Легендарный Спартак, Ромео, Зигфрид, Щелкунчик-принц. Хореограф и преподаватель. Солист, исполнивший практически все ведущие партии в главных балетных спектаклях Большого театра – все это о народном артисте СССР Михаиле Лавровском.
– У каждого актера в жизни бывает свой звездный час, мне повезло, у меня он был. Ну, у кого длинный, а у кого более короткий, но если он был, это хорошо. Я думаю, чтоб нам было удобно и интересно, задавайте любые вопросы. Чтоб я вас не мучил своими рассказами-воспоминаниями. Потому что каждому человеку, каждому художнику, одному дорого одно, другому другое. Это будет самый удобный для всех способ общения.
– Лавровский – это сценический псевдоним вашего отца, да?
– Да.
– Вы взяли этот псевдоним тоже. Немножко подробнее об этом расскажите.
– Мой отец, Иванов Леонид, из деревни Велька, это под Ленинградом, когда пришел в Ленинград со своей любимой сестрой, она на два года младше, это было во время Гражданской войны, то его карьера сложилась так, насколько я знаю, что он сразу понял, что поприще его будет хореограф-балетмейстер. Как танцовщик он не добьется больших высот. В Ленинграде были Петипа и Лев Иванов, великие хореографы. И он решил взять себе псевдоним.
У него был друг большой – поляк Лавровский, которого расстреляли во время Гражданской войны. И он взял псевдоним своего друга, потому он в паспорте был Леонид Иванов-Лавровский, а мне эта фамилия перешла как моя.
Когда я хотел взять тоже Иванов-Лавровский, почему-то мне тогда отец сказал: «Подожди два года. Проработай так, потом возьмешь». Ну а потом, вы знаете, если сразу не сделаешь, потом уже… Так что вот, видите, папа Иванов, мама Чикваидзе, а я Лавровский. Вот в чем соль.
– Почему вы так рано ушли из классического балета?
– Тут я согласен с Юрием Николаевичем Григоровичем: танцевать можно сколько угодно, смотреть нельзя. Классический балет требует юности, конечно, таланта, конечно, индивидуальности, но юности.
Вообще, люди моего поколения, шестидесятники, – замечательное поколение и мужчин, и женщин, – они проявляют себя во всех областях танца. Это и пластика, многие играют как драматические артисты, артистки в кино, и очень успешно. И я тоже пытаюсь, если Бог даст, и я смогу продержаться еще, создать какие-то для меня интересные спектакли, которые волновали бы молодежь – в первую очередь.
Потому что, конечно, все любители театра, все любят искусство. Но, это мое мнение, я думаю, что оно правильное: без молодежи не существует ни семьи, ни театра, ни государства. Потому что мы уходим, кто-то приходит на наши места, даже наши дети, – не в прямом смысле, а наши ученики, ученицы, те люди, к которым мы относимся с любовью, с симпатией, которые перенимают от нас наши идеалы, совсем необязательно повторяя то, что делали мы.
Но фундамент рушить не стоит, мне кажется, можно перестраивать дом как угодно, каждое поколение по-своему, но если фундамент сделан неплохо, этого не стоит разрушать. Мне интересно найти себя в пластике, в новых формах, спектаклях, я буду пытаться это делать по возможности. Ну, а классический балет, мне кажется, это для юных. Это трудно объяснить – как античное искусство, как искусство Ренессанса, как великого художника, как великого певца.
Классический балет должен быть или очень плохим, или очень хорошим, на мой взгляд. Если он очень хороший, он дает – и в этом плюс театра, и в этом, может быть, его минус – сиюминутность воздействия, когда вы сидите в зале и актер, человек талантливый, вас гипнотизирует, его эмоции сиюминутно воздействуют на зрительный зал.
Кино – немножко другая вещь. И это воздействие классического балета, романтика, красота, я не знаю, что, дает замечательный эффект, если, конечно, талантлива балерина, талантливы танцовщик и хореограф. Вот это дает действительно блистательное эмоциональное впечатление, воздействие на зрительный зал. И то же самое, например, если плохой балет. Просто плохая балерина, просто плохой танцовщик, средний спектакль.
Надо делать вещи, которые волнуют молодое поколение и в пластике, и в нагрузке смысловой. Но классический балет забывать нельзя, мы страна классического танца, в этом наша сила, этим мы покорили весь мир, этим мы сильны. И забывать наши завоевания, я не считаю это правильным. А вот пробовать новое, свое искать, это надо обязательно.
– Сейчас, как мне кажется, после ухода блистательных, гениальных танцовщиков, к которым принадлежите вы, все просто начали забывать, что такое в балете настоящий мужской танец. Театр стал другим? Или просто не осталось достойных исполнителей?
– Мне кажется, у нас есть замечательные исполнители, и мужчины, и женщины. У меня два ответа на Ваш вопрос. Во-первых, нам повезло, что в нашем поколении были такие талантливые актеры: и мужчины, и женщины. Григорович на 14, или на 15 лет старше нас. Это, в общем, единомышленники. Он как творец, создающий духовные ценности на сцене, а мы есть духовное и физическое исполнение, как краски у художника. Потом, вы знаете, никто не может угадать, только время покажет, какое поколение великое.
По-моему, поколение 60-х годов было действительно замечательное. Сейчас тоже замечательные артисты, но покамест такого хореографа и такого слияния, единомышления актеров и хореографа я не вижу. И вторая есть вещь. Вы знаете, я сам русский человек, потому не боюсь сказать этого: у нас есть феноменальная манера заниматься холуйством перед всем заграничным. Не брать хорошее оттуда, развивая на своих основах, нет. Именно такое раболепство. А все свое хорошее уничтожать.
Когда я смотрел исполнение артистов моего времени, допустим, «Спартак»: Марис Лиепа, Васильев, Адырхаева и Тимофеева, Бессмертнова и Максимова. Пастух – Владимиров, Гудин – гладиатор… Это было откровение. Античная история, рассказанная нам, как будто приоткрылась книга или приоткрылись века. Потом, видите, какая вещь еще: ведь действительно на сцену пришли большие образы – Шекспир, Пушкин. А Григорович был человеком очень образованным, человеком высшей культуры.
Вот возьмите наши знаменитые итальянские оперы. Допустим, Пуччини, «Тоска» или Леонкавалло, «Паяцы». Когда у драматического певца происходят самые сильные эмоциональные взрывы, его час настал, и, умирая, он поет, его голос взлетает на самый верх. Не чтобы показать, как он взобрался туда и как у него голос звучит, а для выражения своих чувств. Конечно, тембр, конечно, умение петь. Но этот талант выражается в любви к женщине, к своим друзьям, к народу.
Михаил Лавровский: «Планирую выйти на сцену в роли Дягилева»
Так же и у нас было в балете. Когда тело человеческое совершает чудеса каскадерского, в хорошем смысле слова, полета, делает почти сверхъестественные вещи, а человеческий дух, если он настоящий, не имеет предела в своей силе, тогда это и поражает зал. И правильно девочка сказала, это был мужской танец-выражение, правильно. Потому были «Спартаки», «Дон Кихот» и даже «Жизель», «Лебединое озеро»…
Я беру наших эталонных суперклассиков, таких как Фадеечев Николай Борисович, как Владимир Тихонов, в «Дон Кихоте» Васильев, Никонов, блистательный танцовщик классический был, Акимов, все. Это же все перешло в доведение до совершенства человеческого тела, человеческого танца, человеческих возможностей, пластики, координации, выражения личности на сцене до совершенства, это я имею в виду.
