12 сентября 2014 Владимир Спиваков – скрипач и дирижер, президент Московского международного Дома музыки, общественный деятель и меценат – отмечает 70-летие.
Юбилей маэстро совпал с другими, не менее значительными датами в его жизни и творчестве: 35 лет прошло со дня основания камерного оркестра “Виртуозы Москвы”, 20 лет исполнилось Международному благотворительному фонду Владимира Спивакова, 10-летие отметил недавно Национальный филармонический оркестр России.
— Это правда, что в детстве родители едва ли не силой заставляли вас заниматься музыкой?
— Правда.
— Так и надо, вы считаете?
— Да, в меру, наверное, надо и заставлять. Мой отец иногда приходил ко мне на уроки в музыкальную школу. Все очень скрупулезно записывал, а затем дома со мной занимался. У него был свой педагогический метод: папа клал на стол коробок спичек, и за время урока нужно было этот коробок опустошить. То есть я играл пассаж – он вынимал спичку, повторял пассаж – он вынимал еще одну. Так я опустошал коробок. А потом надо было его снова заполнить в обратном порядке. Когда все спички опять оказывались в коробке, занятие заканчивалось.
— Когда вы впервые почувствовали вкус успеха? Когда в 13 лет победили на конкурсе “Белые ночи”? Или это произошло на Монреальском международном фестивале? Или на конкурсе Чайковского?
— Конкурсы для меня всегда были кошмарным мероприятием. Я вспоминаю о них без всякого удовольствия.
— Вам чего-нибудь не хватает сегодня?
— Наверное, покоя.
— В каком смысле?
— Когда вы ответственны за других людей, хочется некой высшей справедливости. Она, как я ее понимаю, заключается в способности отказаться от чего-то для себя самого, чтобы не нарушить права ближних. Когда я создавал Национальный филармонический оркестр, я для того, чтобы зверски работать с ним, вынужден был отказаться от своих сольных выступлений.
Думаю, что за первые четыре года я потерял примерно двести собственных выступлений. Это был, безусловно, серьезный удар по финансам моей семьи. На Западе концерты оплачиваются совсем ведь не так, как в России. Так что гонорарами пришлость пожертвовать. Но я пошел на это.
— Создание “Виртуозов Москвы” в этом смысле, наверное, тоже было жертвой с вашей стороны? Вы были уже состоявшимся скрипачом, у вас удачно складывалась сольная карьера…
— Конечно, здесь я тоже многим пожертвовал. Хотя, надо сказать, к созданию “Виртуозов Москвы” меня подтолкнули обстоятельства. В конце семидесятых меня пригласили в Чикагский симфонический оркестр. Но в это время случилась война в Афганистане – и девять лет было выброшено из культурного общения: никто из советских мастеров искусств не ездил в Америку. После этого я организовал “Виртуозов Москвы”.
— В составе этого оркестра на первых порах был Юрий Башмет. Потом ваши пути разошлись. Вы спокойно расстались?
— Абсолютно. Я думаю, почти все, что делал потом Башмет, он делал вдохновляемый примером “Виртуозов Москвы”.
— Приступая к созданию собственного оркестра, вы ощущали себя лидером?
— Я не акцентировался на собственной персоне. Но внутренне чувствовал, что люди идут за мной. Потому что, когда человек сам увлечен, он способен увлечь других.
— Значит, лидерские качества вы ощущали в себе?
— Да, причем с детства. Учась в Москве в Центральной детской школе, я жил в интернате и был старостой спальни. Вначале – взрослой, а потом меня перевели к детишкам, которые не хотели укладываться спать. Они меня все ждали очень, потому что я им рассказывал всякие сказки, истории, читал Куприна, Паустовского, Антуана де Сент-Экзюпери…
— Как соотносятся успех и слава?
— Успех – это еще не слава.
— Что же такое успех? Это самоощущение или признание публики?
— Я думаю, первое.
— А слава?
— Это тоже твое собственное понимание сделанного тобой. Например, Наполеон считал, что его славу составляют не сорок выигранных сражений, а созданный им Гражданский кодекс.
— К успеху можно привыкнуть? Или всегда существует боязнь неудачи, провала?
— Ну, полного провала, надеюсь, у меня быть не может.
— На вашем творческом пути случались препятствия?
— Очень много. Например, я несколько лет был невыездным.
— Это когда Демичев (в семидесятые годы министр культуры. – В.В.) не выпускал “Виртуозов Москвы” в Венгрию?
— Нет, Демичев как раз помогал. Благодаря Демичеву выехал Женя Кисин, которого не выпускали. А я оставался невыездным. В какой-то момент я лишился всех гастролей за границей и мог играть только в Советском Союзе.
— Вам не объяснили – почему?
— Я этим не интересовался. Когда я встретился с Караяном, он мне сказал: “Я вас трижды приглашал на свой фестиваль и все время получал письменные ответы от советских чиновников, что вы нездоровы или что вы находитесь на гастролях в Сибири. И только потом я узнал, что вас просто не выпускали”.
