С пианистом Сергеем Тарасовым мы общались в Новосибирске, куда он прилетел, чтобы участвовать в Третьем Транссибирском Арт-фестивале Вадима Репина.
Сергею выпала почётная миссия – представлять фестиваль в ставшими уже традиционными выездах Транссиба в города Новосибирской области. Вместе со скрипачкой Кларой-Джуми Кан и виолончелистом Анри Демаркеттом музыканты решительно и виртуозно покорили Ордынское и Искитим, завоевали сердца местных жителей и получили незабываемые впечатления от гостеприимства сибиряков.
Во время краткой передышки между выездами в область мы и говорили с Сергеем.
— Как вы вообще в Южной Корее оказались?
— Очень случайно. У Льва Николаевича Наумова были два корейских ученика: Лим Дон Мин и Лим Дон Хёк, два брата. Один из этих братьев работал в Keimyung University (одно из крупнейших учебных заведений в Южной Корее – прим.авт.), и вот их отец как-то мне позвонил и говорит: «Нужен иностранный профессор, с именем, с премиями, они готовы платить хорошие деньги. Не хочешь?».
Сначала я отказался, это же далеко, пусть работать там и пять-шесть месяцев в году. Но потом подумал и решил попробовать.
— И уже шесть лет там работаете?
— Ну да. Сейчас в Европе, у меня такое ощущение, вообще не очень хорошо не только с эмиграционными делами, а в принципе с зарплатами и выступлениями. Концерты, конечно есть, но для того, чтобы они состоялись, надо быть в обойме, иметь хороший менеджмент.
У меня на тот момент не было такого количества концертов, которые есть сейчас. Жизнь имеет определённый уровень, и, чтобы его поддерживать, надо прилично зарабатывать деньги. Поэтому я оказался в Южной Корее.
— Какой там ритм жизни, отличается от нашего?
— Ритм жизни – спокойный. Ты знаешь всё, что будет сейчас, завтра, послезавтра. Ты не боишься, что будет плохо. Ты знаешь, что будет именно так, вот так и вот так. К тому же никаких проблем у иностранца, который не владеет местным языком, нет.
— Вы же на английском преподаёте?
— Да, у нас в университете есть такая установка, что все должны разговаривать и обучаться на английском. Но сейчас мне вдруг самому стало интересно, и я стал потихоньку учить язык. А в принципе, тяжело, конечно, представить, что человек живёт в другой стране, но ему не нужен местный язык, потому что всё понятно, чётко и доступно, всё происходит по закону, перед которым все равны.
— У вас семья осталась в Москве?
— В Москве. Просто я работаю, и получается – за границей. Как русский купец (смеётся). На заработках. И раз в месяц приезжаю домой.
— Сергей, расскажите немного про этот университет, где вы работаете.
— Он огромный. У нас около тридцати тысяч студентов, он – в десятке крупнейших в Азии. У нас два кампуса, один занимает – представляете! – 200 гектаров.
У нас много факультетов, в том числе медицина, русский язык, спортивный департамент, музыкальный департамент (при нём Академия Шопена и Академия Листа). И даже органное отделение. Есть также Dancing department и театральное отделение, на котором, кстати, преподаёт актёрское мастерство профессор из ГИТИСа Марина Разночинцева.
— К вам приходят ученики – на каком они уровне? Можно сравнить с нашими студентами?
— В Корее отсутствует детская музыкальная школа в хорошем понимании, как это было у нас. Уровень, конечно, оставляет желать лучшего, но у меня есть две ученицы довольно приличного уровня, которые, кстати, учат русский язык, потому что, во-первых, хотят понимать меня лучше и, во-вторых, планируют продолжать обучение в России.
— Получается, вы там – представитель русской школы пианизма.
— В общем, да.
— А сколько у вас вообще учеников?
— На данный момент 15 человек. Но они всё время меняются. Мальчики, например, отучатся год и в армию уходят. Приходят через два года, с ними надо начинать всё сначала.
— Почему тогда корейцы побеждают нынче в различных международных конкурсах?
— Они играют быстро, технично, без ошибок, иногда прилично. Но, посмотрите, премии получают одни и те же музыканты, их три-четыре человека. А остальные – это масса.
