насколько вообще будет интересно весь вечер слушать вместо привычной плотной оркестровой ткани по определению более бедную фактуру рояля? Оказалось, очень интересно. Большая прозрачность фактуры позволила чётче понять конструкцию каждой симфонии, яснее осознать её форму, заслоняемую в привычном оркестровом варианте колористическими красотами партитуры. Да и вообще, рецензент поймал себя на мысли, что в фортепианном переложении слушает симфонии более внимательно.
Всех трёх исполнителей этого клавирабенда объединяет одна, в данном конкретном случае очень важная, деталь – их ярко выраженные композиторские наклонности. Вячеслав Грязнов сам является автором многочисленных фортепианных транскрипций и обработок, которые он не только исполняет в концертах сам, но и издал в виде нотных сборников.
Алексей Чернов закончил ЦМШ не только как пианист, но и как теоретик. Учась в консерватории по классу рояля, Чернов занимался композицией в классе Леонида Бобылёва. Кроме того, он регулярно консультировался у Юрия Буцко и был под сильным его влиянием. Фаворин обучался композиции у композитора Владимира Довганя.
Композиторские навыки не могли не сказаться в большей или меньшей степени на исполнении листовских транскрипций симфоний Бетховена. Грязнов в Первой симфонии менее остальных пытался изобразить из рояля оркестр. Его исполнение было скорее графичным, акцентирующим внимание на заметном влиянии на стилистику раннего Бетховена Моцарта и ещё более — Гайдна. Это сказалось, в частности, в очень скупом использовании педали, что, конечно, повредило тембровому разнообразию, но, вероятно, это был сознательный выбор Грязнова. Его инструмент стал своеобразным рентгеновским аппаратом, высветившим гайдновский по структуре «скелет» симфонии.
Отход Грязнова от максимальной симфонизации листовской транскрипции был несколько неожиданным в свете его собственного немалого транскрипционного опыта. Но именно этот ход пианиста сразу же заставил слушателей более концентрированно и внимательно слушать (и вслушиваться) в замысел музыканта. В то же время, влияние гайдновской эстетики позволило этой транскрипции очень органично лечь на фортепианную клавиатуру.
Самая сложная задача выпала на долю Алексея Чернова. Сама по себе Вторая симфония гораздо сильнее, нежели Первая или Третья, сопротивляется переложению в фортепианную фактуру: хотя бы потому, что её и напеть-то почти невозможно. В ней уже почти в полной мере проявляется собственно бетховенский симфонизм, хотя пока в большей степени гармонический, нежели мелодический (как, например, в Третьей симфонии). Это заставляло Листа усложнять свою транскрипцию. Чернов великолепно справился с этими усложнениями, свободно применяя рубато, игру темпами и тембрами, благодаря чему рояль зазвучал у него более плотно, нежели у Грязнова. В целом, Вторая симфония прозвучала у Чернова масштабно и даже монументально.
Юрию Фаворину досталась Третья симфония, наиболее выигрышная. Во-первых, из представленных трёх она наиболее знакома слушателям, и посему легче ими воспринималась. Но главное другое: сам материал более поддается «клавиризации», лучше «ложится» на инструмент, если можно так выразиться, в силу своего большего мелодизма.
Фаворин воспользовался этими преимуществами в полной мере. Его исполнение в этот вечер было наиболее симфоничным — это проявлялось в мощи форте и фортиссимо, в необычайном обилии тембральных красок рояля, о которых мы может быть раньше и не подозревали, передававших разнообразие оркестровых групп с помощью великолепного и разнообразного туше.
Фаворину удалось точно выстроить форму всей симфонии в целом. Особо впечатлил в его исполнении знаменитый Траурный марш, сыгранный сурово и сдержанно. Невероятная колористическая щедрость Юрия Фаворина, о которой писалось выше, проявилась в Скерцо.
У Филонова есть огромное, довольно мрачное полотно «Пир королей». Этот клавирабенд хочется назвать пиром принцев рояля — но не мрачным, а радостным; обильным, но при этом изысканным, и с точки зрения высокого вкуса безупречным. Этот пир слушателям подарили трое замечательных молодых музыкантов.