Дирижёры Михаил Плетнёв и Владимир Юровский в октябре продемонстрировали разные стратегии взаимоотношения с публикой.
Дирижёр Владимир Юровский и камерный оркестр «Musica Viva» составили программу из репертуарных редкостей (Веберн, Онеггер). Михаил Плетнёв и «Российский национальный» составили концерт из репертуарного ширпотреба (Чайковский, Брамс).
При разнице подходов вышел схожий результат – лучшие, пожалуй, филармонические концерты октября.
Два октябрьских концерта, в Зале Чайковского («Musica Viva») и Большом Консерватории («Российский национальный оркестр») продемонстрировали блестящие результаты при принципиально противоположной разнице подходов.
Интересно проанализировать оба этих принципа – как потворства публике, так и её просвещения, способные дарить меломанам действительно незабываемые впечатления.
Концерт оркестра «Musica Viva» в КЗЧ. Дирижёр В. Юровский
Программу репертуарных редкостей (в афише значились И. Бах, А. Онеггер и А. Веберн) Третьим Брандербургким концертом, причём дирижёр сам сел за клавесин.
Вместе с ним на сцене вышло не более десятка смычковых, неожиданно выведших на первый план ритмическую основу баховского сочинения, из-за чего сольные каденции, клавесина ли, скрипки выглядят (sic) звуковыми бабочками, бьющимися об оконную раму.
Затем, перед исполнением последнего сочинения Антона Веберна “Вариации для оркестра”, пока на сцене расставляли дополнительные стулья и пульты, Юровский вышел к микрофону, попытавшись объяснить специфику исполняемого.
Пробки моего внимания выбило от литературных параллелей, когда Юровский сравнил локальные музыкальные фразы-импульсы Веберна …четырёхстишьям Игоря Губермана и речевым формулам… Михаила Жванецкого.
Это Юровский сам так думает или же он такого мнения о завсегдатаях Зала Чайковского?
Главный сюрприз концерта случился далее, когда сыграв шестиминутную композицию из нагнетаний, которые ни к чему не приводили, тут же сдуваясь в промельке набора монохромных (одно темнее другого) пятен, Юровский предложил исполнить “Вариации” второй раз.
Весьма редкий (интересный и необычный опыт), позволяющий сравнить свои собственные ощущения (первое впечатление с более устойчивым, хотя и приземлённым) вторым. Пьеса, создающая одновременно статичный и подвижный мир – точно ты сидишь в сумерках в тёмной комнате возле столичного шоссе, по которому едут машины с зажжёнными фарами.
Отсветы их движутся по стенам и по потолку, отъезжая куда-то в бок и там рассеиваясь…
…а, может быть, это не квартира, но [платоновская] пещера, на своды которой инсталлируются отражения другого мира?
Мне показалось, что второй раз пьесу Веберна (Юровский настаивал, что в России она исполняется чуть ли не в первый раз) сыграли более “устойчиво” и “конкретно”, хотя на точности впечатления я не настаиваю, поскольку публике повтор пришёлся не по зубам и многие, вместо того чтобы впасть в молитвенную медитативность, откровенно скучали.
И, тем не менее, несмотря на погоду, удалось сделать это исполнение сверхплотным; полнота наполнила бронхи так, что показалось: во время исполнения прошла целая маленькая жизнь для которой (и в которой) даже и шесть минут исполнения это слишком, слишком много.
Первое отделение закончили “Ричеркаром” из “Музыкального приношения” Веберна Баху, похожем на звуковую дорожку (дорожку, а не саундтрек!) к старому, покоцанному и покорёженному фильму, плёнка которого съёжилась подобно шагреневой коже.
После антракта исполнили два сочинения Онеггера, в первом из которых (“Концерт для виолончели с оркестром до мажор”) было больше света и джаза, свингующих сдвигов и гордо вышагивающего регтайма (солировал Александр Рудин), а во втором – Четвёртой симфонии (“Базельские удовольствия”) – было больше монтажных склеек, меняющих планы, масса мелких (и крупных) придумок, блёстками рассыпанных по музыкальной ткани, оборачивающейся то складками бального платья, а по путешествием то ли по барселонской набережной, то ли по средиземноморскому серпантину.