Когда я ездил по конкурсам, было абсолютно то же самое. Короткий список фамилий, которые перемещались с конкурса на конкурс. Первую премию обычно получает тот, у которого уровень достойный, но это случается тоже далеко не всегда.
Зависит от массы обстоятельств, в том числе наличия педагога участника в жюри или его отсутствия. Но на карьеру это никак не влияет. Карьера по-другому делается.
— Как она, по-вашему, делается?
— Она именно делается. Вообще нужен директор, агент. Менеджмент нужен хороший, какие-то финансовые вливания, нужны связи. Масса всего. Но конкурс этого не даёт. Конкурс даёт тебе шанс, и ты должен за него зацепиться зубами, и лезть наверх.
— Но ведь конкурс Чайковского даёт очень хороший шанс. К примеру, Денис Мацуев, Николай Луганский, Борис Березовский, Даниил Трифонов.
— Есть фамилии на слуху, те, которые первую премию получили. А вторые, третьи, четвёртые, пятые – они куда денутся?
Редкий случай – Микеланджели, который получил седьмую премию на конкурсе Королевы Елизаветы в Брюсселе, но все знают, кто такой Микеланджели, а о том седьмом месте никто не помнит.
Так что конкурсы – это шанс, только после этого шанса надо зубами вцепляться. Кто-то это умеет, кому-то это неинтересно. Я думаю, что гораздо больший шанс – когда у тебя появляется очень важное событие, или кто-то заболел, а ты вовремя заменил. То есть ты попал на замену в нужное время. Вот это даёт гораздо больше шансов, чем конкурс. И чтобы ты – подошёл. Не просто заменил, а сверкнул. Тогда это шанс.
На конкурсе тоже можно сверкнуть, выиграв. Но сейчас, мне кажется, что всё меньше и меньше ярких талантливых людей.
— Вот я и хотела спросить, как вы оцениваете качество музыкантов в наше время.
— Я вообще очень критичен к себе и другим. Но таланты всё-таки пока есть ещё. Например, корейский пианист Сенг Чжин Чо, который получил сейчас первую премию на Шопеновском конкурсе. Он немного «приглаженный-причёсанный», видимо, потому что учится в Европе, но я его специально послушал – он очень достойный. Конечно, Даниил Трифонов. У меня есть вопросы к его манере – как он себя ведёт за роялем. Но он очень талантлив.
Борис Березовский. Уникальный пианист Женя Кисин. Ну и, конечно, Григорий Соколов, правда, это уже совсем старшее поколение.
А из молодых? Есть такой мальчик Александр Кутузов, из Твери, он очень перспективный. Он только что в консерваторию поступил, в класс профессора Максима Филиппова. Таланты есть ещё, но мне кажется, что ситуация и обстоятельства жизни в стране не дают этим талантам идти наверх, несмотря на то, что вроде бы им всем помогают.
– В чём, по-вашему, заключаются эти обстоятельства? Вот, к примеру, окончил пианист консерваторию. Он – талантливый…
— Талантливый уже в консерватории засветился, и у него дальше всё будет хорошо.
— Ну, а что он дальше будет делать, как думаете?
— Откуда я знаю? У него есть пути. У каждого человека есть пути. Может, он окончит консерваторию, получит золотую медаль и скажет – мне эта музыка больше не нужна. Я пойду на литературный факультет. В Гарвард, как Барри Дуглас, который после конкурса Чайковского бросил музыку и пошёл изучать литературу, потом опять вернулся.
Всё зависит от человека. Кто-то, возможно, захочет преподавать, кто-то – нет. У кого-то одни обстоятельства, у кого-то – иные. Я и сам из Московской консерватории пару раз уходил.
Я окончил Ростовскую консерваторию им. С. В. Рахманинова и аспирантуру там же у замечательного музыканта, профессора Сергея Ивановича Осипенко. Это ученик Оборина, между прочим.
Осипенко –из плеяды блестящих педагогов, беззаветно преданных любимому делу, того же ряда, что и Ира Виноградова. Я до сих пор, когда бываю в Ростове, захожу к нему поиграть. И вот, как только я получил диплом аспирантуры, меня тут же пригласили на работу. Случайно. Это всё – случай. Мне уже было тогда 37 лет.
