«Мальчик с моцартовскими данными»,
— так говорила о Вадиме Руденко его педагог по ЦМШ при Московской консерватории Анна Даниловна Артоболевская.
Он блистательно подтвердил ее слова.
Вадим Руденко — лауреат крупных международных конкурсов, в том числе имени Чайковского в Москве и королевы Елизаветы в Брюсселе, выступает с ведущими оркестрами и дирижерами по всему миру.
В Воронеже Вадим Руденко вместе с Академическим симфоническим оркестром под руководством Владимира Вербицкого сыграл знаменитый фортепианный концерт № 23 ля мажор Моцарта.
Быстрее, громче, сильнее — это не про Руденко. В моцартовском концерте он демонстрирует свободу и ясность мысли, фирменный мерцающий звук благородного серебристого оттенка и необъяснимую легкость дыхания, о которой так хорошо написал Бунин.
Уравновешенный, немногословный, проницательный — в разговоре Вадим Руденко такой же, как за роялем. После выступления пианист рассказал о том, что общего между спортом и фортепианной игрой и почему трудно играть Моцарта.
«Моцарт — это сложно исполняемая простота. Для меня, по крайней мере. Если его долго не играть в течение какого-то времени, скажем, десять концертов подряд, ты выходишь и понимаешь, что совершенно обнажен в нем, как под рентгеном. Я люблю и Рахманинова, и Шопена, но там есть за что спрятаться. А у Моцарта так все написано, что все видно»,
— говорит Руденко.
— Сколько раз вы уже играли Двадцать третий концерт?
— Совсем немного. В Воронеже — третий раз в жизни.
— Вас в прессе часто сравнивают с Моцартом.
— Честно говоря, я о себе мало читаю.
— Нет времени?
— Было бы глупо так говорить: всегда есть время, когда куда-то едешь или летишь. Просто не читаю.
— В детстве вы занимались у легендарного педагога Анны Даниловны Артоболевской. Чему она вас учила?
— Мне трудно говорить об этом, потому что я учился у нее ребенком, а в шесть лет трудно отдавать себе отчет со стороны: в чем уникальность какого-то, условно говоря, метода, если он вообще существует.
Это было всегда интересно. И никогда не было уроком, зубрежкой, долбежкой. Все было в форме игры, детям это необходимо. Я не знаю, как девочки, а любой нормальный пацан в детстве хочет играть в хоккей или футбол, а не этой глупостью заниматься по нескольку часов.
А вот Анна Даниловна как-то умудрялась все это устроить в форме игры, с призами. У нее дома стояло два рояля. И я совершенно легко мог, скажем, в первом классе играть первую партию концерта Гайдна ре мажор, и мне аккомпанировал семиклассник. Потом нас пересаживали, и уже я ему аккомпанировал. Это было интересно, на уровне соревнования. То, что любят все дети. Я думаю, в этом был ее метод. Ну и, конечно, то, что она давала нечеловеческое, как я сейчас понимаю, количество этюдов. То есть занималась той базой, технологией, которая необходима.
— Постоянной тренировкой, как в спорте?
— На каком-то этапе — безусловно, потому что без фундамента дом не построишь. И одной только музыкой заниматься без понимания того, как это делать, нереально. Никто не играет «Хаммерклавир» Бетховена в двенадцать лет. И никто в семьдесят из нормальных людей, если это не сверх-какие-то люди, не играет «Исламей» Балакирева или «Трансцендентные этюды» Листа.
— А почему? Так же, как в балете: с каждым годом все короче прыжок?
— Принцип-то один, срок немножко разный. Олимпийскими чемпионами не становятся в сорок или пятьдесят лет. Это дело молодых. Так или иначе, все связано с мышечной системой. Даже в шахматах не становятся чемпионами мира в семьдесят лет. То же самое и в фортепиано: с возрастом у нас уже не те руки, не те мышцы, не та реакция, не тот слух, не та память. Учится все уже медленнее. Это нормально. Люди изнашиваются в любой профессии.
— Зато с возрастом понимают, как играть Моцарта.
— Да, уже не всегда могут, но понимают.
— С чем можете сравнить игру на рояле?
— Я вообще не считаю, что игра на рояле — это сложное дело. Мне кажется, здесь основополагающее слово — игра. Люди приходят в зал тебя слушать, и ты не должен трудиться на их глазах, даже если за этим стоит труд. В данном случае труд — синоним неестественности.
https://www.classicalmusicnews.ru/interview/chrezvyichaynyie-obstoyatelstva/
— Если продолжать спортивные аналогии, слушателям хочется, чтобы пианист был быстрым и выносливым: этаким силачом и гимнастом в одном лице. Это не раздражает?
— Мы же все равно играем на публике. И только очень избранная публика может оценить какие-то вещи, которые не имеют отношения — не будем называть это цирком — к невероятным пассажам, тому, что заводит людей на каком-то физиологическом уровне. Как на рок-концерте.
