Гленн Гульд родился в Торонто 25 сентября 1932 года, умер там же от кровоизлияния в мозг 4 октября 1982 года, едва перевалив через пятидесятилетний рубеж.
Кто-то скажет: как мало прожил, всего-то пятьдесят лет! Но в подобных случаях обычное исчисление возраста теряет свой смысл.
Интенсивность, насыщенность, сжатость их существования такова, что скорбеть, как это мы обычно делаем, о преждевременной кончине Моцарта, Шуберта, Пушкина, означает просто не понимать той меры времени, в которой протекала их жизнь. То же самое можно сказать и о Гленне Гульде.
И дело не столько в том, что он дал немало концертов, записал большое количество дисков, оставил ряд статей на музыкальные темы, сделал довольно много теле- и радиопередач. Более важно то, что он попытался радикально изменить само представление о пианистической профессии, о ее смысле, значении и положении в современной культуре.
Он принципиально не участвовал ни в каких международных конкурсах и не приобрел в юности никакой особенной известности, пока не записал в Нью-Йорке в 1955 году диск с Гольдберг-вариациями Баха. Совершенно неожиданно этот диск оказался на вершине американского хит-парада, и Гульд, что называется, на следующий день проснулся знаменитым. Его имя и в дальнейшем ассоциировалось прежде всего с музыкой Баха, в исполнение которой он привнес много нового и не в последнюю очередь – энергетику и ритмическую упругость джаза.
Какое-то время после этого события он весьма успешно гастролирует – в частности, в 1957 году посещает Москву и Ленинград, приобретя в России немалое число восторженных почитателей. Однако эстрадная карьера его была недолгой: уже в возрасте 32 лет – исключительный случай в истории исполнительства – он неожиданно навсегда покидает сцену.
Он считал, что публичный концерт – это отжившая и порочная форма творческого проявления, что эра концерта закончилась и началась новая эра – эра звукозаписи. Отныне излюбленным местом его работы становится студия. Именно в этот период он все более часто и активно выступает и как музыкальный писатель, и как весьма ярый пропагандист своих достаточно нетрадиционных взглядов.
Его парадоксальные идеи дополнялись и усиливались в общественном сознании странным поведением за роялем: во время игры он не только обильно двигался, дирижируя левой рукой, но и постоянно что-то напевал себе под нос. Кроме того, он прославился рядом экстравагантных привычек, вроде ношения теплого пальто и перчаток в жару, приверженностью к своему старому складному стулу, который он вечно таскал с собой на все записи, отказом здороваться за руку из боязни заразиться, а также любовью к многочасовым ночным разговорам по телефону.
И все это сопровождалось непрерывным потоком интервью и эпатирующих печатных заявлений, которые в итоге превратили его в подозрительного маргинала внутри западной культуры. И вовсе не его мастерство пианиста и не уникальное дарование интерпретатора, а в первую очередь все эти странности и привлекли к нему внимание журналистов.
Не будь всех этих странностей, создавших его, как это теперь принято называть, “медийный образ”, можно было бы сказать, что у него совершенно неинтересная биография, в которой личная жизнь как бы и не существовала вовсе, растворившись целиком в нескончаемой череде разнообразных творческих проявлений.
Вокруг его личности постепенно образовался целый клубок парадоксов, распутывать которые придется уже его потомкам. Например, Гульд не раз и не два утверждал, что, только будучи в уединении в студии или у себя дома, музыкант может полноценно отдаться своему творчеству, невзирая на агрессивные ожидания публики, которую он любил уподоблять зрителям римского Колизея с его боями гладиаторов.
Парадоксальным здесь является даже не явная утопичность такого проекта – об этом еще можно поспорить, поскольку современная эволюция технических средств коммуникации, так или иначе, в скором времени приведет нас к новым неизведанным формам существования искусства, а нечто иное.
Ведь ратуя за уединенность, “укрытость”, за такие формы музицирования, которые не связаны с чем-то зримым, сам-то Гульд много и охотно работал на телевидении, причем именно эти его работы представляли его во всем параде экстравагантных внешних проявлений.
Но, быть может, самым главным и труднообъяснимым парадоксом и его творчества, и его музыкальной философии является то, что, хотя он настойчиво подчеркивал рациональные основы своего творчества, исполнительское искусство Гульда предстает перед нами, скорее, как крайне экстатичное и эмоциональное, так что временами его “пассы” за инструментом могут напомнить какого-нибудь общающегося с потусторонними силами сибирского шамана.
И если вспомнить мудрые слова нашего великого педагога Генриха Нейгауза о том, что талант – это не что иное, как “страсть плюс интеллект”, то в случае с Гульдом обе эти составляющие предстают перед нами в предельно ярко выраженной форме.
…И сейчас, спустя 25 лет после кончины, его имя притягивает к себе и хвалу, и хулу. И сейчас, как и в те времена, когда он жил и творил, его личность представляет собой скорее некую “беззаконную комету в кругу расчисленных светил”, нежели обычного, пусть и крупного музыканта-исполнителя.
Но зато сейчас, в начале ХХІ столетия, становится все более ясно, что, хотя многие пророчества этого великого человека так и не сбылись, сама его героическая деятельность, устремленная как бы “поперек” основного канона музыкальной жизни, вызывает то смешанное с восхищением уважение и даже преклонение, которые рано или поздно начинает испытывать каждый из нас, приходя к осознанию очень простой, в сущности, истины: рядом с нами жил настоящий гений, которого мы лишь по недосмотру принимали за чудака.
Андрей Хитрук, газета “Культура”