«Грозный», «Спартак» – это переходило и на старый классический репертуар. Он не был равнодушным. Все обожают Баланчина, я совсем не против, я тоже очень люблю Баланчина, но это одна часть классического танца. А он должен быть, бесспорно, но, мне кажется, он действительно рожден на американской земле. Там необходимы были такие танцы. Мы не можем обойтись бессюжетными спектаклями, мы нация драматическая. Вы помните, как Горький сказал: «Все женщины – артистки. Русские – драматические».
– Многие наши известные танцовщики в советское время остались за рубежом и сделали там замечательную карьеру, блистательную, стали мировыми звездами. А вы тогда не желали остаться на Западе и сделать там карьеру? И сейчас вы не жалеете о том, что не остались там?
– Ко мне не всегда относилось хорошо Министерство культуры и Госконцерт, в театре я благодарен был только Григоровичу. Мой отец не мог мне помогать, он ушел через год, как я пришел в театр, и неизвестно, что было бы лучше, если не ушел бы, могли б, я извиняюсь перед аудиторией, загрызть. Потому что тогда другое было время. Многое было, многие течения были против меня, потому что я из актерской семьи. Но, в общем, мне везло, потому что творчество было замечательное.
Был один момент, мне предлагали поработать, когда мы вывозили премьеру «Спартака» в Лондон в 69-м году, у меня был большой успех. Я станцевал там премьеру, премьера прошла. И, очевидно, посольство боялось, что я убегу. А мне предложили через моего приятеля проработать там 3-4 месяца. Но я тогда был неофициально женат, эта замечательная женщина не хотела оставаться, а я без неё не хотел оставаться. Но разговор шёл о полугоде, самое большее. Конечно, было бы мне интересно.
Потом, когда я уже стал не классическим танцовщиком, я очень жалел. Я выезжал за рубеж преподавать и очень хорошо зарабатывал. Но мама была жива и больна, царство небесное, я не мог ее оставить. А вот сейчас… Очевидно, каждому свое. Может быть, я и не смог бы там жить.
То есть, вот вам пример – наш блистательный артист Саша Годунов. Я не буду говорить о других актерах, Нуреев в стороне. Нуреев – уникальная личность, его вынудили остаться, единственного. Он не хотел оставаться, а его вынудили. О других я не буду говорить, но Саша Годунов, царство ему небесное, он был человеком в хорошем смысле советским. Очень добрый, общительный, с ранимой душой, при всем своем замечательном таланте.
Он не смог там прожить долго, там, очевидно, нужна другая закалка. Или надо уезжать в 20 лет, может быть, с родителями. Сейчас бы я не смог. Конечно, обидно, потому что, вы знаете, у нас вы делаете спектакль, вроде что-то начинаете находить, нащупывать какие-то нити, творить, а потом – бац, и вы ничего не делаете. И как это пролетает год, вы опомниться не успеваете, это молниеносно.
– Вы говорили о прошлом, мы не можем не говорить сегодня о будущем. Скажите, пожалуйста, каково ыаше отношение ко всему тому, что происходит вокруг имени Волочковой?
– Сейчас очень трудно, все поменялось, в итоге нам просто сказали откровенно, что руководить будут чиновники, а вы вообще здесь так…актеры, которые для нас, служите. Я сейчас грубо говорю, но такой был подтекст. Насчет лица Большого театра…
Вы знаете, у Большого театра свое лицо и по исполнительскому мастерству. Большой театр для меня – это те люди. Те балерины, которые родились, выросли и отдали свою жизнь искусству Большого театра. Если брать среди женщин – это Стручкова, Плисецкая, Бессмертнова, Максимова, Сорокина, Карельская, Адырхаева, Маша Кондратьева. Есть люди, допустим, Нина Семизорова, блистательная была, из Киева, но она стала лицом Большого театра, Семеняка, ленинградка стопроцентная, но она переняла эмоцию театра и стала одной из первых балерин в мире.
Так что, если б Настя осталась бы в театре, а она красивая женщина, способная, я не знаю, как развивалась бы ее судьба дальше, трудно сказать, но сейчас она, в общем, вне театра. Она хорошо исполняет, красиво, но то, что я вижу – это современные танцы, это не классический репертуар. А Большой театр и наше искусство, – искусство классического танца.
– Уважаемый Михаил Леонидович, с вашего позволения, я вернусь к 60-м годам… В начале 60-х годов, за 6 лет до спектакля Григоровича, свою версию «Спартака» в Большом театре выпустил Леонид Якобсон. Вы участвовали в нем?
– Да.
«Золотая Маска» назвала лауреатов спецпремии за вклад в театральное искусство
– Чуть позже поставил балет Березовский. Почему же так получилось, что и то, и другое в Большом театре имело очень недолгий успех?
– Когда существуют два художника, я, допустим, Якобсон и главный балетмейстер Большого театра, или Березовский и главный балетмейстер Большого театра, очевидно, два художника долго вместе равноценно существовать не могут, это мне так кажется.
Я работал в Тбилиси главным балетмейстером, меня вызвала дирекция театра и поставила перед фактом, что они приглашают на постановку танцев замечательного, блистательного танцовщика, моего коллегу, моего товарища. Я: «Ради бога. Пожалуйста, пожалуйста». И он еще не приехал, но мне уже сказали, а потом я это увидел сам, что начались брожения, интрижные течения, чтоб меня убрать, а этого товарища поставить на мое место.
Я говорю: «Знаете, дорогие мои, во-первых, вы пригласили его без меня. Я отвечаю за балет Тбилисского театра. И вы должны были оговорить со мной. А если вы это делаете без меня, тогда я вам не нужен».
Тогда меня поддержали и как-то это рассосалось. Это сложно… Я думаю, что вот такие люди великие, как Березовский, как Якобсон, Моисеев Игорь, как Григорович, они сами по себе. Они, конечно, очень ревнивы к успеху другого человека, но они такие колоссы, они по-хорошему прямолинейные в своей политике как творческой, так и в общении с другими хореографами. Но их всегда окружает столько шакалов, которые на их именах делают себе карьеру. Он ставить не может, танцевать не может, но думает, что если спихнет конкурента, то будет получать от этого какие-то дивиденды. Это всегда так, это самое тяжелое, но без этого не бывает театра.
Балеты шли, я знаю, Якобсон шел до Юрия Николаевича, но Якобсону не повезло в одном – тогда у нас была отрицательная манера, у нашего государства, у нашего министерства, по-моему, сейчас тоже она есть, – если где-нибудь за рубежом пресса не падала в обморок от спектакля, его могли тут же снять.
Мы приехали в Америку, где тогда только что вышел фильм «Спартак» с Кирком Дугласом. Пошел спектакль Якобсона, на мой взгляд, очень интересный спектакль, замечательный. Там было меньше режиссуры, но танцы, эпоха была передана блистательно. А статьи были не блестящие, понимаете? И нам даже не дали догастролировать до конца. И «Спартак» после Нью-Йорка уехал в Москву, мы продолжали свою работу там.
