1 августа 2011 года ушла из жизни Виктория Борисовна Яглинг (14 мая 1946 – 1 августа 2011) — советская виолончелистка, композитор, педагог, лауреат международных конкурсов, заслуженная артистка РСФСР.
С 1990 года до конца жизни жила в Хельсинки.
О Виктории Яглинг вспоминает на своей странице в Facebook Александр Корчагин – народный артист России, лауреат международных конкурсов, профессор Московской консерватории, основатель и участник Квартета имени Дмитрия Шостаковича.
1952 год. Я был учеником старшего нулевого класса Гнесинской школы, когда впервые увидел Вику Яглинг. В школьной раздевалке высокий, худощавый мужчина с добрым лицом, в очках, заботливо помогал снять пальтишко маленькой девочке с живыми черными глазами и бантиками на макушке. Потом он взял такую же маленькую, как она сама, виолончельку в матерчатом домашнем чехле, и они пошли в класс.
Вскоре выяснилось, что мы учимся у одного педагога – Ивана Платоновича Волчкова. Вика была на год моложе меня, но до этого успела немного поучиться в районной музыкальной школе.
Оказалось, ее папа – известный поэт Илья Львович Френкель. Мой отец, Александр Иванович Корчагин, редактор и поэт-переводчик, знал его и раньше, по литературной линии. Скоро и наши мамы познакомились. Моя мама, Валентина Никаноровна, объяснила, что Викину маму следует называть Эминэ-ханум. Необычно, но я быстро привык.
Эминэ-ханум была очень ласковая и общительная. При этом она производила оригинальное впечатление, начиная с ее ярко выраженной восточной внешности, – хоть на сцену Большого театра, и своеобразия ее имени. Она предпочитала еще в то время – а был 1952 год – даже в этом показать свою индивидуальность и неповторимость, что тогда многих удивляло. Она сознательно пренебрегала традиционным сочетанием имени и отчества. Лишь много лет спустя я узнал, что на общепринятый манер она была Эминэ Абдуловна, но так никто ее не называл.
В младших классах родители Вики устраивали праздники для ее одноклассников, куда приглашали и меня с мамой и папой. Артистическая атмосфера этих вечеров вызывала чувство, что любой из нас интересен всем, и тебе самому все интересны. Каждый должен был принять участие в общем концерте, не обязательно в инструментальном качестве.
По желанию можно было и прочитать стихотворение или иной отрывок, и спеть, и показать самодеятельный пластический этюд или разыграть какую-нибудь сценку. К этим праздникам готовились и с нетерпением их ждали. Про карнавальные наряды, естественно, самодельные, я не говорю. Выступления вызывали бурное одобрение и аплодисменты присутствующих.
В первой половине 50-х годов эта семья жила в коммунальной квартире на улице Качалова (М. Никитская), в доме напротив монументального здания Дома Звукозаписи.
Походы в гости продолжались и позже, когда Вика с родителями и бабушкой переехали в писательский дом в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковки. Илья Львович получил просторную отдельную квартиру от Союза писателей. На одной площадке с ней находилась квартира М. М. Пришвина, о чем свидетельствовала табличка на двери. Помню, что Вика очень гордилась этим соседством. Правда, сам Пришвин к тому времени уже ушел из жизни.
Следует сказать, что родным отцом Виктории был рано умерший писатель и военный журналист Борис Яглинг. Илья Львович Френкель стал для нее вторым папой, считавшим ее своей дочерью, и она отвечала ему преданной любовью.
Конечно, их семья бывала и у нас дома, в Староконюшенном переулке. На этих посиделках всегда присутствовали наш общий учитель Иван Платонович Волчков, его жена Зора Михайловна, работавшая концертмейстером в его классе, и их дочь Оля, юная пианистка, одноклассница Вики.
Иван Платонович очень ценил нас с Викой, считал лучшими своими учениками. По его настоянию моя мама в 1955-м, 57-м, 60-м, 62-м годах снимала дачу в поселке Луговая по Савеловской дороге, и где Иван Платонович сам строил, как сейчас бы сказали, «загородный дом». Конца строительству видно не было, но они там как-то жили, и он хотел заниматься со мной и во время каникул.
