– Какие работы вы сами для себя считаете этапными?
– Я должен начать с консерваторских лет. Еще студентом четвертого курса в сезоне 1963/64 года я был приглашен в Малый (ныне Михайловский) оперный театр и получил там роль короля Треф в опере «Любовь к трем апельсинам». Этот спектакль, который поставил Алексей Киреев и которым дирижировал Эдуард Грикуров, имел феерический успех. Было оригинальное оформление сцены, решение трюков. Это было то новаторство, которое остается художественной пищей, а не «керосином», который нередко наливают сейчас. Все работали с упоением, театр был полон на этом спектакле все четыре года, что я в нем участвовал. Это для меня было большое событие.
Затем меня пригласили в Кировский театр, и там я имел счастье работать с великим, на мой взгляд, дирижером Константином Симеоновым. Я с ним пел Григория Мелихова в новой постановке «Тихого Дона», «Патетическую ораторию» Свиридова, которую поставили по моему предложению в театрализованной форме. Ну и самое главное – я спел с ним Кочубея в «Мазепе». У меня центральный бас, а это партия высокого баса, даже баритоны ее иногда поют. За две недели до генеральной репетиции он меня вызвал и сказал: «Попробуйте». Я выучил, спел генеральную. Конечно, было тяжеловато и, наверное, опасно. Он спросил: «Сколько вам лет?» Я: «30». Он: «Ну было бы 40, я бы вас на премьеру поставил. Не жалко. А сейчас – забудьте». Однако забыть довелось не надолго: партия Кочубея стала моим дебютом в Большом театре. Я выручал театр, а позже мне дали официальный дебют в партии Кончака.
– Как менялись ваши трактовки партий, подготовленных и спетых в Большом, когда вы приезжали петь эти же роли в зарубежных театрах?
– Я делал обратное: сначала пел многие партии за границей, а потом исполнял их в Большом. Конечно, для меня очень важен был Руслан в «Руслане и Людмиле» и Ланчотто во «Франческе да Римини», поставленной Борисом Покровским сразу после «Руслана». И постепенное освоение ролей Бориса Годунова, Досифея, Ивана Сусанина. Идея постановки «Жизни за царя», осуществленной в Большом, кстати, спровоцирована мною. Были и не очень удачные работы – вот, например, Эскамильо. Я попробовал, попел пару сезонов. Видимо, не мое: ну нет у меня талии для роли тореадора. (Смеется.)
А вот короля Филиппа II в «Дон Карлосе» я пел много, даже больше, чем Бориса Годунова. Спектакль Большого театра в Кремлевском дворце съездов был лучшим из всех, что я видел. А я могу сравнить и с постановкой "Ла Скала", где мы с Еленой Образцовой пели на 200-летии театра, и с мюнхенской, и с четырьмя венскими, гамбургской, сан-францисской. Хотя это все равно уступало тому, что сделал Иосиф Туманов по всем параметрам. Когда я входил в спектакль Большого театра, я попросил выступить со мной Тамару Милашкину, Владимира Атлантова, Юрия Мазурока. Образцова заболела, и вместо нее любезно согласилась выступить Ирина Архипова. Билеты спрашивали у метро, такой состав больше никогда потом в «Дон Карлосе» не собирался.
– Как вы сочетаете принципы отечественной и европейских вокальных школ в своей преподавательской работе?
– Я стал первым русским певцом, приглашенным не просто давать мастер-классы, но и на постоянную штатную работу в зарубежную консерваторию – Высшую музыкальную школу Вены. Это после 20 лет педагогической работы в Ленинградской консерватории, институте (ныне академии) имени Гнесиных и в Московской консерватории. В Вене говорят: по гражданству мы австрийцы, а по национальности – немцы. Но если проанализировать технологию пения лучших австрийских певцов, она базируется все же на итальянской вокальной школе. Русская школа стилистически очень далека от нее, но она основана именно на итальянских принципах эмиссии звука, а не немецких. Мне было интересно изучать и анализировать стилистические отличия, но принципиальной несовместимости в технической базе я не нахожу. Конечно, бывают певцы более талантливые или менее, выученные лучше или хуже, но школа у нас есть, во всем мире она признана, и мы вправе ею гордиться.
ЯРОСЛАВ СЕДОВ, "Газета"