition, и Джонатан Карр, крупнейший специалист по Малеру, отзывался о ней очень высоко. Первое исполнение было во Франкфурте, играл оркестр Junge Deutsche Philharmonie – коллектив, куда молодые музыканты поступают по конкурсу.
– Почему столь важное исполнение провел молодежный оркестр, а не какой-либо из крупнейших европейских коллективов?
– Это, по-моему, лучший оркестр в Германии. Ребята такие талантливые, умные, образованные, дисциплинированные, нет слов! Они не задирают нос, в отличие от музыкантов в маститых оркестрах, где бывает много наглецов и глупых людей. Сколько великих дирижеров настрадалось от оркестрантов, начиная с самого Малера! А Отто Клемперер, лучший дирижер всех времен и народов после Малера? Ему какой-то идиот в Лондоне, где такие прекрасные оркестры, сказал на репетиции: "Klems, you´re talking too much" ("Вы слишком много говорите"). А потом ведь этот невежа наверняка внукам хвастался, что играл вместе с Клемперером. Даже Караян, которого я необыкновенно ценю, и тот от них натерпелся.
– Есть и оборотная сторона медали – когда от личности дирижера страдают оркестранты.
– Ну не знаю, если только говорить о каких-то горе-музыкантах. Хотя, конечно, если вспомнить Тосканини, он оркестрантов всегда ругал ужасно. А Шостакович – ох как он ненавидел этих горе-музыкантов и как от них натерпелся! С оркестром Западногерманского радио я записал все симфонии Шостаковича, и во Второй там есть пиццикато струнных, подкрепленные деревянными духовыми. Шостакович ведь, как и Малер, гениально владел оркестровкой. Это сыграть трудно. Было время – музыканты отказывались и говорили, что сыграть невозможно. Как им не стыдно, не послушали гениального человека! Я рассказывал об этом во время наших записей, и мы сыграли все, как нужно.
– В последние годы вы весьма критически высказываетесь об оркестрах и дирижерах. Есть ли среди них те, о ком вы высокого мнения?
– Очень ценю Риккардо Мути: несколько лет назад он ушел из "Ла Скала" – там музыканты оказались серы и грубы, а должны были бы быть счастливы, что такой светоч с ними работает. Есть Чарльз Маккерас – замечательный дирижер в Шотландии, лучшего Брамса я ни у кого не слышал. Высоко ценю Мариса Янсонса, Юрия Темирканова. Но я, конечно, не люблю таких дирижеров, которые, знаете ли, танцуют на площадке, очень ловко при этом машут руками… Идет репетиция, он остановил оркестр, а сказать ему нечего, кроме как "еще раз, пожалуйста". Вот таких я не люблю. А ценю я дирижеров, которые мало разговаривают, и такие оркестры, с которыми разговаривать не надо. Например, Philharmonia, бывший оркестр Клемперера. Или Tokyo Philharmonic – им больше одного раза ничего говорить не надо. Вы сами забудете, что говорили им, а они будут помнить. Некоторым надо говорить 5 раз, 15, 20, а на концерте они все равно забудут. Таких оркестров, к сожалению, большинство.
"Виртуозов Москвы" я рад отнести к первой категории, им много говорить не надо. Так было в Московском камерном оркестре, когда я на репетиции поворачивался к Жене Смирнову, а он уже понимал, о чем речь. Разумеется, вначале все шло с трудом. Я очень их мучил, но в итоге они оставались довольны. Золотые, талантливые люди, которых я не забуду никогда. Например, скрипач Володя Рабей: я очень его доставал, ругал, а он не обижался нисколько. Как-то раз говорит: "Рудик, если бы я знал все то, о чем ты нам рассказываешь, я бы стоял на твоем месте, а ты бы играл в оркестре". Не забуду также Большой симфонический оркестр и их концертмейстера виолончелей – замечательного Виктора Симона, это редчайший музыкант, люди плачут, когда он играет соло. Вот с такими музыкантами можно всю жизнь работать и не поседеть.
А меньше всего споров у меня было с Давидом Ойстрахом, Святославом Рихтером и Эмилем Гилельсом. Они всё умели! Возражают и спорят те, кто мало что умеет. Бывает, я прошу человека что-то сыграть, а он не попробует и сразу начинает спорить: мол, на виолончели или на альте так не играют. Приходится ответить при всем оркестре: вы не играете, а я играю.
– Вы на альте давно не играли?
– Давно, да. У меня украли очень хороший смычок, без которого я не могу играть. Да и некогда сейчас. Незадолго до моей эмиграции мне позвонил Шостакович и спросил, играю ли я еще. Обмануть его я не мог и сказал: нет. А он и говорит: "Вы совершенно правы, вам нужно больше дирижировать". Иногда скучаю по альту. Недавно я услышал Vermeer String Quartet, который меня поразил, первый скрипач там Шмуэль Ашкенази. Он играл на Втором конкурсе Чайковского и представлял тогда Румынию, а позже переехал в Израиль. Еще тогда я подумал: вот бы с кем квартет сделать! Я всю жизнь не мог найти настоящего первого скрипача.
ИЛЬЯ ОВЧИННИКОВ, "Газета"