Теперь, что касается Березовского, я знаю, что Григорович дал ему делать эту работу, потому что сам участвовал. И когда репетиции оттягивались, летели, он своей железной рукой все это быстро свел в единый комок и выпустил спектакль. Но потом он сошел, даже трудно сказать, по каким причинам, не могу сказать точно, боюсь быть предвзятым здесь, мне трудно сказать, не знаю. Может быть, сошел потому, что были интриги, скорей всего…
– Как Вы считаете, зритель нашего времени, современный, и зритель, допустим, советского времени, они чем-то отличается друг от друга как явление? Или изменяются спектакли, но зритель в основной своей массе остается одним и тем же?
– Сначала скажу свое мнение, а потом мнение Шаляпина, это будет как точка.
В любом горе, – землетрясение, или тайфун, или страшная война, – в любом горе есть какая-то капля хорошего. И в любом счастье, когда вы вообще ничего не знаете, никакой неудачи, перед вами все падают в обморок, тоже притупляются и плесневеют мозги, понимаете, теряется контроль над собой. В наше время ведь страна была закрыта, люди жили только искусством. В театре самый дорогой билет стоил 3 рубля. Так что, вы представляете, театры, спектакли, кинофильмы.
Мы, я помню, когда была неделя французского фильма, по две недели стояли за билетами. Тогда был «Фан-Фан Тюльпан», его привёз Жерар Филипп. Духовная жизнь была потрясающей. Все, в том числе театральный мир, были объединены между собой, была цензура… Вы могли попасть вне рамок соцреализма, тогда художнику было тяжело, например, спектакль, бац – религиозная тема. Кто-то пропустит, если вы завуалировали и сказали, что это не религия, а это подается просто духовное отношение человека, а если вас хотели прижать, мог и хороший спектакль не выйти.
Но все равно выходили спектакли, мастерски сделанные, даже на самую примитивную тему. Потому что мы не могли сделать плохой спектакль. Мы знали, что иностранцы посмотрят, что это наше лицо. Мы же, религию отвергали, ну а что же тогда мы могли показывать? Пальто сносится, «Мерседес» заржавеет, деньги могут украсть, а то, что у вас внутри – останется, ваша душа.
Сейчас, когда все разрешено, тоже хорошо. Но, вы знаете, порнографии завались везде. Ну, допустим, я, взрослый мужчина, моя жена, мои подруги, товарищи могут посмотреть, но когда это смотрит ребёнок в семь лет, это преступление государства перед своим народом.
Демократия – это не анархия, на мой взгляд, так нельзя. Ведь существует семья, есть литература, есть фильмы, даже видеофильмы в семье, но нормальные родители не должны показывать это ребенку в 5, в 7 или, в 10 лет. Он вырастет, окрепнет, поймет и дальше его дело. Когда перестройка началась, Михаил Сергеевич хотел хорошее, но прежде чем рушить дом, надо выселить людей. Нельзя бабахнуть молотком и… «ай-яй-яй, я не знал».
Если один человек отвечает за все, я считаю, что это просто катастрофа. Как говорят по телевизору, в нашей земле заложены ресурсы – газ, нефть, они не могут принадлежать одному человеку, который все это отдает за рубеж, чтоб себе купить 15-ю дачу в Монте-Карло, к примеру.
Когда я вижу людей, которые читают Чехова, Золя, Толстого в 30-летнем возрасте, когда самый расцвет начинается, это удивительно, замечательно. Я не знаю языки, еле-еле по-английски, по-французски, но вот однажды я видел – три бомжа сидели и говорили, по-моему, по-латыни. Просто три нищих человека. Ну откуда… Даже если они просто бравировали этим, они должны были знать латынь, значит, люди образованные были когда-то. Это, конечно, страшно.
А потом, знаете, что еще противно, все эти разговоры по телевизору, дебаты перед выборами, ведь все хорошо говорят, но ведь ничего же не будет, вот что самое страшное. Все останется так же. Значит, любой хулиган может вас застрелить, убить на улице, и ни один человек ничего делать не будет. Я понимаю милицию, что милиция боится, понимаю, в чем дело. А те герои, которые не боятся, они висят на доске памяти, их зарезали и убили. Конечно. Тут трудно сказать. Но, видите, это все связано: государство, театр.
На закрытии фестиваля «Видеть музыку» вручили премии «Легенда»
– Михаил Леонидович, а сейчас вы могли бы выйти на сцену?
– Я выходил 31 октября. Выходил. Я естественно исполнял пантомимную роль, конечно, я считал, что можно выйти танцевать, но смотреть нельзя.
– Поскольку ваша семья внесла столь весомый вклад, и вы продолжатель балетных традиции, провокационный, может быть, вопрос: кого бы вы хотели видеть на месте руководителя балетной труппы Большого театра, какая личность?
– Я отвечу согласно своим взглядам на наше театральное искусство. Это должна быть значимая личность… Что такое значимая личность в балетном театре? Когда актеры без разговора, без объяснений вас уважают. Не надо объяснять: «Вы знаете, вот я был… танцевал…» Не надо, никто не поверит. Если спотыкались, падали, все же видели, все всё знают. И когда вы преподаете, то сразу видно, как и что … Это понятно.
Нельзя забывать, чем мы были сильны, ни в коем случае. Мы были сильны необычайной логикой классического танца на сцене. То есть, туда входило чувство позы, координация феноменальная у всех, все… Ну, я сейчас на мелочи отвлекаюсь, характерный танец необходим, и классическому танцу тоже, потому что он дает ощущение чувства позы.
Когда вы смотрите блестящие ансамбли Моисеева, когда танцуют народные танцы, там же видно сразу, если человек бездарный. Он не сможет танцевать ни русский, ни гопак, ни грузинский, ни испанский, у него нет чувства танца, ритма в теле нет. Даже если он стукает себя ногой по уху, это неестественно, это не будет хорошо.
В классическом танце это совсем не мешает, когда плюс к высшему пилотажу исполнения классического танца человек владеет координацией движений. И мне трудно придраться к западной балерине. Она все делает правильно, но есть в ней манекен такой, замороженный. Придраться невозможно, а все, неживой человек.
Когда я первый раз увидел Плисецкую в «Лебедином озере», это было что-то фантастическое. И по технике, и по исполнению, и по силе. Если мы это будем убирать, что мы делаем, это неправильно, потому что мы теряем свои завоеванные высоты.
Майя Плисецкая: “Если есть мысли – сочинять можно и в собачьей будке”
Я опять повторяю, вы хотите ввести современные танцы – это тоже необходимо. И у меня вот мой друг, я считаю, что гениальный танцовщик, Евгений Зернов, он уникальный танцор, и характерный, и классический, и степист потрясающий, его отец был великий степист. Хотите степ? Только «за».
У нас есть свобода выбора, у нас есть эмоция, у нас есть чувства. И когда человек теряет в себе присущие ему человеческие качества, он хуже животных, потому что инстинктом он движется плохо. У него просыпается атавизм, звериный инстинкт, и он хуже… просто убийца. Ведь ни один хороший хищник просто так не убьет, если не голоден, а у нас просто так может быть, на улице.