Однажды, летом 1957 года, на Луговую нагрянули «Френкеля» (как шутливо их иногда называли мои родители). Застолье началось в доме Волчковых, его продолжение последовало на нашей съемной даче, где Илья Львович читал свои стихи, мы с Викой и Олей с интересом слушали «взрослые» разговоры.
У нас имелось два велосипеда – мой и Олин. С разрешения Оли я предложил Вике прокатиться по окрестностям, и она с удовольствием согласилась.
Мне тогда было двенадцать лет, ей – одиннадцать. Но мы совершенно не чувствовали себя детьми. Я имею в виду некое состояние ума, сознания. И разговаривать могли на самые разные темы – потому что много читали. Эминэ-ханум всегда при встречах задавала мне один и тот же вопрос: “Сашенька, что ты сейчас читаешь?”.
Постоянно что-нибудь читать казалось такой же естественной потребностью, как дышать. Наверное, так было не во всех семьях. Но мне казалось, что это нормально – спасибо маме и папе. Вспоминаю, как покойный Валентин Фейгин рассказывал о своем детстве и дворнике, подолгу подметавшем двор. Валя спрашивал у своей мамы: “Что это дворник все подметает и подметает? А когда же он на виолончели играет?”. Так и мы с Викой – или играли на виолончели, или читали.
И вот мы поехали. Оказалось, что Вика – прекрасная велосипедистка. Я знал, что у нее есть велосипед “Ласточка”, женский аналог подросткового “Орленка” Рижского завода – мечты всех мальчишек 50-х годов. Но я впервые увидел, как она ездит. Забегая далеко вперед – впоследствии она стала великолепным шофером. Традиционный скепсис по отношению к женщине за рулем – это не о ней.
Мы выехали из поселка и поехали по проселочной дороге по направлению к селу Троице-Сельце, стоявшему на возвышенности, с которой открывался впечатляющий вид на подмосковные дали. Мне хотелось, чтобы Вика посмотрела на них.
Она ехала на несколько метров впереди меня, и я невольно восхищался ее стройной фигуркой и тем, как умело она едет…
Между тем погода начала стремительно портиться. Набежали тучи, поднялся ветер, стал накрапывать дождь. Мы остановились под одиноким раскидистым деревом, думая, как быть. Она озабоченно посмотрела на клубящиеся тучи:
– Сашка, облака сближаются…
Я посмотрел наверх, – и впрямь, темно-сизые тучи двигались навстречу друг другу, перемешиваясь и кружась в бушующих на высоте порывах ветра.
Она продолжала:
– Надо ехать назад, здесь опасно оставаться, под деревом…
Посмотрела на меня долгим, совершенно недетским взглядом.
“Какая же она умная и гармоничная во всем!” – подумал я, но не сказал ничего.
Конечно, до начавшейся грозы мы вернуться не успели. Явились мокрыми до нитки. Нас встретила моя мама, крайне взволнованная:
– Где же вы пропадаете?! Все уже ушли обратно к Волчковым.
Оказывается, мы совершенно потеряли счет времени, не знаю, как это получилось.
– Викочка, придется тебе надеть Сашину рубашку и гольфы. А я сейчас просушу твою одежду, – сказала моя мама, наливая нам горячий чай.
Вика с видимым удовольствием взяла мои скромные одежки, зашла в соседнюю комнату и вышла оттуда с лихо завязанным снизу краем рубашки. И гольфы великоватые как-то оригинально подвернула.
Мы пили чай, смотрели друг на друга, и нам было отчего-то удивительно весело и смешно…
Из сверстников я дружил со скрипачами Андреем Шишловым и Сашей Балашовым, с которыми спустя годы создал квартет, позже получивший имя Д. Д. Шостаковича. Но первым моим товарищем стал Сережа Вихолайнен, тоже учившийся у И. П. Волчкова.
Многое строилось на том, что дружили наши родители. И Викины, и мои, и Сережины. Их связывало множество совпадений. Вихолайнены, как и Вика, жили на улице Качалова.