— Вы не одиноки. Вот Борис Березовский недавно получил диплом Московской консерватории, в прошлом году.
— Получил, да? Ай, молодец! Наверно, хочет сесть на профессуру.
— Ну, не знаю. У него сейчас другое увлечение – его фольклорный фестиваль.
— Для музыканта, любого, практикующего, не особо практикующего, предел мечтаний – получить профессорскую должность за границей в хорошей стране на full time professor. Именно за границей. Потому что это пожизненная гарантия нормального существования.
— Вы-то как себя за границей ощущаете?
— Нормально, играю, получаю удовольствие. Меня уже не так заботят местные гонорары, есть – хорошо, нет – и ладно.
— Почему вы так редко выступаете в Москве?
— Потому что я выбираю то, что мне хочется. Вот меня Вадим Репин позвал на Транссибирский – я говорю, о’кей, едем. Да, концерты могли бы быть немножко другие. Но ничего, может, в следующий раз. Может, слишком много пианистов в этом году – вон какие сюда приедут, Трифонов, Березовский. А тут неизвестный Тарасов какой-то.
— А что это вы прибедняетесь? С чего вдруг «неизвестный»?
— Ну, такой, слабо известный. Меня нет уже здесь, поэтому и слабо известный.
— В Москве-то известный. Только объяви – Тарасов, соберёте полный зал.
— Всё равно рекламу надо делать, сейчас ничего само не бывает. Сейчас Рихтер встанет, придёт из могилы, но, если рекламу не сделать, соберётся человек двадцать…
— Конечно, информировать публику надо обязательно. А иначе как узнают?
— Это делает менеджмент. Агент, директор и тусовка, которая на тебя работает и имеет связи, контакты, выходы.
— Давайте вернёмся к истокам. Поговорили про настоящее. Теперь о том, как всё у Вас начиналось. Когда Вы почувствовали, что не можете жить без музыки, без фортепиано?
— Не так давно, кстати.
— А в детстве?
— В детстве я спокойно мог без этого жить (смеётся).
— Сколько вам было лет, когда вас посадили за фортепиано?
— Шесть лет. Поздно довольно. Сейчас уже считается поздно – в четыре всех сажают.
— Помните, кто был вашим первым наставником?
— Людмила Николаевна Ершова, в Мерзляковской школе. А потом в четвёртый класс ЦМШ, и сразу к Лёве (Лев Николаевич Наумов – прим.авт.). Можно сказать, я был его первым опытом с малолеткой.
— То есть вы знали Льва Николаевича практически с …
— Десяти лет. Мне кажется, я с ним больше всех из его учеников провёл время – шестнадцать лет. Но я жалею, что так мало с ним времени провёл, потому что с ним надо было больше общаться. А мы приходили к нему только тогда, когда нам нужно было.
— Как вы с ним занимались?
— Он меня взял и сказал: «Я тебя беру, конечно, но ты такой мелкий. Сначала будешь с Ирой Виноградовой заниматься». И я ходил к ней и к нему. Ира – просто уникальная! У Лёвы был лучший класс.
Во-первых, у него было два ассистента: Виноградова и Виардо. И это был самый пик. Все имена их воспитанников, которые называешь – все классные: Маликова, Итин, Султанов, Мельников. Каждый урок – шоу. В хорошем смысле. Толпы людей набегали, сидели, слушали, записывали.
— Как у Генриха Нейгауза в 29-м классе?
— Да-да, типа того. И ты приходишь, такой мелкий, а тебе говорят – ну-ка, давай покажи нам, что ты можешь. И ты до того, как в класс зашёл, понимаешь, сколько там сейчас будет людей, и кто-то из ассистентов, в общем, страшно. Зато потом было уже не страшно выходить на сцену или на зачёт.
— Если попытаться определить одним словом, что он вам дал, что это будет?
— Он окрылял. Он что-то вот отсюда (показывает на сердце- прим.авт.) вытаскивал. Он не учил играть на рояле в смысле техники. Ну, почти. А окрылить, одухотворить запросто мог. Показать, научить, как извлекать звук из инструмента. У него не зря почти все звучащие ученики. Особенно, если это кто-то, кто много взял от него.
— Ваш репертуар состоит в основном из классики. К современной музыке как относитесь?