Чтобы романтика не ушла из театра, необходимы хорошие спектакли. Вот говорят по телевизору: «Нужна ли нам история наша?» Обязательно, я считаю. Как можно не знать историю? И ничего тут архаичного нет. – «Ой, рутина, старый ты…» Я говорю: «Да, из другого века, естественно». Но это необходимо, и ничего тут страшного нет. Если потеряем мы свои хорошие, присущие человеку качества, это катастрофа, тогда никакие роботы, машины не спасут. Поверьте мне, ничего. А это должен кто-то делать, правительство или кто-то ещё. Надо контролировать спектакли, они должны быть хорошие.
– Михаил Леонидович, скажите, пожалуйста, есть ли у вас какие-то свои секреты, как Вам удается поддерживать такую форму? От многих ли дружеских вечеринок шестидесятников приходилось отказываться?
– От вечеринок никогда не отказывался. Я на самом деле очень люблю выпить. Скажем, я напиваюсь иногда так, что самому страшно становится. Я честолюбивый, или, как это, самолюбивый человек. Кто-то жалко смотрит на меня в классе, я думаю: «Нет, нет». Или вообще не ходить, или достойно уйти надо. Я до сих пор пытаюсь заниматься гимнастикой… Я вообще очень любил спорт, но сейчас начинаются очень сильные боли. Вообще не занимаешься – тоже боли, потому что садятся позвонки. А полтора часа, с классическим уроком и со спортом, это нормально для поддержания себя.
– Вы очень хорошо говорите, не могли бы вы найти те слова, которые могли бы привлечь подрастающее поколение, описать балет так, чтобы просто им захотелось бы посмотреть.
– Вы знаете, вот мой сын, слава богу, мальчик покамест читающий, знающий, только немножко ленивый. Что скажу, знаете, всё идет от литературы. Вы понимаете, есть замечательные писатели. Может, у нас разные мнения, но те писатели, на которых были воспитаны мы, наше поколение…
Мы Джека Лондона обожали, О’Генри, я очень любил Золя, Пушкина – то, что не школьная программа, и Лермонтова, не школьная, уж очень навязывали. Но настолько гениальные оба, что даже, если их портят, они все равно будут потрясающие.
Вы понимаете, почему? И в Лондоне, и в Генри, и в Золя, в хороших переводах они все романтики, самый из них добрый, из настоящих писателей – это Генри. Вы знаете, там везде пропагандируется человек, благородство, сила и достоинство мужчины, уважение к женщине, настоящая любовь, порывы. Это все нужно. Цинизм, может быть, где-то и красиво смотрится, издалека, но он потом человека убивает. Ведь самое страшное – быть импотентом духовным.
Сейчас очень много бульварной литературы читают, причем, фабула неплохая, но изложение… к Тургеневу вообще никто не подходит. Я не был поклонником Тургенева, но если учиться говорить, надо читать только Тургенева, даже не Толстого, не Достоевского. Он замечательно пишет по-русски, это замечательно просто. Потом можете брать других писателей.
Я видел у товарищей моего сына книги, это можно читать после Толстого, после Чехова, но эти вещи в поезде надо читать. А потом, вы понимаете, у них, даже у хороших писателей, идеалы потребительские – заработать деньги, пускай я буду простым клерком, ничего общего не имеющим с фигурой мужчины, но только чтобы заработать деньги, вся сила в деньгах. Вот это идеология и убеждения большинства молодежи, к сожалению, кого я знаю, может, я необъективен по отношению к другим.
Вы понимаете, в чем дело, я в свое время сам заплатил бы деньги, чтоб меня только выпустили на сцену, когда я был в форме, чтобы станцевать и выиграть. Но сейчас уже все рассматривается на деньги. Я понимаю, жизнь тяжелая, и бутерброд стоит 15 долларов, конечно, вам надо зарабатывать деньги. Это хорошо обеспеченным людям рассуждать о морали, когда они все имеют. А когда вы не имеете, остаться принципиальным и верным своим взглядам – это очень трудно, когда вы в таком положении.
Это все переходит в балет. Когда уходит герой из жизни… Мы часто смеялись над этим где-то лет 15 назад: «ой, ой, герой-романтик». Да, Данко должен быть. Вы понимаете, романтика должна присутствовать в жизни в определенных пропорциях.
Когда мужчина вообще витает в облаках и не может элементарно обеспечить любимой женщине существование и дом, конечно, это плохо. Но иногда он просто не может этого сделать, за это нельзя же его убивать. Нет, он не вор, не убийца, что ж здесь можно сделать. Ну, так получилось. Но романтика должна быть, обязательно. Без этого жить нельзя, это самое главное.
— Михаил Леонидович, у меня такой вопрос. А насколько на вас влияла закулисная жизнь Большого театра?
– Вы имеете в виду с хорошей стороны или с плохой?
– C разных.
– Вы знаете, я очень привык к оскорблениям. Я плакал в своей жизни в первый и в последний раз в школе, мне было лет 10-11. Нам давали спецодежду, очередь нас выстроилась, человек 20. Черные трусики и белая майка. И стояли наши инструктора, многих в живых нет уже.
Я простоял час. Вот тогда, когда только я подошел, чтоб получать, мне сказали: «Мишенька, а ты достаточно богатый, тебе купят родители сами, ты из очереди выходи». Причем, так сказали при всех, мне стало дико, я не ожидал, я хотел, как все пройти, взять эту спецовку для тренировки.
Но у меня были очень хорошие товарищи, они за меня заступились. Но я заплакал тогда в первый и в последний раз. Потом попадался так раза два на оскорбления, очень верил человеку. А потом я просто привык к этому. Даже ребята, хорошие артисты, к которым было лучше отношение, чем ко мне, страдали, а я как-то, не знаю, все равно.
– Михаил Леонидович, извините за, может быть, нескромный вопрос, а были ли у вас травмы?
– Всю жизнь. У меня здесь протез и здесь протез. Одному протезу два года, другому 12 лет. Сейчас должны делать снова операцию, но покамест доктор сказал, что чуда можно подождать, вынимать этот протез, вставлять другой. У меня нет мениска, у меня поврежден позвонок, пробита голова… Что я еще могу сказать?
– Как вы считаете, артистам балета нужно получать высшее образование? Потому что, насколько известно, век артиста недолог и в 40 лет все уходят на пенсию, потом остаются, собственно, как бы без профессии.
Как вы относитесь к тому, чтобы молодые артисты учились в ГИТИСе или в других институтах, получали высшее образование? Это же занимает много времени, в какой-то степени мешает карьере.
– Я считаю, что высшее образование вообще человеку не помешает. В нашей профессии мы должны знать языки обязательно, мифологию, античную литературу, поэзию, живопись. В нашем государстве нам необходимо образование, почему? Потому что нас выкидывают потом за борт.
Допустим, в Америке, может быть, не ценят своих героев, но там уже с молоком матери человек знает: вот я чемпион мира, чемпион Олимпийских игр, я выиграл, я получил за это деньги. Деньги надо вложить в какой-то дом или в акции, я не знаю, чтобы получать за это деньги. Потому что завтра я сломаю ногу, меня мой менеджер выбросит на улицу. Никакой любви, чисто потребительское отношение, временщик, все, никакого значения… Но вы имеете капитал.
