Хор — а вокруг уникально–многоголосого пения разыгрываемый его хористами театр, жрецы из «Аиды» выводят свои торжественные марши под аккомпанемент рок–барабанов, Аиду сменяют «Паяцы», «Паяцев» — «Битлз»…
Как же это у народного артиста России Михаила Турецкого получается — сшивать в единую и неделимую музыкальную ткань торжественное и смешное, рок–н–ролл и арию, консерваторские голоса и театральную игру?
Об этом мы беседуем с основателем арт–группы «Хор Турецкого», готовящейся сейчас к выступлению на «Славянском базаре в Витебске», Михаилом Турецким.
— Михаил, вы популярный музыкант, и коллектив ваш нарасхват по всей России. А готовы ли вы хотя бы часть этой популярности отдать ради концерта в лучших «классических» залах мира вроде берлинской Штаатсопер, лондонском Альберт–холле…
— Для этого не надо отдавать часть своей популярности, наоборот, популярность будет нарастать от таких концертов. Да мы и выступали уже и в лучшем концертном зале мира Карнеги–холл, и в Jordan Hall при Бостонской консерватории, много раз в Большом зале Московской консерватории и на очень серьезных фестивалях в Испании, Франции.
А что касается Лондона, то вы предвосхитили события: через год у нас запланирован концерт в Альберт–холле. Мы надеемся на аншлаг.
Дело дороже денег
— А петь что будете в Лондоне?
— У нас есть интернациональная программа, которую мы поем по всему свету. Это оперные дайджесты — Верди, Моцарт, Россини, Вагнер, Бизе. С одной стороны, это лучшая музыка нескольких веков, культурный музыкальный срез, этакий музыкальный ликбез.
— А остается ли эта музыка в подкорке, когда исполняется так вот, «дайджестом»?
— Мы поем для людей, которые по разным причинам не могут себе позволить пойти в консерваторию или в оперу, потому что в детстве им не объяснили, что это круто.
У нас, к сожалению, дети в 90 процентах случаев не приучены к опере, а 40 процентов населения никогда не были в театре. И тех, кто там никогда не был, мы пытаемся — через массовое доверие к шоу–бизнесу — зацепить и познакомить с мировой культурой.
Дух времени диктует трактовку
— На публику вы выносите классику адаптированную. Что, в чистом виде на большой аудитории она уже не звучит?
— Хор у нас очень маленький. Но мы можем спеть все, что написано для мужского хора, но это очень узкий репертуар — духовные песнопения и несколько светских. А мы своим мужским коллективом делаем шоу, в котором поем лучшую музыку в разных направлениях.
Классика рока, джаз–рок, фольклор, лучшие песни поколения, советские шлягеры, киномузыка, мюзиклы, опера, поем и за женщин, и за мужчин, делаем настоящие спектакли. Мы свою любимую музыкальную среду передаем через свое шоу, через свои аранжировки.
— Вы даже Виктора Цоя повернули по–своему…
— А просто нельзя это петь, как пел Цой, мы–то тогда зачем? А у нас там гитары, барабан, многоголосье, аранжировка, которая дает этой музыке звучать по–новому.
Вот недавно я был в одном хоровом училище, они отмечали 70 лет. Что 30 лет назад я стоял в этих рядах, мы пели Рахманинова, что сегодня — ничего в подходе к Рахманинову не поменялось. Для того чтобы музыкой сегодня достучаться до сердец, ее надо иначе подавать.
— А есть для вас произведения, которые нельзя трогать, трактовать?
— Я просто не прихожу в сферы, где я не чувствую, что нужен. Есть вещи, из которых невозможно сделать новое искусство, например, музыка барокко. Можно ее петь, но смысла нет, нового ничего мы не привнесем. А делать из этого камня новое изваяние… Я не сделаю его лучше, а значит, и нет смысла прикасаться.
Виолетта из «Травиаты»
— А с чего вы начинаете работу над своими изваяниями?
— Ну, например, хочу я создать для концерта некий сплав оперы и классики. Беру арию «Варяжского гостя» из «Садко», которую очень люблю, и есть у меня человек, который может всю мощь Садко донести — Женя Кульмис, самый низкий голос хора.
И мы вокруг нашего Садко выстраиваем мизансцену: он поет, мы хором подпеваем, изображаем лодку, сопровождаем этот шторм настоящей рок–музыкой — и люди понимают, что вот она, великая русская опера «Садко».
Я очень люблю «Аиду» Верди, там есть хор жрецов, где можем показать свои голоса, и соединяем эту музыку, ее динамику с современными музыкальными течениями и при этом сохраняем первозданность музыки Верди, потому что у нас — настоящие солисты.
— А вот еще ария Виолетты из «Травиаты»…
— Да, и вперед выходит мужчина, переодетый в женский плащ, поет женским голосом один куплет на итальянском, а другой на русском, чтобы люди, которые в опере никогда не были, в сюжет входили, и тут я вставляю свое слово: «Легенда Миланского оперного театра «Ла Скала», ария Виолетты из оперы «Травиата»!