— Отношусь осторожно. Я люблю мелодичность, люблю гармонии красивые. Недавно, кстати, вдруг подумал, что я же сам себе не позволил сделать карьеру. Сколько всего было, от чего я отказался, а что могло бы меня продвинуть! Просто сам отказывался от того, что мне было не интересно. Хотя мне и сейчас кажется, что я таким же и останусь.
— Но вам же нравится то, что вы делаете?
— То, что я делаю, да, конечно. Иначе зачем бы я это делал? Когда ты искренне выражаешь свои эмоции, свои ощущения, когда ты дышишь этой музыкой, и публика тебе верит, тогда возникает контакт. Не каждый раз я готов вывернуть душу наизнанку, но, если это получается, это хорошо.
— Вы много раз играли Второй концерт Рахманинова. Но каждый раз играете его так, будто проживаете заново.
— И он у меня до сих пор ещё не получился! Это удивительная вещь. Я играю его много-много лет. В первый раз я сыграл его, кажется, в 1986-м. И сколько это, тридцать лет? Да, тридцать. И он у меня ни разу не получился так, чтобы я был стопроцентно удовлетворён. Ни разу!
— Так это же прекрасно. Есть стимул совершенствоваться.
— Это наша страшная работа. Она бесконечна, без результата, потому что совершенству нет предела. Это не поменять колодки на автомобиле – поставил, поехал. Все довольны – вот результат. А у нас нет результата. И это, с одной стороны, трагедия, а с другой стороны счастье.
— Мне кажется, ваш результат заключается в том, что человек пришёл на концерт, услышал, как Вы играете Рахманинова, и у него в душе что-то изменилось. Вы меняете внутреннее состояние человека. Это очень важно, потому что часто бывает так: приходишь на концерт, отслушаешь два часа, выходишь и понимаешь, что ничего не произошло. Ну, пришёл, послушал красивую музыку.
— Или некрасивую. Вот я, например, не люблю некрасивую музыку. Хотя я не очень дорос до Прокофьева и Шостаковича. Поэтому я их тоже не очень играю, но думаю, что скоро начну. Причём эта музыка несложная, если сравнить с Рахманиновым, или Шопеном. Особенно Шопен. Это невозможно трудный композитор. Это самый трудный композитор для рояля.
— Как жаль, что он так мало написал из больших форм.
— Но он – гений. Он написал огромное количество прелюдий, мазурок, вальсов, полонезов, ноктюрнов.
— Но всего три сонаты и два концерта.
— А зачем больше? Мудрому – достаточно. Понятно, что есть особо гениальные произведения, которые действуют на душу, на сердце человека в определённом направлении. И особенно это проявляется у Шопена.
— Вернёмся к тому вопросу, который я пыталась задать. Когда вы выходите к роялю, вам каждый раз надо сыграть так, как в первый. Откуда вы берёте вдохновение?
— Не знаю… Главное, наверно, быть готовым. И ничто не должно отвлекать.
— Когда играете, вы слышите зал?
— Конечно, слышу, но не всегда вижу.
— Воспринимаете как что-то живое?
— Как пятно. Иногда даже вообще его не чувствую. Иногда мне кажется, что там ничего нет. Я это делаю, и это должно уйти целиком куда-то наверх. И всё.
— Если посмотреть на пианистов прошлого, вы бы хотели быть, как Гульд, например, или Горовиц, или Микеланджели?
— Я бы хотел быть – как я сам. От них по чуть-чуть самое лучшее впитать, но остаться самим собой. Зачем быть кем-то? Они на самом деле такие великие, что ими нельзя быть. Мне нравится Рахманинов как персонаж. Но как я могу быть таким же, как он? Сколько его записей ни слушай, ни пытайся делать как он, всё равно будет пошло. Что-то похожее можно сделать, но это всё равно будет не то. Это всё равно ты. А ты делаешь копию. Она даже может быть приличная, но это – копия.
— Есть такая вещь, которую мечтаете сыграть?
— Да, хочу сыграть какие-то вещи. Второй Прокофьева хочу, я его несколько раз брал, и он у меня не шёл. Второй Брамса хочу сыграть обязательно.
