– Место, где вы проводите свой фестиваль, мало ассоциируется с музыкой. Чем вас привлекает Третьяковская галерея?
– Зал Врубеля, который мы с оркестром Musica Viva впервые опробовали девять лет назад, оказался вполне пригодным для концертов. Вначале публика не очень шла – просто не знала о выступлениях, зато теперь почти всегда аншлаг. После реконструкции зал стал лучше – редчайший случай, обычно бывает наоборот. Тут очень качественный свет, специальная сцена. Можно развивать разные темы – от Гайдна до эпохи "бури и натиска". Уверяю, мессе Гайдна или симфонии Диттерсдорфа врубелевская атмосфера не мешает.
– Как вы формируете программы фестиваля?
– Стараемся совмещать демократичный репертуар с некоторой воспитательной задачей. Фестиваль, посвященный Гайдну, строился вокруг одной из моих любимых эпох. Имена забытых гайдновских современников исчисляются сотнями, а число произведений – тысячами. Это не преувеличение. Одних только богемских сколько. А были и итальянцы, и немцы, и испанцы, и скандинавы… Знаете, одно из первых музыкальных впечатлений Глинки было связано с произведением шведского композитора Круселля, крайне популярного в первой трети XIX века. Сейчас его играют в основном кларнетисты – у него кларнетовых концертов и квартетов много. И то, что он попал в поле зрения Глинки, очень показательно.
– Но ведь говорят: незаслуженно забытой музыки не бывает. Так ли это?
– Абсолютно не так. Незаслуженно забытой была, например, музыка Баха, пока ее заново не открыл Мендельсон, необыкновенно талантливый композитор, дирижер и честный профессионал. Если ты точно знаешь, что та или иная музыка стоит внимания, надо действовать в согласии со своим убеждением. Трудно, но надо стараться. И не только в отношении старинной музыки. В современной тоже многое надо распутывать. Эдисона Денисова, например, при жизни исполняли много, а после смерти – крайне редко. Можно любить его или нет, но он композитор исключительный. Хорошо, что другого нашего старшего современника, Валентина Сильвестрова, сейчас играют довольно часто. Я бы хотел лишь, чтобы так было всегда.
Ну а вообще играть музыку, только ту, что хочется, сейчас мало кому позволено. Вы же замечали: чем успешнее карьера того или иного солиста, тем меньший у него репертуар.
– Скоро 200 лет со дня смерти Гайдна. Вы собираетесь отметить дату?
– Мы запланировали исполнение гайдновской оратории "Времена года" в будущем сезоне. А летом едем играть Гайдна в Германию на фестиваль, туда нас приглашают уже лет семь. Ежегодно наши Бетховен, Моцарт, Гайдн или Шуберт, как ни странно, проходят там с большим успехом.
– Чем вам особенно дорог Гайдн?
– Говоря о творчестве Моцарта и Бетховена, мы не подвергаем сомнению их гениальность, эти имена всегда окутывал некий ореол скандальности, связанный с обстоятельствами личной жизни, здоровья, ранней или загадочной смерти, глухоты и так далее. А про Гайдна мы едва ли вспомним что-то подобное: его фигура представляется мне необыкновенно гармоничной, насколько об этом позволительно судить из нашего времени. Его жизнь, его творчество, его интересы, его душа – все отражено в его музыке. Слушая ее, вы словно видите его: столько в музыке уравновешенности, гармонии, здоровья. В Гайдне есть особая человеческая теплота, преклонение перед жизнью как таковой, безыскусная красота. Гайдн прожил очень долгую жизнь, захватив, с одной стороны, барокко, а с другой – предчувствие романтизма. В его менуэтах слышны почти шубертовские интонации. Да Гайдном можно заниматься всю жизнь. Хотя не всем современным дирижерам я бы посоветовал тратить ее на столь бесполезное для них дело.
ИЛЬЯ ОВЧИННИКОВ, "Газета"