Папа Сережи, человек северного, сдержанного склада, был редактором скандинавской редакции журнала “Советский Союз”. Мой папа возглавлял редакцию классиков литературы Издательства АН СССР (“Наука”). К тому же у обоих имена-отчества были одинаковыми – Александр Иванович.
Сережина мама, Саида Габдрахмановна, быстро нашла общий язык с Эминэ-ханум. Эта чудная женщина в случае необходимости охотно брала меня к себе на попечение, как и моя мама – Сережу. Еще Саида Габдрахмановна прекрасно шила. Она мастерски перелицовывала поношенные костюмы наших пап в щегольские курточки и брюки для нас с Сережей. Эминэ называла ее Саидá-ханум, видимо, стремясь пробудить в ней «национальное самосознание». Это носило характер какой-то веселой игры.
Время шло, и весной 1958 года как-то из воздуха родилась идея всем трем семьям вместе отправиться на летний отдых.
Коктебель
О Коктебеле я слышал с раннего детства от своего дяди, Петра Никаноровича Зайцева, брата моей мамы. Дядя Петя – поэт, редактор, литературно-общественный деятель, был ближайшим другом и помощником Андрея Белого (Б. Н. Бугаева). В 20-х годах он гостил в Коктебеле у М. А.Волошина, о чем впоследствии часто вспоминал. И, естественно, моя мама мечтала побывать в этом памятном месте.
Сережа Вихолайнен был с родителями в Коктебеле ранее, очень его нахваливал, также подчеркивал с редакторской настойчивостью, что в советское время поселок стал называться Планерское (всесоюзный центр планерного спорта).
И, наконец, в Коктебеле и поныне находится известный Дом творчества писателей, принимавший в своих стенах чуть ли не всех известных писателей советского периода. И в который получил путевки на всю семью И. Л. Френкель.
Мои и Сережины родители сняли беленую на крымский лад хату с двумя комнатами и общей верандой – кухней-столовой, неподалеку от «Литфонда» – как называли писательский дом творчества. Собственно, этот домик сняла Саида Габдрахмановна, выехавшая с Сережей еще середине июня.
Спустя несколько дней и мы с Викой, нашими мамами, Ильей Львовичем и двумя виолончелями погрузились на Курском вокзале в поезд Москва-Феодосия. Наши с Сергеем папы должны были присоединиться к нам в августе, на время отпусков. Для меня это было первое в жизни путешествие к морю.
В те времена поезда ходили медленно, подолгу стояли на станциях. Но это нисколько не огорчало, наоборот, придавало поездке особый колорит. На каждой станции развертывался целый базар. Разноликая масса народа, смешение языков: русского, украинского, промежуточного «суржика», татарского… Местные «вкусности»: горячая картошка, початки вареной кукурузы, помидоры, огурцы, ягоды – все необычайно аппетитно и совсем дешево. Народ был простодушнее, честнее, и только молился, чтобы не было новой войны.
Мы с Викой не отрывались от окна. Наверное, в поезде было и жарко, и душно, но мы этого не замечали. К тому же, окна открывались почти донизу, можно было проветривать купе. Правда, летели черные крошки сажи от паровоза, с неутомимым стуком накручивавшего километры. Электрификация этого направления только начиналась. Но неудобства были реальными признаками путешествия, свидетельствами нашего неуклонного приближения к Крыму, к вожделенному морю. Мне казалось, что Вика разделяет мои чувства.
В дороге Илья Львович предавался фронтовым воспоминаниям. Путь наш пролегал там, где всего за пятнадцать лет до того шла битва на Курской дуге. Названия населенных пунктов – таких, как Поныри, Прохоровка, где происходили особенно ожесточенные сражения, вызывали волнение у Ильи Львовича, которое передавалось нам. Рассказывал он подробно, не книжно, так, как может поведать только человек, бывший свидетелем и участником описываемых событий.
