Кажется, что Лифшиц с самого начала ставил перед собой сверхзадачи: окончил Гнесинскую десятилетку, сыграв на выпускном экзамене Гольдберг-Вариации, потом были 48 прелюдий и фуг "Хорошо темперированного клавира", которым были отданы два вечера в БЗК… И для нынешнего выступления в этом зале Лифшиц выбрал не самые простенькие опусы – шумановскую "Крейслериану" и шопеновские "24 прелюдии".
"Крейслериана" удается прежде всего пианистам, открыто тяготеющим к субъективизму. Ведь в ней дан собирательный портрет творца-романтика, который иррационален и "не от мира сего" по своей сути. Эти черты, судя по всему, присущи и игре Лифшица: в его "Крейслериане" было много мечтательности, нежности, сменявшихся вспышками отчаянной страсти. Интересно, что перед каждой из восьми пьес цикла Лифшиц делал довольно большие паузы (в нотах после каждого номера стоит фермата), не превращая их, как делает большинство пианистов, в единый калейдоскоп, а, напротив, подчеркивая значимость каждого образа.
Ну и, конечно, нельзя не отметить редкое по красоте звучание рояля. Без "тычков", "провалов", жесткости, с которыми то и дело сталкиваешься в игре многих пианистов вне зависимости от возраста и ранга. Его туше – мягкое, многокрасочное, не теряющее обертонов в самой тихой звучности, – идеал романтического пианизма. А что касается виртуозной стороны, то ее вроде и не замечаешь: Лифшиц играет все, в любых темпах, но у него вслушиваешься не в скорость движения, а в смысл и эмоции, сообщенные им музыке.
Исполнение 24-х прелюдий омрачилось внемузыкальными обстоятельствами: несколько слушателей постоянно заходились в кашле, причем случалось это в самых трогательных моментах (как, например, в прелюдиях № 4 и № 6). Это было особенно досадно, поскольку Лифшицу, как ни одному другому нашему пианисту, удается каким-то образом создать почти сакральную атмосферу в зале во время своих выступлений. Наверное, потому что его высказывание очень значительно и идет "от сердца к сердцу". Большинство прелюдий у Лифшица вышли трагическими, но переживания эти остались в то же время интимными, человеческими, отнюдь не претендуя на вселенские масштабы. Из самых поразительных впечатлений – прелюдия № 8, прозвучавшая с каким-то исступлением, или № 15, ноктюрн, трансформировавшийся в середине в погребальный колокольный звон (и вызвавший ассоциации с хронологически более поздними "Печальными птицами" и "Виселицей" Равеля). Вообще "колокольность" была выявлена Лифшицем и проведена "красной нитью" через весь цикл, скрепляя разрозненные на первый взгляд зарисовки в общее драматическое повествование.
Евгения Кривицкая, газета "Культура"