Это очень разные части одного и того же дела. С одной стороны — это искусство, с другой, поскольку оно так или иначе связано с публикой и публика бывает самая разная — эмоции. Поэтому если на одинаковом уровне сыграть, предположим, тот же самый Двадцать третий концерт Моцарта и Третий концерт Рахманинова, то девяносто девять процентов публики все-таки больше энергетического заряда и эмоций получит от Третьего концерта. Не потому, что он лучше. По всей видимости, от него при одинаково хорошем исполнении, равно как и при одинаково плохом, эмоциональная отдача у большинства людей будет больше.
— Может, просто потому, что он больше на слуху?
— Ну, это вообще природа всех в хорошем смысле шлягеров. Все знают то, что знают. Трудно объяснить, почему. Многие пианисты, и я в том числе, играют четыре фортепианных концерта и Рапсодию на тему Паганини Рахманинова. Но все равно все знают только Второй, Третий и Рапсодию.
Гораздо меньше людей знают Первый, очень немногие знают Четвертый, он редко исполняется. Притом когда за него берешься и начинаешь играть — это совершенно феноменальная музыка! Я не могу объяснить природу популярности того или иного произведения. Просто не знаю.
— У вас есть какие-то несыгранные вещи? Из тех, что все знают?
— Огромное количество! Я никогда не играл Первый, Второй и Пятый концерты Прокофьева, леворучный Равеля, я и концертов Моцарта играл не много. И это связано не только с искусством, а с тем, на что купят билет. Ведь покупают не только на имя, но и на программу. Двадцать третий, Двадцать первый, Двадцатый, может быть, Двадцать четвертый и Семнадцатый — вот концерты Моцарта, которые ждет публика. Мы любим то, любим.
— Вы преподаете в ЦМШ. Используете методы Артоболевской?
— У меня нет никаких методов. Я стараюсь не заниматься с маленькими. Это надо уметь, любить, и для меня это сложнее. У меня девять учеников в классе. И я стараюсь, чтобы их было как можно меньше.
— На конкурсы их посылаете?
— Сейчас такие дети, что их не надо посылать, они туда сами рвутся. Я не понимаю, зачем им такое количество конкурсов, тем более в детстве. Из огромного количества детских конкурсов, наверное, только два-три в реальности могут что-то дать. Детям, что бы они ни выиграли, всегда есть чему учиться.
С одной стороны, хорошо, когда ты начинаешь ездить, тебя узнают, но есть обратная сторона медали. Ты недобираешь чего-то, что было нужно в школе. Тебя выжимают, как губку. Потом появляется новый фаворит, потом следующий. А твое время ушло.
Раньше, чтобы попасть на какой-то конкурс, сначала нужно было пройти кафедральный отбор, потом консерваторский, потом городской, потом республиканский, потом всесоюзный. И когда человек уже проходил все это чистилище, были очень веские основания, что на любом конкурсе — будь то конкурс Клайберна в Америке, Шопена в Польше, королевы Елизаветы в Бельгии, если он это прошел, то там получит одно из призовых мест. Сейчас видео записал, взнос отправил — и все. По большому счету все немножко девальвировано.
— Вы часто выступаете вместе с вашим другом Николаем Луганским. Даете друг другу профессиональные советы?
— Да. Можно сказать, используем друг друга (смеется). Конечно, как нужно играть, не знает никто, кроме композитора. Но услышать мнение человека со стороны всегда полезно. Особенно если мнение этого человека тебя интересует.
— В шахматы друг с другом играете?
— Играть с Колей в шахматы совершенно бесперспективное занятие. Он играет на уровне мастера спорта, а я просто умею ходить. Это все равно что выставить на ринг шестилетнего ребенка против Майка Тайсона. Шанс выиграть у Коли — один из тысячи, я у него только один раз в жизни выиграл.
https://www.classicalmusicnews.ru/interview/nikolay-luganskiy-mne-udaetsya-skryivat-svoy-strah/
— У вас репутация артиста, который нечасто общается с журналистами. Бережете свое личное пространство?
— Нет. Я просто не отвечаю на вопросы, на которые не хочу отвечать. Есть люди, которые любят быть публичными. Я не могу сказать, что ненавижу это. Головой понимаю, что, наверное, это нужно, но заставить себя не могу. Не люблю быть на виду. Не получаю от этого никакого удовольствия.
— А от чего получаете?
— Практически от всего. Все зависит от настроения. Люблю театр, общение с друзьями, люблю путешествовать, и это не всегда связано с гастролями, хотя чаще всего так и есть.
— Ваши дети вами гордятся?
— Любым папой можно гордиться, если это нормальный папа.
— Вы нормальный?
— Надеюсь.