Я недавно выучил первый, уже сыграл его много раз, за второй теперь возьмусь. И хочу добить рахманиновский четвёртый. Я уже сыграл первый, второй, третий и пятый, а до четвёртого как-то не дошёл. Так что вот эти три концерта, как минимум, мне ещё надо выучить в ближайшее время.
— Сколько времени в день вы тратите на занятия?
— Если концерты или серьёзная подготовка к чему-нибудь, то столько, сколько есть.
— То есть в идеале нужно каждый день заниматься.
— Конечно. Фразу Рихтера про то, что «если ты не занимался один день, то чувствуешь сам, два дня – твои близкие, три дня – публика», никто не отменял. Оно так и работает.
— Понятно, что с таким подходом свободного времени не остаётся. Но если оно есть, чем увлекаетесь, кроме того, что Вадим «подсадил» вас играть в биллиард на телефоне?
— Он мне просто дал эту программу, и всё (смеётся). Но мы-то с ним давно уже дружим. В конце восьмидесятых начали одновременно учиться играть на биллиарде. Мы с Лёвой, а Вадик с Броном выезжали на музыкальные курсы в Любек. Это было в конце 80-ых. И мы сутками проводили время в биллиардной.
Потом он продолжил учиться играть дальше, и в это время жил уже в Европе. Он вообще талантливый человек. А талантливый человек талантлив во всём. Он может разыграть так, что с кия заканчивает партию. Вы представляете, если талантливый человек, да ещё и увлекается? Если он берётся за какое-то дело, то должен достичь максимального результата.
— Сейчас тоже играете?
— Нет, сейчас почти нет времени. Мы встречаемся, но очень редко, в основном на каких-то концертах или фестивалях. Вообще музыканты встречаются редко, потому что у каждого – своя жизнь.
— А с кем вы дружите из музыкантов?
— С Сашей Бузловым. Он очень талантливый человек.
И вообще мне повезло с солистами. Я камерной музыки играю очень мало, поздно начал. Сначала меня это не очень интересовало, поскольку у меня было много сольной деятельности, но потом как-то раз меня соблазнил Боря Андрианов на рахманиновскую программу.
А дальше я уже стал играть с Вадимом Репиным, и гораздо позже появился Саша Бузлов. Вот это и есть все мои три солиста. Все трое – уникальные. На Транссибирском я познакомился с новыми солистами, прекрасными музыкантами – Кларой-Джуми Кан и Анри Демаркеттом.
— Вы на корейском ещё с Кларой не разговариваете?
— Начинаем. Но она вообще такая – лёгкая. Тяжелее было с Анри играть. Он всё-таки другого стиля виолончелист, довольно своеобразный. Я-то привык к Саше Бузлову: Саша уникально слышит, потому что он всегда слушает. Анри тоже всё слышит, но у него есть своё представление о композиторе и свои идеи, которые интересны. Может быть, я в чём-то с ним не согласен, но мы с ним находимся в творческом поиске. Оба.
Мы пытаемся делать это вместе, чтобы и его представление о произведении не пострадало, и моё. Такого прямого единения с Анри у нас пока нет. Анри, конечно, хочет солировать. Только он забывает, что там написано – «для рояля и виолончели». Солисты вообще часто забывают, что лучшие сонаты написаны для рояля и инструмента.
— В Москве не планируете выступить в камерном ансамбле?
— Давно планирую. Я вообще хотел уже сам выкупить зал, позвать туда Вадима и Сашу и играть камерную музыку. Но это не совсем целесообразно – самому покупать зал, поэтому я этого делать не буду.
— Нам, конечно, хотелось бы, чтобы вы почаще выступали в Москве. Не только сольно, но и с оркестром.
— Мне бы тоже хотелось. Вот, 27 июня буду играть Первый концерт Чайковского в Московской филармонии, в Концертном Зале им. П. И. Чайковского, с академическим симфоническим оркестром Московской филармонии, за пультом которого будет Алексей Рубин.
— Какие у вас ощущения от Транссибирского фестиваля?
— Замечательный фестиваль! Прекрасная организация, много замечательных людей. Вадим очень много делает для развития культуры в России, пропагандирует музыку. Он большой молодец и умница, и я готов всегда и во всём его поддержать.
Беседовала Ирина Шымчак, “Музыкальный клондайк”