Сочинения Онеггера напоминают чреду музейных комнат, насыщенных отменной коллекцией модернистской классики, с обязательным преобладанием художников второго плана, типа Дерена или ван Догена. Переходишь из залы в залу, от одного яркого пятна к другой индивидуальной мифологической системе, думая о чём-то своём, но, тем не менее, участвуя в происходящем и несколько сдвигая (или же расширяя) сознание.
Концерт РНО в БЗК. Дирижёр М. Плетнёв
Брамс самый хамелеонистый композитор, как никто другой зависящий от уровня музыкантов и личных свойств, а так же от контекста. Ну а Брамсовский скрипичный концерт для солиста с оркестром, в свою очередь, одно из самых расхожих сочинений композитора-хамелеона.
Пожалуй, самый изменчивый его опус, сочетающий всевозрастающую эмоциональность с рассудочной мелодичностью (в наиболее “слезливой” и намеренно затянутой первой части, тянущей на отдельное сочинение, композитор, казалось бы, выложился на все 120% романтического пафоса, ан нет, наступает вторая, не менее чувственная часть) идеально ложащийся на любой исполнительский темперамент.
Грубо говоря, из этого ре мажора можно выжать максимум цыганщины, а можно всхлипывающей отчуждённости, кому что надо.
Французский скрипач Давид Грималь прекрасно вписался в исполнительскую манеру, уже немаловажно. Следуя за Плетнёвым, Грималь давал дозированное [порционное] спокойствие и чёткость, слегка дистанцируясь от того, что играл, всем видом как бы говоря: он не виноват в том, что ему тут Брамс понаписал. Рама в этом исполнении была важнее вкуснее начинки.
Вход в начало второй части этого сочинения лишён смычковых и держится на роскошном соединении медных и деревянных духовых, которые Плетнёв смаковал “на язык, на вкус, на цвет”, словно бы не желая с ними расставаться. Холил и лелеял этот кусок, точно любимую игрушку, показывая залу музыкантов разными гранями звучания.
Духовые у РНО объёмнее и разнообразнее, а смычковые, порой, похожи на обёрточную бумагу, в которую заворачивают роскошный букет цветущих и благоухающих духовых. Возможно, это концерт так был выстроен, что смычковые, отступая слегка назад (альты слышнее скрипок, виолончели слышнее и протяжнее альтов, а контрабасы нежнее и печальнее, чем все прочие), и прячась за другие группы словно бы обнажали безводный рельеф музыкального дна.
Хотя, с другой стороны, во втором отделении, сольными партиями в сюите из “Лебединого озера” именно первая скрипка, Алексей Бруни, народный РФ и концертмейстер оркестра, выдал наш ответ Грималю, ещё более точное (точнее некуда) попадание в романтический плетнёвский драйв. Оно и понятно: родной оркестр, двадцать лет вместе, понимание с полуслова, с полувзгляда…
Должен ли дирижёр управлять не только оркестром, но и слушателями, направляя внимание зала в правильное русло с помощью тактических хитростей?
То ли точно выбранными и расставленными по очерёдности сочинениями, то ли чётко расставленными акцентами, то ли и тем, и другим, и третьим. Насколько такое ремесло обязательно для того, чтобы концерт состоялся? Скажем, Юровский демонстративно не замечает настроения и поведения публики, её [физиологических, по сути] запросов и что, влияет ли это на исполнение раритетных диковин?
С другой стороны, есть пример РНО и Плетнёва, играющих в этот раз репертуар, отдающий банальщиной. Но, при этом, они же, как те самые иконописцы, находящие крылатую свободу внутри жёсткого канона, умудряются не только новое слово сказать, но и выстроить драматургию представления таким образом, чтобы сделать сообщение эффектным, многослойным, не лишённым многомысленности.
