В феврале 2020 года цельность кристаллической решётки моего мироощущения внезапно и резко нарушилась – с гулким стоном оторвался и покатился в вечность фундаментально важный элемент: не стало С. М. Слонимского.
Я-то был уверен, что он будет всегда, во всяком случае, в течение моей собственной жизни. И для этой уверенности имелись веские основания.
В 1990-м году, находясь в США, я впервые пообщался с Николасом Слонимским (для Сергея Михайловича – дядей Колей), известным американским музыковедом, родившимся за 20 лет до падения империи Романовых и пережившего падение империи советской. В ту пору он уверенным шагом двигался навстречу собственному столетию и вскоре сумел-таки размочить вторую сотню.
Под крики попугаев «дядя Коля» бодро щебетал по-русски о творчестве Сергея, об энциклопедическом словаре, в который вошли биографии известных музыкантов ХХ века, и о своём желании получить для следующего издания этого словаря сведения обо мне. Я обещал их прислать – и, конечно же, не сделал этого.
С утончённо-аристократичной, образцово воспитанной Идой Исааковной (матерью Сергея Михайловича) мы одно время ездили вместе проветриться и позагорать на Щучье озеро в Комарово – ей тогда было под 90.
Сам Сергей Михайлович тоже всегда отличался завидным жизненным тонусом, правда, в общении бывал порой невыносим: хохмил, подкалывал и вредничал напропалую, по-гусарски или скорее на подростковый лад.
На протяжении 20 лет достаточно близкого знакомства я не замечал в его внешнем облике каких-либо серьёзных перемен. В свои 60 лет он был всё тот же: быстрый в движениях, высокий и прямой, с острым живым взглядом небольших ежевично-тёмных глаз и без единого седого волоса.
Не пил, не курил, в гости не ходил, коллективных писем не подписывал и сторонился любых массовых движений.
Слонимский мог себе это позволить. Будучи принят в круг ленинградской художественной элиты сразу же, так сказать, по праву рождения, он рано и без особых проблем получил признание среды, формирующей общественное мнение.
И нельзя сказать, что он не был достоин даров фортуны: музыка Слонимского, блеснув всеми цветами спектра, резко прорвала избыточно серьёзный, застывший в серых тонах задник ленинградского академизма 1970-х.
«На грани гениальности» – таков был вердикт моего музыкального гуру, Адама Стратиевского, в отношении кантаты «Голос из хора».
Собственно, уже в музыкальной школе представление об отечественной современной музыке складывалось у меня из четырёх базовых понятий: Прокофьев, Стравинский, Свиридов, Слонимский.
Потом в моей жизни началось «время Уствольской», рядом с которой не могло существовать никаких иных имён. Но когда на IV курсе училища встал вопрос, в класс какого педагога мне поступать в консерваторию, она неожиданно заявила: «А иди-ка ты к Слонимскому. Он же «флюгер» – может чем-то помочь». И, нервно почёсывая голову жестом, напоминающим Шостаковича, Уствольская набрала телефонный номер, который впоследствии стал мне хорошо знаком.
Я не очень понял тогда, что она имела в виду, но представление о флюгере – фигуре, находящейся наверху, не вызвало у меня внутреннего протеста.
Тем не менее, на первом этапе нашего общения с ним, а оно происходило на фоне пока ещё регулярных встреч с Уствольской, я ощущал чрезвычайный дискомфорт: всё было «не так» и «не о том».
Впрочем, вскоре я приноровился. Слонимский был действительно превосходным музыкантом, очень тонко и точно ощущавшим музыкальную материю. Но это была странная точность – словно бы безупречно работающий инструмент вывернули наизнанку.
Уже через полгода я твёрдо знал: если профессор во время занятий выглядит довольным и, непринуждённо откинувшись на спинку стула, пускается в многословные рассуждения, это означает, что я не принёс ему ничего достойного дальнейшей работы. Если же он, проглядев поставленную на пюпитр рукопись, как-то весь подбирается, комкает общение и начинает прощаться, это верный знак того, что в нотах имеется нечто достойное внимания. Что ж, у каждого из нас есть свои маленькие слабости…
Моя память до сих пор хранит множество милых, странных, смешных, нелепых, трогательных эпизодов, связанных со Слонимским-человеком и Слонимским-педагогом. И, конечно же, я неплохо знаком с его творчеством. Но всё-таки не могу считать своё знание полным; для того же, чтобы написать о его музыке, мне надо знать всё. Надеюсь вскоре восполнить пробелы и тогда уже «доложусь по полной программе». Тем более что через год-другой, когда человек, ещё недавно живой, окончательно «отойдёт в поля без возврата» и его место прочно займёт образ в официальной рамке, это будет выглядеть более уместно. Подождём.
Андрей Тихомиров