— У вас были конфликты с властью в тот период?
— Никаких конфликтов с властью у меня никогда не было. На этот счет хорошо высказался Диоген. С властью, заметил он, нужно вести себя как с огнем – не подходить слишком близко, иначе можешь сгореть, но и не удаляться слишком далеко, иначе можешь замерзнуть.
— В названии оркестра, которым вы руководите, есть слово “национальный”. Национальный – значит государственный. Для вас это важно?
— Для меня важно, чтобы Национальный филармонический оркестр России был столь же любим публикой, как другой оркестр, которым я руковожу, – “Виртуозы Москвы”. Этот оркестр находится на попечении правительства Москвы. Музыканты получают приличные зарплаты.
Сейчас, когда экономика наша укрепилась, нужно поднять зарплаты музыкантам, театральным, музейным работникам, библиотекарям. Потому что культура тоже способствует укреплению экономики, хотя, конечно, ее предназначение к этому не сводится. У японцев почему такие машины великолепные? Потому что они стихи умеют писать в стиле “хокку” и “танка”. Это развивает воображение. Вот и музыка дает человеку возможность смотреть на мир шире.
— У вас нет ощущения, что концерты классической музыки сегодня уже меньше привлекают публику, чем лет двадцать назад?
— У меня нет такого ощущения. При постоянных криках со всех сторон, что классическая музыка умирает, что она никому не нужна, при всей экспансии телевидения с его потоками дурновкусия, – при всем при том, куда бы мы ни приезжали, всюду объятия, слезы восторга, цветы.
— Ваши концерты стали атрибутом светской жизни. Вас это не смущает?
— А почему это должно меня смущать? В России возродилась светская жизнь, которой долго не было. И потом, даже Бах в свое время соединил духовную музыку со светской и таким образом создал гениальные творения.
— Некоторые критики считают, что вы адаптируете музыкальную классику к массовым музыкальным вкусам, чуть ли не способствуете ее “опопсению”. Что отвечаете на это?
— Каждому человеку хочется, чтобы его понимали. Шостакович писал трудную для своего времени музыку, но он хотел быть услышанным и хотел, чтобы его понимали.
— А вообще классика и массовый слушатель совместимы?
— Я считаю, что абсолютно совместимы. Все зависит от того, как вы классику подаете. Если публика чувствует, что вы вдохновлены этой музыкой, что она зажигает вас, то вы будете безраздельно владеть залом. Каждый концерт – это колоссальная душевная работа.
— Вы все время на виду, все время на публике. Бывают моменты, когда вам хочется побыть одному?
— Я люблю быть один. Нередко среди концертной публики или в дружеской компании я мысленно уединяюсь. Был, например, такой случай. Я играл в присутствии Жискара д’Эстена, он переворачивал страницы моей пианистке. А в качестве слушателя сидел Тони Блэр со своей женой Шерри и дочкой Катрин. И шел разговор за столом. Жискар д’Эстен что-то говорил о российской Конституции, а Тони Блэр рассказывал о разных вещах в королевском доме.
В этот момент я про себя услышал первую тему Фортепианного концерта Рахманинова. И понял, каким образом ее надо сыграть. Просто зазвучало в голове. Приехал домой, схватил скрипку, открыл партитуру и говорю жене: “Ты представляешь, Сати, пока мы там разговаривали, мне вот какая идея в голову пришла…”
— Это правда, что вы играете на скрипке Страдивари?
— Да.
— Как жить с этой скрипкой?
— Да вот живу.
— Не боитесь?
— Чего?
— Ну, она…стоит огромных денег. Наверное, такая скрипка требует охраны.
— Ничего она не требует, никакой охраны. Охраны требуют только олигархи.
— Тем не менее это сокровище.
— Сокровище. Но оно застраховано. Кроме того, эту скрипку продать нельзя, она принадлежит другим людям, мне ее передали в пожизненное пользование. Если бы советское государство не отнимало у артистов девяносто пять процентов их гонорара, я мог бы купить себе такую скрипку – в те времена скрипки Страдивари стоили во много раз дешевле.
— У вас случались творческие кризисы?
— Конечно. В такие моменты меня спасает перемена занятий – скажем, от дирижирования к исполнительской деятельности. Я сажусь и играю квартет с музыкантами, и через некоторое время чувствую, что какие-то молекулы в организме собираются вместе, и ничего, уже можно дышать.
— Случается ли на концертах что-то такое, что сбивает вас, ставит в трудное положение?
— Случается. Однажды, когда я играл, у кого-то в зале зазвонил мобильный телефон. Я на пару секунд прервал исполнение, а потом на своей скрипке повторил раздавшуюся из телефона мелодию. Ну как бы публично посмеялся над тем, что произошло. Зал откликнулся хохотом. В таких случаях шутка действует лучше, чем гневный взгляд.
Валерий Выжутович, Российская газета