Ну, морально вас может это ущемить, а, в общем, плевать, у вас есть деньги. Хотите – ставьте спектакли, хотите – живите, отдыхайте. Ну, вас не хотят больше видеть на сцене. Или время прошло, или что-то, вы не нравитесь, или вы действительно не тянете, или вас потом поймут. Ну, если художник, то поймут картину потом. Наше искусство сиюминутное. У нас притом, что у нас страна только становится на капиталистические рельсы, конечно, высшее образование нужно настоящему артисту, но оно отнимает время.
Вы не можете, как во времена Леонардо Да Винчи, Микеланджело знать несколько наук, ну, и потом, они все-таки были, конечно, божественные гении, и потом, другое было развито… другая степень развитости науки. Чтобы по-настоящему хорошо делать что-то, это должно быть одно дело, а остальное может быть хобби.
Вот я с детства занимаюсь фехтованием. С пяти лет, и обожаю этот вид спорта. И я решил в 37 или 38 лет выступить на соревнованиях. Пошел, меня моя подруга устроила в Олимпийский комплекс к фехтовальщику замечательному, он меня тренировал, с удовольствием я занимался. Ну, вылетел мениск, все, не выдержал, спектакли и тренировки по 2, по 3 часа, все.
– Какая роль для вас стала ролью вашей жизни, стала вашей партией, стала для вас любимой? И какая роль далась вам труднее всего?
– Роль, которая мне помогла в жизни, – это были две роли мои, – «Жизель» и «Спартак». «Спартак» – это был мой звездный час. Знаете, как роль строится у нас? Сочетание большой технической нагрузки и коэффициент взлета имел значение для выражения своих чувств, мне удобно было очень, удобны были по пластике, по технике, «Жизель» и «Спартак». И по образу. Хотя они абсолютно различные. И, как ни странно, я очень любил «Дон Кихот», но танцевать мне было всегда несколько рискованно.
Меня ввела в этот спектакль наша замечательная звезда, балерина, Раиса Степановна Стрючкова. И с нашим великим Ермолаевым мы сделали этот спектакль, «Дон Кихот». И тогда мне было танцевать удобно, мы сделали от «а» до «я», как говорится, целиком редакцию этого спектакля. Она была интересной. Можно было сорваться, но я был уверен.
Потом Раиса Степановна ушла, она старше меня, с другими балеринами такого дуэта, такого альянса и такого блистательного, яркого исполнения и понимания, как у Васильева с Максимовой, у меня, конечно, не получалось. Это потому что все балерины танцевали по-разному, замечательные балерины, но в тот период времени особенно нужен был дуэт.
В «Дон Кихоте» я, к сожалению, не снят молодым ни разу. Я привел из Ленинграда, из па-де-де, взял в Москву и сделал музыкальную редакцию в школе еще.
«Золушку» любил очень, «Иван Грозный», первые три спектакля мне удалось станцевать прилично. А, в общем, мои спектакли, конечно, – это «Жизель», «Спартак».
– Михаил Леонидович, я знаю, что вы пишете книгу, основанную на 4-х историях. С чем это связано, то есть, почему такова концепция книги? И второй, очень важный вопрос: насколько возможен духовный рост, развитие личности в такой борьбе амбиций, тщеславия, которая присутствует в искусстве, в частности, в балетном, насколько это сейчас видно по ситуации в Большом театре?
– Книгу я пишу как?.. Cейчас отдал своему приятелю, он посмотрит. Не могу написать завершающую главу. Потому что с каждым годом она мне кажется наивной, то, что я резюмирую, подвожу, так сказать, общее решение книги. Проходит год – думаю: «Господи, ну это для ребенка, уже надо другое». Как я пишу? Там есть и эссе, и либретто. Я пишу откровенно…
Когда я никого не затрагиваю, ни мужчин, ни женщин, пишу о действительно великих актерах, это мое первое впечатление. Может быть, там, Петров, Сидоров были гениальные. Я не спорю, но вот я первого увидел, допустим, Фадеечева, потом Васильева, потом Владимирова.
Вот о моих первых впечатлениях. Я на секунду отвлекусь. Я из семьи интеллигентной, тогда не было бандитизма, когда я рос, всю жизнь на улице проводил. Я вообще не знал Шекспира, слышал, что-то такое, а чтоб «Гамлета»… вообще понятия не имел, что такое «Гамлет». И никогда не смотрел. И вот у нас шел по КВНу маленькому спектакль, я играл в футбол в комнате со своим товарищем. Посмотрел, что это такое, причем, переводчик переводил. Мы с ним сели, я посмотрел последнюю сцену, убийство Лаэрта и умирание, заинтересовался, спросил бабушку, что это такое, она сказала, что это Шекспир, «Гамлет». Прочел в переводе и сам себя стал образовывать. Мне это так понравилось неожиданно.
И вот я пишу свои первые впечатления. Я пишу как рассказ. И самое большое, что я делаю – это два события суммирую в одно. Я считаю, неправильно, когда мне сказали: «Они такие значимые и интересные люди, что напиши бестселлер». Я говорю: «Нет, кто с кем спал – это не мое дело, я писать это не буду, это неправильно. Я пишу все, что касается меня». Вот такая книга: дневник о молодом поколении, о нашем поколении, о предыдущем поколении, эссе и заключительная часть.
Относительно второго вопроса. Действительно, сложно. Когда идет борьба, когда вы выходите на сцену или на ринг, тут трудно выходить – на, ударь меня, чтобы тебе было приятно. Так нельзя, значит, вы стараетесь победить. Мы пытаемся служить и Господу, и деньгам, и золоту. Это трудно, это разрывает человека. Но я честно вам скажу, уже прожив жизнь свою, молодежи говорю, что только за духовную жизнь – это самое главное, все остальное ерунда.
Я человек, я люблю кафе, люблю сигареты, я люблю водку, люблю посидеть с товарищами в кафе, люблю выкурить, чтоб была красивая девушка, сидела напротив, мне это все нравится. Вот потому я не могу заниматься духовным по-настоящему, это большой подвиг, я не потяну к сожалению.
– Чем вы сейчас занимаетесь? И хотел еще спросить, у вас есть дети? Кем они будут или, может быть, они уже состоялись, сколько им лет?
– Девочка, работает на телевидении, она будет театральным критиком, она очень хорошо пишет, самостоятельная очень. Мальчик, к сожалению, не пошел в хореографическое училище, Вахтангом Чабукиани он бы не был. Но двигаться ему не помешало бы.
Сейчас он у Марка Розовского, в ГИТИСе, на драматического актера учится. Не знаю, какой он будет актёр, но у него задатки очень хорошие, могу сказать, абсолютно режиссерские, и хорошо пишет. Но все равно надо поработать артистом обязательно, чтобы потом быть режиссером. Обязательно…
Сейчас я хочу сделать целиком спектакль одноактный «Эдит Пиаф». Если после этого спектакля я соберу деньги, хочу сделать работу на музыку Гершвина, которую я делал на балетной сцене Тбилиси 20 лет назад, привозил в Москву. Но я все время сталкиваюсь с оппозицией, с руководящими органами. С артистами я всегда в хороших отношениях. Я их понимаю, люблю. Артистов балета обижать никогда нельзя, они ранимые люди. А с дирекцией у меня всегда получается скандал.
– Вы любите танцевать, например, вальс, танго, рок-н-ролл, что вам ближе?