Примером такого дирижёрского удачно решённого сопромата кажется сопоставление Скрипичного концерта Брамса и, после антракта, симфонической сюиты Чайковского с весьма продолжительными скрипичными соло. Их тончайшее выпиливание и выжигание Алексеем Бруни – сознательный, даже демонстративный приём; другой же, такой же действенный – само это изобретение заново знакомой до последнего такта шлягерной музыки.
Плетнёв устанавливает с Чайковским всё более и более тесную [едва ли не медиумную] связь, с каждым концертом связь, с каждым концертом достигая ещё большей степени близости, как внутренней, как бы изнутри говорящей, так и внешней.
Нынешнее исполнение балетной музыки (настолько масштабное, яркое и разнообразное, что никаких танцев и декораций не нужно было) вышло таким мощным и свежим, точно мы присутствовали на премьере, начавшей распирать стены отреставрированного концертного зала уже в интродукции.
РНО играл “Лебединое” так, как обычно играют Брукнера, то есть, монументально, барочно расширяясь, действительно, по-визионерски. Превращая сказочную вампуку в логичную и связную историю преображения и преображённости; едва ли не религиозную по духу. В мистерию.
Подобным, кстати, образом музыканты РНО исполнили “Манфреда” Чайковского на открытии нынешнего сентябрьского фестиваля .
Плетнёв виртуозно управляет и управляется психологией консерваторской публики (та, онемев от изумления, придавленная силой исполнения, забываетх хлопать в перерывах между частями), манипулируя перепадом эмоций, что твой фон Триер.
Тщательная выделка ритмически обработанного и отработанного фона, раскладывается, как в рапиде, на замедленно снятые фазы движения или же язычки холодного синего пламени, подобно плющю обвивающего колонны лейтмотивов.
И, в конечном счёте, обращённые [обращаемые] в твердокаменную поступь (судьбы? рока? метаморфозы преображения?). А ещё – сочетание ярких солнечных кусков с тёмными, мрачно звучащими по принципу тенебросо, контрастной светотени, дополнительно подчёркивающей свет и делающей тень ещё гуще и мрачнее. Как на подмалёвке или на негативе.
Особенно эффектно эти приёмы вышли в финальном отрывке, где Плетнёв намеренно сместил фокус, как бы преувеличив второстепенные (орнаментальные) детали и слегка (совсем-совсем слегка) приглушив развитие главной (“танцевальной”) темы.
Условно говоря, выведя на авансцену не этуалей, но кордебалет; тот самый хор, который в подлинной трагедии, если верить Бродскому, гибнет в первую очередь.
Но в этом “Лебедином озере” массовка не гибла, но, напротив, спасалась – невероятным духовным усилием, которое, вероятно, могло бы творить чудеса если бы музыка не заканчивалась с последним тактом, но продолжалась бы длиться хотя бы какое-то продолжительное время.
Чёткий, точный гроссмейстерский расчёт, выверенный до последней секунды и, к сожалению, быстротечный. Публика, очнувшись и снова превратившись в толпу, стряхивает остатки видений, сломя голову, мчится в гардероб. Точно каждая отвоёванная у очереди минута стоит целой маленькой жизни (просто какая-то премьер-министерская занятость, расписанность времени до предпоследней капли терпения), кажется, что ничего подобного здесь не звучало.
Ибо ну, в самом деле, невозможно же после такого исполнения делать вид, что в мире всё остаётся так же, как и раньше.
Но гаснет краткий день Однако, ты же знаешь, что это не так и это всего лишь музыка, хорошо, что на улице нет дождя, дома ждёт сытный ужин.
Концерт превращается в воспоминание, а затем в воспоминание о воспоминании; отзвучав, он рассеивается в низком московском дыму без следа (примерно как на этой сегодняшней фотографии, поставленной здесь для привлечения дополнительного внимания).
Преображение отменяется. Снова можно быть как раньше.
Дмитрий Бавильский, “Частный корреспондент”