К 80-летию со дня рождения композитора.
“Бог создал молодого композитора по образу и подобию своему. А из его ребра — его музыку.”
В. Гаврилин
…Мальчик из русской глубинки… Судьба распорядилась так, что отца убили на войне, мать служила воспитателем, директором детских домов — то одного, то другого — по деревням и селам Вологодчины… Там и жил с матерью — сперва в городке Кадникове, затем в деревне Перхурьево, в селе Воздвиженье, в селе Ковырино (в последнем — уже детдомовцем после ареста матери).
Валерий Гаврилин — дитя русской культурной революции! Это как будто выглядит преувеличением. Стал же «архангельский мужик», по слову Пушкина, «первым нашим университетом» не в советские времена. Сколько выходцев «из народа» становились знаменитыми учеными, поэтами, писателями, художниками в проклятой «тюрьме народов» — царской России!
Речь не о плакатном смысле термина «культурная революция», а о подлинном его содержании. О благе, которое культурная революция должна была нести (и несла, будем справедливы!) народу. И о тех неисчислимых бедствиях, о невосполнимых утратах, которые советская культура потерпела в годы культурной революции.
Употребляю термин советская только как прилагательное к эпохе. Вдобавок скажу, чтобы все точки над i поставить: едва ли не лучшая часть тех завоеваний советской культуры, которыми мы по сию пору можем гордиться, создавалась не благодаря казенной советской идеологии и эстетике, а вопреки им!
Хотя, конечно, государственная поддержка культуры, образования немало способствовала их развитию (при одновременной несвободе и политической ангажированности). В СССР — это мы знаем на собственном опыте — знакомство с поэзией, музыкой, живописью, не укладывавшимися в прокрустово ложе нормативной эстетики, было делом подпольным и наказуемым.
Любопытно поставить рядом два свидетельства — фразу Дмитрия Шостаковича (по воспоминаниям Галины Вишневской) не о сталинском, а о брежневском, то есть относительно «вегетарианском», времени: «Скажите спасибо, что еще дают дышать!», и слова поэта Давида Самойлова: «Спасибо, что подавляли». Настоящее искусство растет не в оранжереях, а в суровой борьбе с косной толпой, с жестокой и невежественной властью. Художник закаляется в этой борьбе (хотя так и просится дополнение в духе черного юмора: если остается жив!). Красноречиво высказывание Валерия Гаврилина:
«Искусство — реакция на духовную несвободу…»
О «Перезвонах» — своем художественном манифесте — композитор сказал:
«Мне нужно было в этом сочинении собрать хотя бы по крупице всё, с чего начинался русский человек, и всё, что он прошел за свой многодесятилетний путь, из чего он складывался»
(курсив мой. — прим. И. Р.). Обратим внимание: не многовековой, не тысячелетний — обычно ассоциирующиеся с Россией, Русью определения, а именно «многодесятилетний» путь!
Понятно, что за этим конкретным и точным сроком — недавняя современность, советская эпоха. Не обманывает и язык, порой несколько архаичный, всегда фольклорно окрашенный:
“В наши души гадью плевано.
Грязно!
Наши думы водкой чищены.”
Это из первой части симфонии-действа «Весело на душе» (вдумайтесь в название!). Это не о той тютчевской России, которую «В рабском виде Царь небесный // Исходил, благословляя». Это о стране, где расстреливали священников, взрывали соборы, построенные на народные деньги, оскверняли могилы национальных героев (например, Багратиона!); где устраивали в церквях склады, катки и бассейны; где приспосабливали интерьеры дворцов под конторы советских учреждений…
Признаться, я с особым удовольствием нашел у Гаврилина следующее высказывание:
«Страшна полукультура, полузнание, так как их, как правило, хватает лишь на то, чтобы скрыть другую половину — незнание».
Лет тридцать назад я готовил для журнала «Искусство Ленинграда», где заведовал отделом музыки и музыкального театра, статью под заглавием: «Поликультура или полукультура?»
Заданный вопрос не риторический — он имеет прямое отношение к культурной революции. Началась она в том приснопамятном 1917-м, но продолжалась практически все семь с лишним советских десятилетий. Проект Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в России» был блистательно реализован большевиками. Вместо разных партий и общественных организаций — «есть такая партия!» — единственная и непогрешимая. Вместо разных философий или религий — единственное вероучение: «Учение Маркса непобедимо, потому что оно верно». Вместо классических гимназий и реальных училищ, кадетских корпусов и женских институтов, церковно-приходских школ и епархиальных училищ — единая трудовая школа.
Но культура-то не едина! Ее, правда, хотели сделать единой и — с самыми лучшими намерениями, оказавшимися в большой степени утопическими, — начали культурную революцию.
Нет нужды перечислять заслуги добросовестных культуртрегеров, несших культуру в рабочие, крестьянские, красноармейские массы. Наркомом Луначарским, действительно любившим музыку, были спасены от закрытия Большой и Мариинский театры. Народу вернули «монархическую» оперу «Жизнь за царя», пусть и изуродованную и отчасти обессмысленную новым либретто; вернули «чуждую пролетариату» (почитайте советские газеты 1920—1930-х годов!) музыку Чайковского, музыку эмигранта Рахманинова и стали выпускать пластинки эмигранта Шаляпина. Луначарским же была вдохновлена объявленная при открытии Петроградской филармонии в 1921 году «всеобщая музыкальная мобилизация».