– Рок-н-ролл не могу сейчас станцевать. Танго нет, по-настоящему танго танцевать мы не умеем. Вы имеете в виду профессиональное танго, настоящее? Оно очень сложное. В Испании мне показывал чудный аргентинский педагог, это сложно, по-настоящему… И как наши танцуют блистательно пары на конкурсах современных танцев, так я не могу.
– На ваш взгляд, насколько важное влияние оказывают критические статьи, которые мы сейчас имеем в средствах массовой информации о тех спектаклях, которые сейчас выходят, в балетном творчестве артистов? И какое влияние на публику, которая это все читает, так и на самого артиста оказывает все то, что происходит сейчас среди критики?
– Что мне кажется… «Никто ничего не доказывает, кто доказывает грубо». Может быть, действительно, та или иная критикесса или критик считают так, мне трудно сказать. Но вы знаете, ведь критик должен помогать росту искусства, театрального в данном случае, вы со мной согласны?
Опять же, переложим на семью, как мама или папа должны помогать своей дочке или своему сыну стать гармоничным человеком? И по попке пошлепать девочку свою, когда маленькая, или мальчика, да, но если вы дадите наотмашь по голове кулаком, вы можете убить. Это не воспитание. Мы привыкли, что многим критикам заказывают статьи. Но это неправильно.
Когда я был в Штатах, один критик блистательный, который меня обожает, написал обо мне критическую статью. Я плохо станцевал «Лебединое озеро», действительно, я был не в форме, плохо станцевал, только что не упал. Он написал статью. Всем было ясно, что Лавровский станцевал плохо. Но он меня не обидел.
– Это вас стимулировало как-то?
– Нет, если человек не полный пень… Я сел, как я станцевал? Плохо. Я сам же чувствую, я станцевал плохо.
– Но стоило ли это отражать?
– Он написал: «Блестящий спектакль, великий Григорович, замечательно поставлен, блестяще танцевала…», по-моему, Наташка, Наталья Игоревна Бессмертнова, танцевала, по-моему, она. Но я станцевал неудачно. Он написал, все это сказал, да, очень меня любя и всегда вознося на щиты. Ну, неудачно, так везде… никаких проблем нет. А потом еще, если человек не дурак и без звездной болезни и критика разумна, интеллигентна – действительно, а почему нет?
Ведь любой человек и враг тоже обращает внимание на ваши недостатки. Вот он будет меня критиковать, он, что мне скажет, что я сижу голый? Это ж глупость, я же сижу, одетый в пиджак. Он скажет: «А вот ты лысый». Правильно скажет. Потому что я лысый. Друг может не заметить, но я думаю: «Ага, значит так», значит, здесь начал делать накладку или мазать углем, когда выходишь на сцену. Потому что это действительно, чтоб облезлым не выходить, хотя лысый при всем при этом. Понимаете? Все правильно. Надо это все к себе принимать, даже врага, ведь они всегда ищут слабые стороны. Он же укажет на ту сторону, которая у тебя слабее, враг. Поэтому надо брать это.
– Ваша работа, профессия требуют отдачи большой силы, энергии. И вот как вы после спектакля восстанавливали свои силы, как вы расслаблялись?
– Во-первых, вся моя жизнь творческая прошла, когда была жива мама. Мама не могла жить одна. А я так по 3-4 месяца бывал в поездках. Она была сама балерина и самый строгий критик, у неё очень хорошая энергетика была, она обожала своего сына, жила мной, когда отец ушел, она очень любила отца, она всю жизнь посвятила мне. Потому она на меня действовала просто замечательно. Я к ней приходил, всю грязь вылью свою, злобу и все нормально, через 10 минут всё прекрасно… И потом выпивал и сразу напряжение снималось.
– Cкажите, пожалуйста, а куда делся Слава Гордеев?
– У Славы замечательный коллектив, два дня назад у него был юбилейный вечер, очень интересно сделанный. Кстати, это единственный вечер из тех, что я видел, который не просто был концерт, а было действительно решение вечера.
Человеку, не знаю, сколько Славе, наверное, 55, да? 55 лет. И был действительно очень интересно сделан разговор с Мефистофелем а-ля Фауст, хорошо, просто интересно по-настоящему сделанный вечер, очень интересно. Его «Русский балет» много гастролирует, у него замечательная дисциплина, интересные спектакли. Так что, по-моему, все нормально.
– Была ли у вас в детстве какая-либо мечта, посвятить жизнь чему-то другому, не танцам? И второй вопрос: если бы вы сейчас, в наше время, были маленьким, вы бы стали тем, кто вы сейчас?
– Я могу сказать, что сейчас я в балет не пошел бы, или у меня должны были бы быть такие же силы, как в 27- 30 лет, самый мой расцвет. Балет – не мужская профессия сейчас, вы понимаете, это я честно говорю, что я не воспринимаю. Спектакль – да, образы интересные – да. Почему только текстом можно решать «Иван Грозный»? Можно пластикой. Это интересно, действительно… А вот так, просто мальчиком… В спорт пошел бы, или новую форму спектакля…
– Уважаемый Михаил Леонидович! Мне кажется, как хореографа вас больше всего волнует драма гения, будь то гениальный любовник Казанова или гениальный танцовщик Нижинский. Почему для вас это такой больной вопрос?
– Мне трудно сказать. Ну, во-первых, всегда волнует личность. Казанова – интереснейшая личность, Нижинский – просто человек профессии, к которой я тоже принадлежу. Что касается Нижинского, как мне кажется, по моим великим товарищам, наблюдая за ними, люди очень часто используют, любя, конечно, любя человека, используют гения для себя. Они потребительски относятся к нему. То есть как шампанское выпивают, а потом бутылка выкинута, когда она пуста. Не так грубо, может быть, но где-то доля этого эгоизма есть.
Что касается Казановы… Когда написал первые строчки либретто Казановы, я не читал его мемуары, тогда было очень трудно их достать, и они не издавались. И меня моей жены бабушка устроила в библиотеку Ленина. Я прочел, и вы знаете, что получилось? Как будто я… один к одному. Вот то, что я написал, я начал читать… И это меня вдохновило. Я сначала сделал два акта, но… в Америке делал первый раз. Там по деньгам мы не разошлись, я сделал один акт. Вы знаете, если человек неординарный и личность трагическая, всегда волнует.
Вот я у Пушкина, по-моему, в записках читал, не помню, или частично у Вольтера, боюсь соврать, о Железной маске. Комната была обставлена, куда привезли его, фантастически. Золотые кубки, парчовые скатерти, все. Предписание – не разговаривать, если с кем-то поговорит – убить на месте того, если одно слово скажет – перевести в нижнюю камеру, хуже оборудованную. Потом я гастролировал там, где он сидел, Железная маска, это около Канн, остров. Я пошел в камеру Железной маски. Там стена перекрыта железными плетениями, железные решетки. Как они сказали, он умудрился выкинуть тарелку в окно. Тарелку поднял крестьянин, который не умел читать, и принес обратно эту тарелку, отдал коменданту. Тот сказал: «Вы умеете читать?» Ну, понятно было, что нет, его не зарезали, крестьянин ушел. И прожил всего три года.