И мы своими реальными голосами поем эти оперные фрагменты. И показываем, что каждый из нас может быть солистом либо Миланского оперного театра «Ла Скала», либо петь в Большом театре. Евгению Тулинову какое–то время назад предлагали уйти в оперу. Он принял решение, выбрал свою стезю: да, в опере петь престижно, но там ты будешь петь шесть партий всю жизнь.
— Вы сегодня и продюсер, и шоумен, и дирижер хора. Когда–нибудь сомневались в выбранном пути?
— Я иногда думаю, а реализован ли я на сто процентов, все ли правильно делаю? Ведь мог бы создать лучший в мире симфонический оркестр, как создал хор, про который говорят, что он самый высокооплачиваемый.
Ведь хор — это традиционно, всегда — спонсоры, вход всегда свободный — только придите. А чтобы хор по проданным билетам собрал на пластиковых стульчиках сидеть 19 тысяч человек в «Олимпийском»? Когда–то сомневался, сейчас — нет.
Сначала жены — потом певицы
— Да, на вашем сайте я действительно не нашел ни одного рекламного баннера. Получается, вы зарабатываете только своими голосовыми связками, количеством концертов?
— Еще несколько лет назад у меня висел график с феерическим количеством городов, в которых мы должны выступить. Сейчас у нас концертов процентов на 20 меньше, но это нормально — мы заработали имя, больше думаем о новых программах, о записях, о съемке клипов, особенных, как весь наш жанр.
— Репетиции у вас каждый день?
— Да, а выходной — раз в неделю. В день выступления мы репетируем по нескольку часов, а когда выступлений нет — часов по 6–7 с перерывами «на кофе и перекусить». К нам приходит хореограф, ставит сценическое движение, человек 5–6 ежедневно занимаются классическим вокалом с педагогом дополнительно, чтобы петь оперные партии из «Отелло» или «Паяцев», голос надо держать на сумасшедшем уровне.
Кому–то надо в тренажерном зале позаниматься, потому что чувствует, что набирает вес, к кому–то приходит косметолог — артист должен хорошо выглядеть, быть моложавым и искрящимся, чтоб отдать энергию молодости слушателям…
— С девушками тут, наверное, работать сложнее — я говорю о вашем женском хоре «Сопрано 10».
— Нет, просто я их щажу. Девушки у нас все как одна хотят состояться в профессии, для них петь так же важно, как дышать. Я сам таких выбирал, по горящим глазам. Но я им говорю, что они сначала жены и матери, а потом уже певицы и актрисы, чтоб они не меняли приоритеты, чтоб не стать несчастными. В большом женском коллективе это реально, тут есть возможность подмениться, родить ребенка, а потом взять няню, через полгода вернуться на работу. И они у меня, таким образом, мотивированы.
У меня крепкий белорусский корень
— Вы во время учебы в Гнесинке специально ездили в Ленинград, чтобы попасть на репетиции великого дирижера Евгения Мравинского. Чему вы у него научились?
— Мне было 18 лет, и я учился на первом курсе на дирижера–хоровика. А до этого мой отец, участник прорыва блокады, с четырех лет возил меня в Ленинград, водил в театры, на концерты — и в 15 лет я оказался на концерте оркестра Мравинского.
Я начал читать про него и потом совершенно случайно студентом попал на его репетицию. Мравинский сидел на стульчике и репетировал Шестую симфонию Чайковского. Скажу честно — я был поражен.
— Случались моменты в жизни, что вас музыка морально поддерживала, становилась больше, чем просто музыка?
— Вы знаете, через две недели после того, как у меня в аварии погибла жена, провидение дало шанс выбраться из этого жизненного провала. Мне предложили создать хор Московской синагоги. Это было спасением. Музыка предков — древнее могучее искусство — дала мне силы жить. В ней очень много страданий, ностальгии, душевного трепета. И я ушел с головой в работу. Я даже ночью репетировал. Я хотел быть лучшим в том, что я делаю. Именно это меня поддержало больше, чем друзья или даже родители. Я начал репетировать и выжил.
— Вы и в Беларусь на «Славянский базар» приезжаете к своим предкам?
— Да, корень у меня белорусский: отец из–под Могилева, мать из–под Минска. Но чтобы полюбить «Славянский базар», не надо быть белорусом. В Витебске просто такая уникальная дружеская атмосфера, доброта, сердечность, искренность, там можно поговорить по душам, обменяться с коллегами мыслями, зацепить для себя какие–то творческие идеи, понять, что ты не зря живешь на этом свете, что нужен людям. Моя мама при слове «Белоруссия» плакала, в Москве поначалу ей не хватало теплоты, родственности.
— Ваш отец ведь когда–то просто спас ее, увезя в 40–м году в Москву…
— Да, за 8 месяцев до войны, а всю ее семью фашисты потом закопали живыми. Я во время работы никогда не забываю об этом и думаю хайямовское «небрежен ветер в вечной книге жизни…»: ведь этот ветер мог бы и иной страницей шевельнуть, и никакого хора бы и не случилось…
Андрей Васянин, “Беларусь сегодня”