29 декабря 2017 года в Большом зале консерватории имени Чайковского Теодор Курентзис и созданный им оркестр musicAeterna исполнили Седьмую “Ленинградскую” симфонию Д. Д. Шостаковича.
Создание знаменитого произведения и его первые исполнения вписаны в самые горестные страницы истории нашей страны. Симфония поразительно быстро выплавлялась у гениального композитора. Легендарной стала премьера произведения в блокадном Ленинграде 9 августа 1942 года, когда симфония стала “секретным оружием” и вдохновила на подвиг изможденных жителей города.
Сколько личных трагедий вплетено в это исполнение, какие нечеловеческие силы потребовались, нам известно из рассказов современников: о музыкантах, командированных из полков различных родов войск для исполнения музыки, о первых пятнадцатиминутных репетициях, во время которых огрубевшие и ослабевшие руки музыкантов едва справлялись с инструментами, о раненых, изголодавшихся, умирающих незадолго до премьеры оркестрантах. Наконец, поражает воображение история воскресения из мертвых ударника Жавдета Айдарова, найденного в мертвецкой и возвращенного к жизни – ему предстояло выбивать палочками ту самую барабанную дробь в теме нашествия
Задолго до концерта многие задавались вопросом, почему в качестве предновогоднего подарка артисты выбрали такую насыщенную трагическим содержанием программу.
“Это канонизированное сочинение российского духа. Не нужно прятаться от этого. Нужно все время переосмысливать – кто ты есть, и зачем и как всё это было. Не забывать. Наша трактовка о том, что любовь победит. И патриотизм – это не только прекрасные слова, которые мы произносим, и не только воспоминания в День Победы. Помнить нужно каждый день. И делать”,
– произносит задумчиво маэстро Курентзис во время пресс-конференции в Новосибирске.
И все же Шостакович признавался, что его огорчает непонимание истинного смысла написанной им симфонии. Ведь фашизм, который он ненавидел – это не только фашизм немецкий. В музыке композитора звучит ненависть к любого рода насилию над человеческим достоинством, и пафос Шостаковича направлен против тоталитаризма в любом его проявлении.
Седьмая симфония по свидетельству очевидцев была задумана задолго до начала войны. Отрывки сочиняемого произведения Шостакович показывал друзьям еще в мирное время, однако наступившая война стала информационным поводом для окончательной формулировки и решительного высказывания композитора.
Гений Шостаковича шире любого исторического контекста. В этой музыке речь идет не только о борьбе с фашистами. Это уже общечеловеческая битва, битва за человеческую душу и человеческое достоинство. Музыка, написанная о войне, превращается в музыку о жизни. Интерпретация Теодора Курентзиса обращена к исследованию новых философских глубин произведения:
“Зрители знают больше всего первую часть, где есть аллюзия с “Болеро” Равеля. Но я чувствую, что внутри этой симфонии помимо романтизированного пространства, связанного с историей, есть еще закрытый герметичный ящик, где закрыты какие-то метафизические переживания…
Это невозможно – абстрагироваться от истории. Но внутри этой большой истории у меня есть какая-то своя собственная. Я не хочу делать, как это принято, героическую интерпретацию. Это слишком грубо… В этой музыке я вижу не картины Чиаурели, а “Пьету” Микеланджело.
У Шостаковича в музыке не один Апокалипсис, там есть еще природная тоска, которая живет в человеке, там есть его крик, обращенный в небо: “Где мне спрятать свои слёзы?” Есть человеческая хрупкость, нежность, трогательность. И если это раскрыть в интерпретации, возникает колоссальный контраст, который нас ранит”.
– Коммерсант, 27 декабря 2017.
Произведение, прочно связываемое зрителем с конкретными историческими реалиями, таким образом приобретает новую неодномерную трактовку в исполнении пермского коллектива. Их музыка лишена привычного плакатного звучания и апеллирует к интимным переживаниям каждого слушателя, побуждает его встретиться со своими личными историями и страстями.
С широкой распевной главной партии первой части симфонии слышно узнаваемое звучание пермского оркестра. В этом порой аскетичном звуке много воздуха, прозрачности, слышен каждый подголосок и ритмический рисунок артикулируется предельно понятно. Еще рельефнее это воздушное звучание ощущается в побочной партии, которая излагается светло и прозрачно, и, словно утраченные иллюзии, растворяется в подпотолочной дымке вместе с последними хрупкими фразами флейты пикколо и скрипки.
Тема нашествия появляется не просто из тишины, она появляется словно из небытия, из самой преисподней. Едва слышный ненавязчивый ритм малого барабана заставляет насторожиться засуетившуюся было публику. С безобидных пиццикато у скрипок, обманчиво легко и незатейливо начинает звучать незамысловатый мотив, который повторится в знаменитых двенадцати вариациях, постепенно захватывая все больше пространства, вовлекая все больше инструментальных проведений, обрушиваясь, наконец, на зрителей Большого зала консерватории огромной мощью иерихонских труб, вызывая опасение, не обвалится ли потолок на головы грешников.