Последнее, что пишет комендант, что безумно элегантные манеры, просто потрясающая фигура, красивый юноша. Смотрите, какая жизнь у этого человека. Три года прожил, и посадили его в маску, наверное, лет в 16, и в 19 или в 21 он умер, да? Никакой жизни, полная трагедия. Фильмы ставят, драматические произведения пишут. Он такую пищу дал всем людям любой отрасли искусства, что эта тема будет нескончаема. Сам не получив в жизни ничего. Ну, может быть, там душа обрела его покой, я не знаю, но сам он, не имея ничего, не познал ни жизни, ни любви, ни радости, ни борьбы, ни творчества, ничего. Так что всегда это парадоксально.
Очевидно, излишняя радость притупляет чувства человека, я так думаю. Она нужна, необходима. Человек должен радоваться, быть счастлив, обязательно. Но человек должен уметь ценить радость, уметь сочувствовать горю другого человека. И не переводить все в «только бы мне было хорошо». Так неправильно. Это не высокопарные слова и игра в гуманность, а, прожив достаточно большое количество времени, и, конечно, апеллируя к творчеству, чтоб что-то создать, человек должен тактично относиться к желаниям, страданиям и недостаткам другого человека, если тот не лезет на него с ножом, конечно.
– Михаил Леонидович, скажите, пожалуйста, а как вы относитесь к огромному количеству балетных школ классического танца, куда детей отдают, чуть ли не с двух лет обучать?
– Если эти школы претендуют на профессионализм, это нереально, мне так кажется. Если просто школа как воспитание пластики, грации, осанки человека – это может быть. Но, вы знаете, ведь по-настоящему воспитать артиста балета, особенно мужчину, сейчас сложно… Женщина природную грацию имеет и, в общем, везде, сколько я ни ездил по стране и за рубежом, везде женщинами можно делать спектакль. Мужчин очень мало, во многих труппах катастрофическое положение.
Как-то потерян интерес к балетному спектаклю в исполнении мужчины, и где-то это правильно? А вот все, что касается школ, многие идут для заработка, для бизнеса. Это не профессиональные школы, которые дают настоящего артиста балета театру.
Что-то я пытался сделать со своей школой, Васильева Жанна Борисовна директор. Мы пытались, насколько получилось, не знаю, создать школу. Но когда я ее создавал, у меня была очень ясная цель. Тогда был Григорович в театре, я очень сильно нагрузил своих учениц. Эти дети не оставались на улице, они попадали сразу или в Большой, если нет – то в студию Григоровича, если нет – то в Германии в театр, где мы имели контакт. Я создал школу с шестилетним обучением. Потом мы с Васильевой Жанной Борисовной перенесли на девятилетнее. Но сейчас я школу отдаю, потому что пытаюсь создать спектакль и все вместе трудно совмещать.
– Михаил Леонидович, кого из молодых вы считаете выдающимися танцовщиками? И, в частности, как вы оцениваете Цискаридзе?
– Цискаридзе – звезда. Современного плана… Для меня это очень болезненный вопрос. Чабукиани и Ермолаев, Мессерер, Сергеев, Корин – эти люди, после Нижинского, подняли мужской танец и начали доводить его до совершенства. Это силовой, мощный, торжествующий танец с мужской силой, грацией, мощным исполнением чувств, порыва.
До совершенства довели его Васильев, Нуреев, Барышников, Владимиров, Марис Лиепа, Тихонов, Фадеечев, Никонов – вот это, кого-то я не назвал, – плеяда.
Потом идущие ребята – Андрис, Ветров, Мухамедов, Таранда, Васюченко, Цивин, Гордеев, Богатырев. Они все-таки, понимаете, фундамент был один.
Сейчас поколение поменялось, сейчас другое требование. И наши замечательные танцовщики Клевцов, Филин, Белоголовцев, Непорожний, Уваров, они – танцовщики, на мой взгляд, стоящие на репертуаре Григоровича, на советском, русском классическом репертуаре. Все молодые актеры, сейчас пришедшие, они стопроцентно актеры нового времени.
Цискаридзе, Гуданов, Медведев, ну, кого я не назвал, сейчас просто так вспоминаю, Евдокимов, Годовский. Цискаридзе и Гуданов – это наши звезды… Цискаридзе – по своим данным уникальный. Гуданов – очень интересный танцовщик, Медведев. Трудно сказать, замечательные они артисты. Белоголовцев – другое, они танцовщики Григоровича. Белоголовцев, Клевцов, Уваров, Перетокин, потрясающий, Непорожний, Пронин – вот они – люди, не отошедшие от нас. Это совсем новое поколение.
И тут ведь как? Можно очернять очень сильно поколение, как сейчас пытаются наши, приложить за рубежом, что, наконец, ушли мускулистые мужчины и пришли настоящие танцовщики. Мускулистые – это мы были. Может быть, это действительно хорошо, что сейчас так, мне действительно нравятся артисты. И такие редкие индивидуальности, как Цискаридзе или Гуданов. Время покажет. Понимаете, можно говорить все, что угодно, я буду ругать, а время скажет, что этот период замечательный. Или наоборот – буду падать в обморок: «Гениально, гениально, гениально!», а время скажет другое.
Во всяком случае, они люди талантливые, сейчас время действительно другое, и они должны его чувствовать и жить так, как диктует время. Лучше его обгонять. Тогда, если это талантливо, то может быть чуть несчастливый период, но зато вы создадите что-то стоящее.
– Михаил Леонидович, скажите, пожалуйста, после того, как вы закончили свою балетную деятельность, почему вы решили стать хореографом?
– Ни я, ни многие другие стать хореографами мы не можем. Почему? Потому что любой человек, наше поколение, небездарные люди, он всегда может выразить себя в том или ином виде искусства, в частности, я – в искусстве хореографии. У нас есть свои эмоциональные, духовные и философские взгляды на жизнь, на тот или иной вопрос после прожитого периода жизни. И мы, конечно, проработав с такими мастерами, как Захаров, Лавровский, Вайнонен, Григорович, Чабукиани, имеем профессионализм. И, конечно, мы можем себя выразить. И получаются иногда очень интересные спектакли. Но хореограф – это… это профессия, мощная, которая вырабатывает свой язык. Как в литературе…
Я могу вам рассказать очень интересный взгляд на взаимоотношения мужчины и женщины. Как рождается любовь. Что в глубине души творится у женщины, что у мужчины, мне кажется, я точно знаю. Но ведь это будет не литературный язык. То же самое происходит, на мой взгляд, в хореографии. У людей одаренных есть мысли, мы можем высказаться, иногда получается удачно. Но чтобы выработать свой язык, надо работать, как ремесленник, как мы работали танцовщиками, с утра до вечера, всю жизнь. Тогда вы сможете выработать свой язык и найти свою тему в искусстве хореографии.
Свою тему я, в общем, знаю, я часто об этом думаю, и нашел ее для себя в искусстве хореографа. А вот язык трудно найти, потому что это надо вырабатывать и хотя бы долго работать. Года два, потом вы понимаете, что для выражения своих чувств нужна интонация в хореографии, тогда вы можете быть хореографом. Потому я не хореограф, но я пытаюсь создать режиссерские вещи. Когда удается, очень рад.
А потом, без творчества нельзя, это конец. Если вы сядете, опять к своей любимой водке возвращаюсь, если вы сядете только за водку – это конец. Она нужна для разрядки, но самое главное – творить, работать. Потом можно.
– Михаил Леонидович, если бы вы рисовали свой портрет, какой фон вы бы для него избрали?