В дореволюционной России была высочайшая культура «верхних» сословий — назову ее условно дворянской. Все главнейшие завоевания отечественной культуры связаны с ее дворянской ветвью, с тесно спаянной с ней культурой разночинной интеллигенции, образованного купечества… Надо ли говорить, сколь пострадала от рук большевиков в целом русская интеллигенция, которую вождь назвал не мозгом нации, а ее г…? Вот когда России пробили ломом голову!
Была столь же высокая многовековая и самодостаточная крестьянская культура. От резных наличников и украшений дома, деревянной скульптуры и икон сельских богомазов, лубков и деревянных игрушек, гончарных и прочих промыслов — до поразительного в своем многообразии фольклора: былин, духовных стихов, сказок, песен…
Между прочим, крестьянская культура объявлялась столь же чуждой победившему пролетариату, как и дворянская. При раскулачивании во время коллективизации — воистину в годы великого перелома (когда ломали хребет русскому крестьянству — он же становой хребет всей России!) — за хранителями вековой крестьянской культуры, за сказителями былин и духовных стихов охотились как за носителями чуждой идеологии. Ссылали их в лагеря или уничтожали…
Была сословно замкнутая культура русского духовенства, монашества, впрочем, сообщавшаяся со светским миром, ибо религия была в стране неотъемлемой частью культуры всех сословий. Были субкультуры рабочей слободы, офицерских и студенческих корпораций, национальных общин.
Смешивая, уравнивая потенциалы различных культурных сообществ, большевики нарушали культурную иерархию, которая не противоречит ни демократическим принципам, ни правам человека. Культурная диффузия преодолевала любые границы: сословные, национальные, конфессиональные… Да разве мальчик из Вологодчины, которому мы воздаем честь, не яркое свидетельство того, как крестьянская культура питала на Руси живыми соками высокое искусство?!
Большевики, надо им отдать должное, объявили ликбез, пытались засыпать, как им казалось, зияющие провалы в культуре «низов». Срыв вершины и засыпав овраги, что получили? — правильно: ровное гладкое место в лице так называемого Пролеткульта. Вместо многослойной органичной живой и разветвленной поликультуры выстроили единую для всех, управляемую из единого идеологического центра полукультуру. Потом исправляли «перегибы» с помощью постановлений ЦК, статей в партийной печати и прочих инструментов влияния. При этом всё время допускались новые «перегибы», особенно в борьбе с так называемым «формализмом» в искусстве.
Там, где для поверхностного взгляда проходит водораздел (кому-то даже кажущийся разломом), — там Валерий Гаврилин ищет точки соприкосновения. Примечательно, с какой принципиальностью выступил Гаврилин в защиту композиторских исканий в трудные «постоттепельные» времена, когда шельмовали «абстракционизм» и додекафонию.
«Надо тренировать свою технику, средства выражения. Мы не можем отставать в технике, в техническом мышлении от музыкального мирового уровня. Надо тренировать нашу логику на любой системе писания. В этом есть своя красота. Традиционалисты и модернисты — точильные камни друг о друга. Во взаимной борьбе оттачивается мастерство, отыскивается с большей тщательностью содержание музыки, расширяются поиски того, как “быть более интересными”. Поэтому сочинения модернистов должны не только существовать, но и исполняться…»
И это слова художника, нередко — и в дневниковых заметках, и в публичных интервью — спорящего с авангардистами, не приемлющего эстетику авангарда!
Страстный полемист, отстаивающий свою точку зрения, Гаврилин спорит не ради самоутверждения, а в поисках истины.
«Самовыражение и неподдельное искусство — вещи несовместные… Материал (интонационный) приходит ко мне извне — независимо от моей воли».
А на соседней странице находим еще более определенные высказывания:
«Самовыявление — нарциссомания… Душа — христианка. Она не дает покоя».
Не один раз Гаврилин уподобляет себя инструменту в руках Бога, антенне, чутко улавливающей послание из космоса. Но связь эта двусторонняя, подчеркивает композитор, говоря о духовной музыке:
«Это музыка большого синтетического действия, где участвует и церковная архитектура с куполами — антеннами в небо, куда посылается человеческая энергия, энергия духа верующих — мольбы, просьбы… И составная часть всего этого — хоровое пение».
Ближе к концу жизни Гаврилин оставил характерное признание:
«В костюме, галстуке и очках — я просвещенный, европейски образованный музыкант. А как остаюсь в чем мать родила, да сижу дома, да брожу невесть где — так мужик мужиком, из вологодских. И нет тогда счастливее меня никого в целом свете».
Вот запись из дневника:
«Сегодня праздник — тпроиграл всё Шумана. Играл 5 лет. Какое диво, чудо. Плачу, реву, улыбаюсь, чувствую себя рыцарем. Слов нет… Ура Шуман!!!»
Валерий Гаврилин с его чистотой, верностью учителям, с его подлинно русской, то есть вселенски отзывчивой, душой — всем своим творчеством и, что не менее важно, человеческим обликом — являет пример нам, его сверстникам, пример идущим вслед поколениям и особенно молодежи. Это нелегкий пример — повторим вслед за Гаврилиным:
“На свете нет печальней повести,
Чем жить по совести”.
Иосиф Райскин, Санкт-Петербургский Музыкальный вестник, № 8 (169)