Богдан Волков спел романсы Чайковского в Концертном зале имени Чайковского в честь юбилея композитора. Партию фортепиано исполнял Александр Гиндин, и это был дебют дуэта.
Для многих меломанов и критиков филармонический концерт в конце августа стал первым выходом в городское музыкальное пространство после ковидных ограничений. Имя молодого тенора, в последние годы получившего широкую международную известность, заставило пренебречь опасениями, что в маске будет нечем дышать, если в ней слушать концерт, даже в одном отделении. Так, увы, и оказалось, но с этим теперь жить. Временно. Так что вернемся к музыке, то есть к вечному.
Волков, которого знали как участника Молодежной оперной программы Большого театра, победителя Парижского оперного конкурса и «Опералии» Доминго, артиста ГАБТа, спевшего ряд ярких теноровых партий, одного из любимцев режиссера Дмитрия Чернякова (Гвидон в «Сказке о царе Салтане» и Ленский в «Онегине»), успешного покорителя мировых оперных домов (от спектакля «Похождения повесы» в МАМТе до оперы Моцарта на Зальцбургском фестивале) – предстал камерным исполнителем русского романса. Жанра вокальной лирики, в котором, по мнению многих, часто царит философия общих мест, прежде всего – за счет типовых словесных текстов.
Об этом напомнил музыковед Ярослав Тимофеев во вступительном слове. Автором «банальностей и трюизмов» он назвал (не будучи тут первым) поэта Ратгауза, на стихи которого Чайковский написал не один романс. Но ведущий тут же вступился за Петра Ильича, сказав, что в романсах Чайковский «безоружен и обнажен», как на исповеди. Ведь не случайно композитор все время спрашивает (себя или космос) – отчего, почему, зачем?
Об этом и думалось во время концерта, который стал для меня чем-то большим, чем просто вечер русского романса, стал поводом многое осмыслить. Причем думалось в широком ключе. Что эти общие места отражают сходство общих базовых эмоций. Важных. А романсы, тем более Чайковского, как выразился ведущий, всегда «говорят поверх сюжета».
Я добавлю, что романс можно сравнить – в некотором роде – с арией из старинной оперы, когда царила теория и практика аффектов, и стандартная банальность текстов этих арий как раз помогала выявить искомый аффект. А значит, была не недостатком, а типовым признаком жанра, только и всего.
Банальность слов была, как и в романсе, спусковым механизмом глубоких эмоций: ведь по законам сцены монолог души в форме исповеди всегда условен и обобщен. Так что тексты романсов Чайковского не более полны общих мест, чем либретто Метастазио, например. И не надо забывать, что, кроме Ратгауза, авторами текстов у Петра Ильича бывали крупные и великие поэты. Тут уже совсем другой разговор, о корреляции талантов. Композитора в любом случае привлекали стихи, созвучные его переменчивой эмоциональной природе. Некоторые называют ее сентиментальной.
Комментирует Дмитрий Вдовин, руководитель Молодежной оперной программы Большого театра:
«Чайковскому, наверное, доставляло наслаждение посредством музыки выводить выбранные им не самые лучшие стихи, на другую, несравнимую высоту. Сентиментальность свойственна характеру русского человека, это черта и нашей песни, и нашей классики, поэтому упрекать в этом композитора было бы странно.
Чайковский чувствует и знает болевые точки нашей национальной «молекулярной сетки», как знают китайцы точки акупунктуры. Затрагивая эти точки, композитор может спровоцировать нас войти в состояние особого волнения, особой душевной вибрации».
Да, музыка делала банальное слово не банальным. И человеческий голос – тоже не банальная штука, не будем забывать. Волков это показал.
Какие трюизмы? Сентиментальность (если она есть) Чайковского предстала в своем лирическом, глубинном изводе. Голос солиста и мастерство вокала бросали вызов воображению: что таится за словами об одиночестве и великой страсти, о небе со звездами и доме с роялем? К чему ведет броская интенсивность музыки? Под силу ли современному скептическому человеку уловить подлинность композиторского чувства, обостренность переживаний, внимание к малейшим изменениям в собственной душе?
В более чем в ста романсах Петра Ильича (из которых на концерте было исполнено 15) наличествуют многие эмоции – от восторга и экстаза до депрессии и тоски. И все нешуточно, ведь Чайковский сочинял в этом жанре с юности, еще с училища правоведения, и почти что до кончины. Избегая «высоколобости», помня о Шумане и Гурилеве и апеллируя к пониманию широких масс.
Концерт Волкова заставил в композиторские порывы поверить. Потому что певец не продавливал авторскую эмоцию, не нагнетал ее, но тонко прорабатывал. Размышлял вслух, уместно и неназойливо щеголяя дикцией и близкой к идеалу фразировкой.
Чувство меры у Волкова ничуть не приглушило исповедальность Чайковского, лишь подчеркнуло ее. Все эти неоромантические «взрывы» после тихого горя, внезапные кульминации и спады, передавались как естественная душевная мятежность, не желающая мириться с печальными обстоятельствами, или, наоборот, ностальгирующая по былому счастью.
Внимая настроению автора, Волков подавал романсы как утешение и воспоминание, с той чуткостью к музыке, когда певец не просто следует нотам, но как бы их и создает, поскольку точно, но не формально следует интимности музыкальной интонации. Возникает психологическое волнение, главы из личных мемуаров лирического героя. Каждый в зале захочет сопереживать – или вспомнить свое, сходное. Остановить мгновенье или попытаться его забыть. В этом поэтическая сила романса.
А кто не понимает этого или кому не нужно вспоминать – может слушать Штокхаузена.
«Конечный эффект зависит от исполнителя»,
— говорит Вдовин.
«Если он помножит качества музыки Чайковского на свои славянские сантименты, то, нет сомнения, будет перебор. В каком-то смысле, исполнение романсов Петра Ильича – тест на хороший вкус.
У Богдана Волкова есть свойство и человеческое, и артистическое одновременно – обезоруживающая простота, качество, которое не позволяет впадать в эмоциональные крайности. Но это глубокая простота. Не случайно одной из самых ярких актерских удач артиста были партии Юродивого и князя Мышкина.
Артистическая нервность вкупе с необходимой толикой отстраненности и даже (в хорошем смысле) актерская наивность, придали концерту высоту и смысл. И надо учесть, что это дебют Волкова в жанре сольного концерта на такой большой сцене, хотя камерную музыку он пел много, особенно находясь в нашей Молодежной программе.
Это только первый этап его творческой жизни, как камерного исполнителя. Мне кажется, эта жизнь будет очень полной и интересной (дай Бог!), и молодой артист продолжит традицию таких знаковых для русской традиции теноров, как Сергей Лемешев, Иван Козловский и Николай Гедда».
Программа вечера была построена из четырех блоков, начавшись с романса на стихи Алексея Толстого «Горними тихо летела душа небесами», а завершившись грустным романсом «Снова, как прежде, один». Волков создал, таким образом, своеобразный квест, путешествие души и духа по чувствам и страстям. От надежды до разочарования, от созерцания до переживания, через вопрошание космоса, радость взаимности, неоднозначность земного бытия и неутешительный финал об одиночестве.
На бис был исполнен романс-хит «Средь шумного бала». А. Гиндин, прекрасно создававший непростое фортепианное сопровождение вокала, в середине программы сыграл то, что ведущий назвал «романсом без слов» – фортепианное «Размышление». Как повествует буклет концерта, это опус с «виртуозностью концертного стиля».
А к концу года ожидается новая запись «Мелодии»: романсы Чайковского в исполнении Богдана Волкова и Алексея Гориболя.
Майя Крылова