– Бурый.
– И второй вопрос, если бы ставили биографический балетный спектакль, на чью музыку вы бы его поставили?
– Тут два варианта, мне трудно сказать. У Карла Орфа «Кармина Бурана», вступительная часть потрясающая. Хотя, пересматривая свои мемуары, забываешь какую-то часть, я все-таки прихожу к заключению, что должно быть красиво и мелодично. Потому что и так в жизни много уродства, на сцене должно быть, чтоб оттаивала душа у человека. Я очень люблю Чайковского, обожаю Моцарта, Брамса… Нет, наверное, Прокофьева.
– Михаил Леонидович, я слышала такой термин – «белый балет». Вы не могли бы объяснить значение этого слова?
– Очевидно, имеется в виду чисто классический балет, типа «Шопенианы», романтический балет начала нашего века или, если брать период 60—50-х годов, такой чистый, не «Спартак», не «Иван Грозный». «Шопениана», «Спящая…», «Лебединое озеро», «Баядерка». Я за Гаевского не могу сказать, очевидно, это имеется в виду.
Белый балет – это чистый балет, ну, как вам сказать, я не представляю, если мужчина любит женщину, я сейчас говорю со стороны мужчины, что он всегда будет спокойный. «Я тебя люблю! Ушла? Очень хорошо, уходи». Значит, он не любит, так не бывает? Должен быть порыв и безумная страсть. Я против насилия, против убийства, этого не должно быть. Но порыв должен быть мощный, если он действительно любит женщину.
– Уважаемый Михаил Леонидович, а есть ли у вас обиды на жизнь?
– Нет, обида может быть только на самого себя. Потому что когда человек не знает – ему простительно. Вот когда я ошибался в своей жизни, но не знал, это простительно. Все мои ошибки только из-за моей дикой прирожденной лени. Потому что я знаю, что надо пойти, думаю: «Нет, завтра пойду». А завтра уже поздно сделать. Потому не надо обижаться.
Я знаю, тоже не буду называть, наш товарищ, один из моих коллег, блистательный, гениальный танцовщик, он, не знаю, что он чувствует морально, но он застрахован и огражден от всех напастей, кроме, конечно, болезней – не дай Бог. Он все сделал, он и танцевал, и занимался карьерой, и обрел себе капитал.
И сейчас он независим, у него есть все: связи, знакомства, деньги. Он может сказать: «Извините, вы меня не любите, ради бога, до свидания». Ведь я не могу сказать «до свидания» очень многим людям, потому что для меня «до свидания» – значит, минус хотя бы 1000 долларов, а это деньги для меня.
Если б я был один, так на стакан водки мне хватит всегда, а когда семья, уже приходится терпеть. Тебе что-то говорят – ты пойдешь танцевать, явно ведь плюют в лицо. Это ты не должен делать по своему имени и по тем регалиям, что принес Союзу, премии… Но случайно или нарочно говорят. И идешь, а что делать? Останешься без денег. Мне-то все равно, я на улице, надеюсь, не окажусь, а вот дети и жена, дом – надо же как-то отвечать за себя.
– Среди теперешней жизни, среди рока, рэпа, порнографии, про которую вы говорили, что можно и стоит сказать подросткам, которые считают: «Да что балет смотреть, там мужики прыгают, тетки прыгают, разве стоит на это смотреть?» Что можно им сказать в ответ? И чем их привлечь к балету? Сказать просто, что это выражение чувств через движение тела или еще что-то, может быть, вы еще что-то скажете?
– Ничего говорить в таких случаях нельзя. Я немножко отвлекусь. Вот меня очень интересует философия религиозная. Есть Закон Божий от Слободского, протоиерея. И он пишет во вступительной статье приблизительно так: я не имею права это делать, потому что вся сила человека в вере, он верит или нет, но я пишу для молодежи, потому что рационалисты и атеисты-рационалисты очень хорошо говорят, очень правильно, разумным, четким языком.
А мы хорошо перестали говорить. Молодёжь же не понимает, когда приходит в храм, о чем идет речь, она только устает безумно. Надо объяснить. И не надо сначала говорить: «Прочитайте Евангелие», это сложная божественная философия. Пускай прочтет «Закон Божий». Я объясняю им, потому что давить нельзя и насиловать. И здесь также с молодежью.
Раз уж наше государство, случайно или нет, их испортило, или наши бизнесмены, только чтоб набить карман, пускали любую продукцию, чтоб только люди платили деньги, значит теперь остаётся только, чтобы человек сам захотел. Конечно, меня никто не поддерживает, потому что я старый, никому не интересный сейчас, и не звезда. Раньше было проще. Насиловать нельзя, потому что отношение к нам сейчас совсем другое, очень большая вкусовщина, коалиции, мафия везде, трудно понять, что хорошо, что плохо.
У нас сейчас непонятные ценности. Только делом надо убеждать. Сначала что-то доступное для молодежи: хорошая музыка. И потом, когда человек научится азбуке, он прочтет Шекспира или Достоевского. А не читая азбуки, это очень трудно. Мне-то кажется так. А насиловать нельзя, будет протест. Вот Пушкин, гений, а в школе был протест, обязан был говорить, что он прогрессивный. Я говорил: «А почему прогрессивный?» Вы же сказали: «Нельзя менять женщин», а он менял». – «Нет, ты ничего не понимаешь, он прогрессивный». – «Да нет, ну объясните, я не понимаю. – «Нет, он прогрессивный». – «Ну, хорошо, хорошо». – «А то получишь два». Я говорю: «Нет, нет, прогрессивный». – «Да? Три. Молодец». Понимаете, как трудно было.
– Как вы относитесь к балетам Эйфмана?
– Положительно. Он талантливый человек, очень хорошо мыслящий. У него именно свой театр.
– А должен ли создаваться новый балет? И какой он для вас, как вы его видите? Что это должно быть?
– Новый балет?
– Да, новая музыка, я имею в виду, новый композитор, что-то новое, что это должно быть для вас?
– Ну, Вы знаете, вам надо посмотреть «Ромео и Джульетта», сейчас делается версия в Большом театре. Опять же, я говорю, это мое мнение, это не для Большого театра спектакль. Но у нас много нагромождений есть не для Большого театра, но когда талантливое произведение, а это бесспорно талантливое, оно может идти.
Если балет классический, то простым выражением танцовщика и, конечно, режиссурой передаются огромные и большие эмоции, но, тогда должен быть режиссер, вот если брать театр, уровня Григоровича, а танцовщик должен быть уровня Васильева или Владимирова. Тогда не надо ничего придумывать. Тогда человек может взять ноту…
Новый классический балет изобрести невозможно. Как Ренессанс возродил античное искусство, так и классический балет. Он невозможен. А ставить надо. Надо находить, может быть, новые формы, я не знаю.
Потому что самое страшное – когда видишь, что это что-то специально сделанное. Она легла на пол и подняла ноги наверх, значит, это специально. Если вы что-то заметили, что это специально делается, вы уже потеряли, вы уже смотрите не спектакль, а художественную гимнастику, красиво сделанную. Вы должны забыть, вас должно захватить это вместе с музыкой, и должно быть интересно смотреть, как хореограф и танцовщик или балерина выражают себя.
По материалам передачи “Линия жизни”