Над растворившимся в тишине громом печально поднимаются витиеватые звуки соло фагота (блестящее исполнение Талгата Сарсембаева) – тему обычно трактуют как реквием по жертвам войны; но в этой мелодии слышна также тоска невыплаканных слез каждого человека, это музыка о каждом страдающем сердце.
Пленительно волнующим стало исполнение второй части симфонии, ритмичного скерцо, полного загадок, рождающего больше вопросов, чем ответов. Какие воспоминания композитора составили образный строй этой музыки? Что звучит в светлой печали прихотливого соло гобоиста? В какое время нас уносят тихие пиццикато скрипок, тикающие, словно часы?
Вдруг стрелки этих часов начинают вертеться с бешеной скоростью – и зал погружается в лихорадочную порывистость средней части скерцо, революционно-бурную, горячечную, как эпоха модернистов, на время которой пришлась юность композитора. Но время воспоминаний уходит вместе с мерным боем часов – неумолимо ритмичными нотами арфы. На мгновение музыканты задерживают нас в сладких и теплых чарах прошлого – и скерцо растворяется в тишине, оставив слушателей наедине со своими ответами и размышлениями.
Ещё больше композитор углубляется в саморефлексию в третьей части. Скорбное звучание первых нот хорала заставляет вспомнить о том, как несвободно дышалось Шостаковичу, одному из “трагических теноров эпохи”, в современной ему политической реальности, как отчужденность и чувство творческой изолированности сопровождали его успешную в целом композиторскую судьбу:
“Но скверно то, что я очень одинок… А ночью я вижу такие сны, после которых просыпаюсь и не могу больше заснуть”.
Д. Д. Шостакович. Из публикации “Газета Культура”, 22 сентября 2016.
Дмитрий Шостакович: «Самое дорогое в человеке – добро, любовь, совесть»
Надломленный голос эпохи в музыке Шостаковича из пронзительно трагичной темы струнных порой перетекает в личное высказывание лирического героя, которое то звучит теплым соло флейты (вновь хочется отметить блестящее исполнение, на этот раз флейтистки Лауры Поу), то подхватывается струнными, и уносится в фантасмагорично-бодрую напряженность средней части, для того, чтобы пропеть гордой, кульминационной, по-испански звучащей песнью трубы и вновь раствориться в светлой печали струнных.
Финал, над которым, как известно, Шостакович работал особенно долго, трактуется обычно как музыкальное полотно, рисующее грядущую неотвратимую победу, которая трудно выковывается несгибаемым народом. Бурная главная тема, полная неукротимой энергии, на первый, поверхностный взгляд, кажется исполненной только лишь героического начала.
Оркестру musicAeterna подвластно развить эпизод в немыслимом темпе: словно преодолевая силу гравитации, звук огромного коллектива взмывает в вихре отточенных и с большим вкусом выполненных фразировок, увлекая слушателя в возбужденное эмоциональное состояние.
Но так ли все одномерно в этой музыке? Почему в триолях скрипичной партии слышится зловещая лезгинка? Почему струны бьют в гриф так резко, что слышны настоящие удары хлыста? Не потому ли, что Шостакович, как большой художник, даже повествуя о героическом духе своего народа не смог сдержать в себе правды о том страшном политическом режиме, в котором эта победа добывалась?
В горестной сарабанде траур по жертвам войны сливается с личной скорбью лирического героя. История отдельного человека вплетается в большую трагедию родины и продолжает звучать в колокольном звоне медных духовых, возвещающем как о великой славе, так и о великой трагедии.
29 декабря в исполнении Ленинградской симфонии московская публика не только имела возможность услышать голос Шостаковича-патриота, Шостаковича-философа и Шостаковича-человека. Эпическое полотно его симфонии включает много линий и историй. Лирическое начало здесь сливается с героическим патриотическим пафосом и с общей идеей вселенской борьбы за Человека и его бессмертие.
Вместе с этим 29 декабря, накануне новогоднего обновления, коллектив из Перми позволил зрителям прикоснуться к своим неизбывным ранам, как личным, сокровенным, так и общим, приобретенным в связавшем нас историческом прошлом. И счастливы те смельчаки, которые не побоялись разглядеть в себе эти раны и позволить великой музыке врачевать их.
Выступление в Большом зале Консерватории стало завершением первой гастрольной поездки пермского коллектива по России: симфония Шостаковича была исполнена музыкантами в концертных залах пяти городов нашей страны – Тюмени, Новосибирска, Красноярска, Санкт-Петербурга и Москвы.
Наталья Шкуратова