Сейчас представляешь – что такое пятнадцать лет назад? Как вчера. Думается, что именно такие чувства испытывал военный журналист, майор И. Л. Френкель, вновь проезжая по этим местам, в то время как для нас с Викой это была славная, героическая, – но все же история. Это было до нас.
В конце сороковых годов, как и в пятидесятые, годовщины победы, исторические даты военных лет еще не отмечались так широко. Слишком свежи и тяжелы были воспоминания у людей, для которых это была прежде всего величайшая трагедия, а потом великая эпопея. Многое еще не было осознано. Выдающиеся фильмы о войне зрели в умах и сердцах их будущих творцов. Историки пересматривали свои задачи в свете развенчания культа личности Сталина, в сторону более правдивого освещения событий войны – процесс, не завершенный по сей день…
Тем более волнующе было для меня, сына фронтовика, слушать рассказы Ильи Львовича, прославившегося своими военными песнями, в особенности песней «Давай закурим», написанной с композитором Модестом Табачниковым. Эта песня, лишенная официозного пафоса, согревала души сотен тысяч бойцов на фронтах своей искренней, человечной интонацией, несла надежду их матерям, женам и детям в тылу.
В военные годы получил известность и Борис Львович Яглинг – автор очерков о подвигах подводников-североморцев…
Мы въезжаем в Крым. Позади остаются покрытые пестрыми соляными отложениями отмели Сиваша, железнодорожная дамба, спрямляющая изрезанный берег перешейка.
Прибываем на узловую станцию Джанкой, где железная дорога развевляется на разные направления – на Симферополь, далее на Севастополь и Евпаторию, и наше – на Феодосию и Керчь.
Эминэ-ханум машет из окошка кому-то на перроне. Оказалось, что там стоит ее брат, дядя Вики, пришедший со своей семьей к поезду повидаться с родными. Может, я что-то и путаю в отношении степени родства. Но мне запомнилось именно так. “Френкели” втроем вышли на перрон, мы с мамой скромно наблюдали за радостной встречей. Когда пришло время отправления, они вернулись в вагон с огромным количеством еды, полученной от джанкойских родственников. И весь оставшийся до Феодосии путь у нас шел настоящий пир.
Окно купе выходило на левую сторону. Справа, из коридора, можно было видеть вздымающиеся на горизонте Крымские горы, а с нашей стороны шла равнина. И вот далеко-далеко возникла насыщенная необыкновенным синим цветом полоска, переходящая в почти такое же синее небо.
– Саш, вот и море показалось! – торжествующе сказала Вика.
– Правда?! – не поверил я своим глазам.
– Ну конечно!
Я в полном восторге прильнул к стеклу. По мере приближения прямо посреди этой полоски стало возможным разглядеть маленький, как обломок спички, кораблик, который, казалось, висел в небе, сливаясь с линией морского горизонта. При дальнейшем приближении это оказался не какой-то кораблик, а настоящий морской кораблище, стоявший на рейде.
На привокзальной площади Илья Львович пригласил маму и меня в литфондовский автобус, присланный за ними, и минут через сорок мы оказались в Коктебеле…
Наверное, в то лето в Коктебеле виолончель звучала лишь в двух местах – в писательском доме творчества и в нашем доме на улице Жуковского. Это мы с Викой упорно занимались, выучивая летние задания, полученные от Ивана Платоновича.
В отличие от нас, Сережа Вихолайнен чувствовал себя совершенно свободным, поскольку после недавнего весеннего экзамена по специальности его перевели на контрабас. Надо сказать, что он и Саида Габдрахмановна перенесли это не самое радостное, как тогда принято было считать, событие со сдержанностью и достоинством. Сам я спустя годы пришел к глубокому убеждению, что инструмент не имеет большого значения, что выдающийся исполнитель в состоянии потрясти людей, играя на любом инструменте.
Часы, которые мы с Викой отдавали виолончели, Сережа посвящал чтению. Записался в местную библиотеку. Помню, он прочитал “Войну и мир” за четыре дня. Честно сказать, я этого не понимал – как можно так быстро прочитать это произведение. Подозреваю, что читал он “по диагонали”.
