Посетовав в предпремьерном телеинтервью, что в опере работать тяжелее, чем в драме, Някрошюс заметил: «Но все-таки как-то надо развиваться». Большой театр с завидным упорством предоставляет литовскому режиссеру эту возможность. Третья – после «Макбета» и «Детей Розенталя» – его попытка "развиваться" привела к предсказуемому результату. В драматических постановках высекающий мощные метафоры, в опере Някрошюс снова поработал на ощупь.
Оперные метафоры Някрошюса невыразительны и зачастую не связаны с авторским замыслом вообще. Нередко возникает чувство, что музыка режиссеру элементарно мешает. В «Сказании о невидимом граде Китеже» уже во время первого антракта зрители пытались объяснить друг другу, что происходит на сцене. Почему в Малом Китеже артисты миманса носят большие доски, наподобие дверей? Что за готические химеры маячат на заднем плане? Оказалось, миманс символизирует птиц, доски – крылья, а под обличием химер скрываются райские птицы Сирин и Алконост, раньше времени появившиеся на сцене. Опера, которую композитор Римский-Корсаков называл мистерией, а исследователи – и вовсе «русским Парсифалем», в интерпретации Някрошюса превратилась в недобрую сказку.
Сюжет оперы славен своей спасительной, и спасительной в глубоко христианском смысле, мистикой. Жители города Китежа оказываются чудесно сокрыты от Батыева нашествия водами озера Светлояр. Сокрытость светом (читай, христианства) под толщей вод (читай, русской волной иорданских вод) у Римского-Корсакова окутана тревожной былинностью: опера, сочинявшаяся, когда и в жизни, и в вере из-под русских были выбиты почти все опоры, выполняла миссию если не душевного спасения, то хотя бы душевного обнадеживания людей. Конечно, чтобы это понять, мало прочитать об опере в книгах. Такое произведение важно чувствовать.
Сценография Мариуса Някрошюса, сына режиссера, показалась тесно связанной со стилистикой американских компьютерных мультфильмов.
В сущности, это закономерно. Метафизические материи для Някрошюса – отвлеченные абстракции. В «Сказании о невидимом граде Китеже» режиссер довольно иронично интерпретирует все религиозные и мистические подтексты. Но иронизировать в истории, построенной сперва на чудесном исчезновении града Китежа, который, чтобы не сдаться татарам, уходит под воду вместе с горожанами, а потом на сменяющей его истории о преображении девы Февронии, чудесным образом оказавшейся в небесном Китеже, все равно что обознаться, приняв что-то одно за совсем другое.
В демифологизированном пространстве постановки сверхъестественному места не нашлось. Китежане не раз совершают крестное знамение, крестя при этом не себя, а воздух. А как в спектакле тонет Великий Китеж: сначала его жители стоят на соборной площади с голубыми подушечками в стиле Ikea, потом сбрасывают их в одну кучу, а потом на них запрыгивает девочка с длинными белыми волосами. Девочка похожа на русалку, значит, понимай, все утонули.
Подмена сакрального смысла бытовым постоянна и беспощадна. Что имел в виду режиссер, заставивший перед входом в небесный Китеж суетливо ощупывать Февронию миманс в темных платьях, непонятно. Понятно лишь, что миманс и работает больше всего: так у Някрошюса всегда. Вцепившийся в ноги Гришки Кутерьмы миманс даже олицетворяет кандалы. Ну и что? Действие все равно ни от чего ни к чему не приводит.
Феврония (Татьяна Моногарова) в финале все та же девочка, что и в первой сцене. С княжичем Всеволодом Юрьевичем (Виталий Панфилов) они бегают, играя в ладушки, будто два детсадовца. Не ведомо детям в земном они граде или в небесном. Главное, что их ждет, – свадьба, такая веселая, что жених с невестой не раз приложатся к чарке.
Оркестр под управлением Александра Ведерникова звучит на редкость приземлено, порой, кажется, даже невнятно. Лишь к концу спектакля приходит понимание, почему он так понравился итальянцам. Они впервые услышали незнакомую музыку и увидели на сцене странных героев, проделывающих то, что можно списать на «русскую экзотику».
ОЛЬГА РОМАНЦОВА, "Газета"