Отрывки из мемуаров одного из самых выдающихся музыкальных деятелей XX столетия, Исаака Стерна.
Служение музыке – не профессия; это образ жизни.
Для того чтобы вести такой образ жизни необходимы две вещи: четкое представление о том, чем ты хочешь стать, и упорность в достижении поставленной цели. Нельзя выйти на сцену и сказать публике: «Извините, но я здесь». Необходимо верить в себя и сделать так, чтобы всем сразу стало ясно: «Я собираюсь играть. Слушайте!»
Для меня исполнение музыки – исключительно личное дело, в котором задействованы исполнитель, инструмент и слушатель. Слишком просто быть равнодушным – или изображать равнодушие – к основным законам музыки, говорить или думать: «Так уж я чувствую, буду делать то, что хочу. Мне совершенно не обязательно признавать границы хорошего вкуса, знать историю музыки или хотя бы приблизительно представлять себе историю развития исполнительства». А вот, соблюдая строгие законы музыки, осознавая все ограничения, все же обрести свою индивидуальность; проникнуть в суть и быть искренним; а главное, понять, как убедить слушателя – не идти к слушателю, а, напротив, привести его к себе – вот это и есть знак высочайшего мастерства.
Разумеется, существуют выдающиеся исполнители, которые видят массу возможностей проявить себя и выходят за традиционные ограничения нескольких черных точек и палочек на белой разлинованной бумаге. Однако их индивидуальность складывается из глубоких знаний и понимания основ музыкального творчества, а также невиданных возможностей, заложенных в звуке и фразировке, которые и делают то или иное исполнение столь притягательным и правдивым.
Это лишний раз доказывает то, что для меня является одной из основ: существует огромное количество вариантов исполнения музыки, и все они могут быть и красивыми, и, в то же время, оригинальными. Именно поэтому одно и то же произведение, исполненное несколькими великими музыкантами, будет звучать совершенно по-разному.
При этом все исполнения будут совершенными, не вступая, в то же время, в конфликт с замыслом, который преследовал творческий дух, сотворивший эту музыку. В этом заключается волшебство работы музыканта: захватывающий, длиною в жизнь поиск новых и лучших вариантов исполнения того или иного произведения. Именно поэтому ни один музыкант никогда не сможет создать эталон исполнения.
Годы моего музыкального становления прошли в Америке и пришлись как раз на тот период, когда страна испытывала сильнейшее влияние музыкантов практически из всех европейских стран – грандиозное средоточие музыкальных культур, сошедшихся воедино в Соединенных Штатах. Мои педагоги в Сан-Франциско и Нью-Йорке были носителями именно европейской культуры.
Музыканты из Европы оказали колоссальное влияние как на струнную, так и на духовую американские школы игры. Сегодня американский звук – это красочный гибрид, взращенный на том лучшем, что только могла дать Европа. Вероятно, если бы не Америка, в которую можно было уехать, значительная часть этих уникальных музыкальных сил не смогла бы развиться до такой степени.
Я считаю большой удачей для себя такое стечение обстоятельств, благодаря которому мне посчастливилось вырасти и выступать с величайшими европейскими музыкантами, от Пьера Монтё, Отто Клемперера и Фредерика Штока до Юджина Орманди, Шарля Мюнша, Джорджа Сэлла, Фрица Райнера, Уильяма Штейнберга, Томаса Бичема и многих, многих других. Мне выпала честь выступать как с дирижерами мирового масштаба, так и с менее известными маэстро – моими верными друзьями, музицировать с которыми было большим удовольствием, и которые являются неотъемлемой частью моего музыкального сознания.
Огромную важность для меня имело раннее знакомство с игрой Фрица Крейслера, Яши Хейфеца, Яна Кубелика, Бронислава Губермана, Натана Мильштейна, Давида Ойстраха и Йозефа Сигети. О Сигети кто-то сказал, что он выглядит так, как будто учился играть на скрипке в телефонной будке; он был такой неуклюжий. Но он был одним из самых глубоких музыкантов, которых я когда-либо знал, и к тому же замечательным другом.
Я часто бывал в его доме в Швейцарии. На сцене он всегда очень волновался. Помню его выступление в Карнеги-холле в середине сороковых годов. В первом произведении он слегка распереживался и вообще был несколько не в себе. Затем он должен был играть соль-мажорную сонату Брамса, одно из самых возвышенных, трогательных и взволнованных произведений скрипичной литературы – музыка, которую не играешь, а проживаешь. Пытаешься показать саму сущность жизни, ценность бытия. Сигети очнулся и воспарил. Кажется, за роялем был Никита Магалофф; пианист жизненно важен в такой музыке. Это было одно из наиболее благородных исполнений, что я когда-либо слышал. Зал не дышал. Можно было забыть о том, что слушаешь чье-то выступление на сцене Карнеги-холла; все было заполнено золотой аурой музыки.
Именно такие мгновения определяют для меня, почему кто-то становится музыкантом и чего стоит добиваться, играя. Во время исполнения всегда стараешься слушать себя как бы со стороны. Физически смакуешь игру; психологически в нее погружаешься. Получаешь удовольствие от этого процесса, и от того, что ты сам – часть этого процесса. Поднимаешься на уровень выше, чем можно описать словами. Становишься един с чем-то, что гораздо значительнее, чем ты сам. В конечном итоге, именно в этом весь смысл музыки.
Страсть к музыке – то, как она появилась во мне, и как на протяжении всей жизни я стремился делиться ею с другими – я пытаюсь отразить на этих страницах.
Продолжение следует
Перевод – Борис Лифановский