В остальном – это почти ежедневные встречи на пляже. Вихолайнен плавал лучше всех, Вика – тоже весьма успешно. Я пока учился, однако к концу пребывания тоже прилично плавал.
Время от времени мы совершали совместные семейные прогулки. Помню поход в Мертвую бухту – налево, в сторону мыса Хамелеон, и в знаменитую Сердоликовую бухту у подножья горного массива Карадаг.
Хотя я в последующие годы неоднократно бывал в этом месте, именно с тех пор аскетичные коктебельские пейзажи, так поэтично отображенные в акварелях М. Волошина, всегда стоят перед моими глазами…
* * *
Я – в девятом классе, Вика – в восьмом. Однажды я услышал, как она на уроке у И. П. Волчкова играла Прелюдию из Первой сюиты Баха. Ее игра меня поразила. Она отличалась удивительной выровненностью звучания, выстроенностью формы, ясностью и строгостью движения. Я буквально не узнал Вику. Спустя какое-то время она перешла в училище при Московской консерватории к Якову Слободкину.
Иван Платонович был в шоке. Эминэ-ханум звонила моей маме и убеждала ее, что и меня надо забирать от И. П. Волчкова, что «Саша такой талантливый, он нуждается в более умелых педагогических руках».
Мама моя заняла твердую позицию – «не предавать Ивана Платоновича». Он, в свою очередь, не на шутку озаботившись ситуацией, удвоил внимание ко мне, даже дал мне свою итальянскую виолончель.
Моя мама, не будучи музыкантом, тем не менее интуитивно чувствовала, что многого я не получаю от Ивана Платоновича. Ее заботило состояние моей техники. Позже, в консерватории, я понял, что мое успешное обучение в Гнесинской школе в значительной мере держалось на собственных способностях. Многому в преподавании виолончели, как показалось позже, Иван Платонович сам учился на своих учениках, таких, как Вика Яглинг, Саша Ковалев, Грета Турчина…
Однажды моя мама осмелилась спросить у И. П., не следует ли более углубленно заняться моей техникой, а точнее, базовыми моментами технологии виолончельной игры. На что он с «пафосом» ответил: «Ну что вы, Валентина Никаноровна, у Саши прекрасная техника. И вообще, не сомневайтесь, меньше, чем лауреатом Всесоюзного конкурса я Сашу из школы не выпущу». Это обещание так и осталось обещанием.
Родители же Вики были не столь доверчивы. В частности, Эминэ-ханум рассказывала моей маме о замечательном педагоге Давиде Григорьевиче Дегтяре, у которого Вика занималась еще в районной музыкальной школе, подразумевая то, что педагог может быть и лучше.
Надо заметить, что у моей мамы был один неоспоримый довод не делать этого. Она была озабочена опасностью моей возможной армейской службы. А, как известно, всякие перемены в процессе обучения часто приводят к потере года, чреватой для мальчиков в смысле армии. Скорое будущее (1963 год) показало, насколько была права моя мама.
Положение было таким критическим, что бывшие по возрасту на год старше меня однокурсники, замечательные виолончелисты Мирон Ямпольский, Толя Вайнштейн (ставший потом известным звукорежиссером на телевидении) оказались мобилизованными. В то время, как я попал в ограниченный список студентов, подлежащий отсрочке на все время обучения в консерватории.
После ухода Вики из Гнесинской школы мы периодически встречались, вместе ходили на концерты классов ведущих профессоров консерватории. Однажды я позвал ее в Центральную музыкальную школу, где у меня было много знакомых, на вечер встречи с М. Л. Ростроповичем. Кажется, это было осенью 1961 года. Мстислав Леопольдович рассказывал об Эдинбургском фестивале, о Бенджамине Бриттене, о Фестивале Д. Д. Шостаковича в Горьком (Нижнем Новгороде), куда он с приключениями возил композитора на своей машине.
Все было интересно для нас с Викой. Мы мечтали о том, как войдем в здание Московской консерватории в качестве студентов. И всеми силами стремились к этому, хотя наши пути уже не совсем совпадали…
Александр Корчагин, Москва, ноябрь-декабрь 2011 года