Среди пианистов молодого поколения Георгий Войлочников — особенный.
Для успешной карьеры у него есть всё: авторитетная школа Московской консерватории, первые премии крупных международных конкурсов, яркая внешность.
А еще — острый ум, парадоксальная логика и подлинный дар интерпретатора, который помогает ему выразить самую суть музыки.
Войлочников не ищет лёгких путей, выбирая для выступлений сложные программы, предлагая слушателям размышлять вместе с ним над вечными вопросами. Как в гениальном верлибре Геннадия Алексеева:
Тысячу раз я спрашивал себя:
Быть или не быть?
И тысячу раз в ответ
Пожимал плечами.
В облике пианиста есть что-то от Гамлета и Маленького Принца, покинувшего свою планету. Во время игры он ищет, страдает, радуется, теряет и обретает, и в этой искренности высказывания — его преимущество и непохожесть на других.
В октябре 2017 года Георгий Войлочников дал серию концертов на родине.
В программу гастролей вошли Второй и Четвертый фортепианные концерты Бетховена с Липецким симфоническим оркестром (дирижер — Валерий Тупиков) и Академическим симфоническим оркестром Воронежской филармонии (дирижер — Чен Шу Си, Тайвань), а также клавирабенд в одном из старинных залов Воронежа — Большом зале музыкального колледжа имени Ростроповичей.
Здесь прозвучали произведения Баха, Бетховена, Шопена, Шумана, Мендельсона, Брамса, Бартока. Этот концерт пианист посвятил памяти своего воронежского педагога – Валерия Волкова.
Сегодня Георгий Войлочников стажируется в Высшей школе музыки Кёльна под руководством профессора Ильи Шепса. В нашей беседе пианист рассуждает, о том, что отличает россиян от немцев в восприятии музыки и стоит ли русскому музыканту учиться за границей.
— Вы уже прижились в Германии?
— Наверное, нет, потому что я нахожусь вне немецкого социума и всё ещё не говорю по-немецки. Но мне стало комфортнее, я ко многим вещам привык.
— Это касается специфики занятий в Германии? Они отличаются от уроков с русскими педагогами?
— Я не могу сказать, что занимаюсь с нерусским педагогом, потому что мой профессор, Илья Шепс, из России. У немецких педагогов есть некие нюансы. Как правило, это строгое ограничение по времени — ни на грамм больше занятий, а я себя в этом плане чувствую свободно. Да мне и не то чтобы много времени нужно для занятий с профессором. Но я использую каждую возможность поиграть ему, хотя и предпочитаю многие вещи делать самостоятельно, он это знает.
— А что дают эти занятия вам, уже сформировавшемуся музыканту?
— Мне в этом смысле очень повезло, потому что Илья Иосифович Шепс, который со мной занимается в Кёльне, никогда не пытается радикально менять образ и строй моих мыслей. Когда ему что-то не нравится, он говорит об этом открыто, хотя и очень деликатно. И это, как правило, меняет мою интерпретацию.
У него очень интересные идеи в смысле трактовки ткани, оркестровых звучаний. Он редко мыслит фортепианными категориями, и мне это нравится. У него яркое образное мышление, это нейгаузовская традиция, хотя он ученик Льва Власенко.
Но Шепс был близок с Верой Горностаевой, а Вера Васильевна была апологетом школы Нейгауза. Что касается образной манеры, поэтических ассоциаций — у моего профессора очень богатый язык в этом смысле.
— Как вы к нему попали?
— Случайно. Но могу сказать, что и к Станиславу Григорьевичу Иголинскому в Московской консерватории, и к Илье Иосифовичу Шепсу в Кёльнской хохшуле я попал благодаря одним и тем же людям.
Мне посчастливилось в Гнесинском училище учиться по классу концертмейстерского искусства у Татьяны Николаевны Натаровой. Это замечательная пианистка, ученица Бориса Моисеевича Берлина. Она супруга Сергея Борисовича Яковенко — уникального певца с фантастической душой и интеллектом.
Мне очень повезло, потому что Татьяна Николаевна попросила его проиллюстрировать Dichterliebe Шумана на моем госэкзамене в училище. Ха-ха, кто кому иллюстрировал!
Я помню, как он назначил мне репетицию в театре Сац. Я не совсем понимал, с кем имею дело, мне тогда было лет восемнадцать. И во время репетиции он начал говорить мне, что здесь ритм у Шумана, как в записях Английских сюит Баха в исполнении Гульда.
Я считал себя тогда большим специалистом по Гульду, и вдруг мне открывает глаза другой человек! После этого мой мир перевернулся. Собственно, благодаря ему я попал и к профессору Станиславу Григорьевичу Иголинскому, и профессору Шепсу в Кёльне.
В советские времена Илья Иосифович был партнером Сергея Яковенко. Самым большим их трудом является цикл «Тихие песни» Сильвестрова, они исполняли премьеру в Малом зале консерватории, говорят, это было что-то невообразимое.
— Вам везет на людей, которые вас поддерживают?
— В этом смысле я абсолютно счастливый человек.
— А что бы вы посоветовали вашим ровесникам, которые едут учиться за рубеж после российских музыкальных вузов? Как себя вести? Как показаться педагогу?
— Я не знаю, как надо. Но уверен, что так, как поступил я, наверное, делать не надо.
— Почему?
— В моем случае это было не то что бегство, но вынужденная мера.
— Вам стало тесно в Москве?
— Нет, мне было абсолютно комфортно, я не хотел никуда уезжать. Пришлось это сделать из-за обычных бытовых проблем. Я окончил в Москве всё, что можно было окончить, и никому там не был нужен. У меня не было концертов.
И рано или поздно я бы поставил крест на своих фортепианных опытах. Закончилась аспирантура — закончилось общежитие. Москва — не слишком доступное место для жилья. Нужно было больше работать концертмейстером, вести уроки в школе. На рояль бы просто не осталось сил.
Я знаю, о чем говорю, потому что с 18 лет работал концертмейстером сначала в Свято-Тихоновском богословском институте, потом в Гнесинском институте, параллельно работал в школе имени Шопена, затем в Шопеновском училище.
Благодаря этой работе я последние семь лет жил в Москве. Меня спасало то, что было общежитие. И встал вопрос: либо я остаюсь жить в Москве, находясь в концертмейстерском мире, либо продолжаю играть на рояле.
Не могу сказать, что мне не интересно концертмейстерство, но играть на рояле было на тот момент важнее. И я уехал, как только возникла эта возможность. Но внутренняя борьба продолжалась еще довольно долго: какого чёрта я здесь делаю?
— Вас не устраивает сама система образования в Германии?
— Система, на мой взгляд, абсолютно бестолковая, но она дает намного больше свободы выбора в профессии. Там нет как такового сильного базового начального и среднего звеньев: того, чему у нас обучают с детства — упражнений, гамм, этюдов, теоретических дисциплин.
— Люди приходят учиться, потому что просто любят музыку?
— Да, и это здорово! Но иногда это просто, мягко говоря, странно выглядит. ОДнако среди этих людей попадаются действительно очень талантливые. У нас высокий общий уровень и много талантливых людей, а для общего уровня в Германии это редкость, поэтому по-настоящему одаренные люди более заметны.
— А как у вас складывается с востребованностью в Германии?
— Лучше, чем в России. Я стал больше играть. Есть мысли заняться камерной музыкой. Честно говоря, я многое отдал бы за работу ассистентом. У меня были великолепные педагоги, я постарался взять всё, что смог, и многое мог бы отдать.
— А немецкие слушатели вас понимают?
— Чаще да, чем нет, но вообще, в Европе, как я успел это понять, не очень любят страдать. Восприятие музыки — это тоже жертва. Процесс, который требует отдачи, иногда не меньшей, чем от исполнителя. И соответствующего уровня подготовки, если речь идёт о серьёзной музыке.
В Германии слушатели встают, аплодируют, иногда доходят до полного экстаза. В основном это люди, которым за 50. Поколение, которое было воспитано в старых традициях. В них с детства заложено уважение к артисту, который находится на сцене. И они искренне аплодируют, иногда ничего, к сожалению, не понимая.
Но то, что в Германии самая продвинутая публика, на мой взгляд, уже миф. Вкусы поменялись в 90-е годы. Самая понимающая публика сейчас в России. Наши слушатели приходят с уже готовой концепцией того, что им предстоит услышать: они же лично обсуждали это с Моцартом или Шопеном! Но если ты их убедил, это победа.
— В вашем репертуаре есть произведения, которые будут с вами всегда?
— Даже не знаю. Например, Фантазию Шопена ор. 49 я выучил, когда мне было лет семнадцать. Я её играл довольно продолжительное время. И мне казалось, что я буду жить с этим сочинением. Последний раз я его играл году в 2008, наверное. С тех пор мне так и не хочется к нему вернуться. Думаю, Брамса и Шуберта я буду играть всегда. Есть планы, которые я хотел бы реализовать в этих авторах.
— Выходит, в Шопене вы себя исчерпали?
— Да не исчерпал… Я себе давно в этом признался: у меня с ним странные взаимоотношения.
— Я вспоминаю слова вашего педагога в Гнесинском колледже, Андрея Фёдоровича Хитрука, который сказал, что за всю его огромную практику всерьёз заниматься Шопеном можно было только с двумя или тремя учениками. И среди них назвал ваше имя.
— Я думаю, что время придёт. Я это просто знаю: Шопен позовёт опять. Я почему-то сейчас не испытываю от него такого колоссального удовольствия, как от Брамса, например, или от Шуберта, или от Скрябина. И мне грустно от этого.