В декабре 2000 года Дмитрий Хворостовский встретился на Арбате с театральной общественностью.
Я записывала его ответы на простые вопросы из зала.
Так как этого материала нет в интернете, я сейчас набрала его и – вот, выкладываю (это единственное, что я еще могу сделать). Он был опубликован в газете «Вечерний клуб» 22 декабря 2000 года.
Переполненный зал Дома актера старался не дышать. Хворостовский то пел – «Сомнение» Глинки, «В молчанье ночи тайной» Рахманинова; и Свиридова, и неаполитанскую песню, и русскую, конечно, – то отвечал на вопросы публики.
Хотя признался, что голос у него плохо выдерживает такое чередование.
Время от времени прихлебывал «Святой источник» из горла.
Если учесть, что в первом ряду в двух метрах от выступающего сидели Михаил Ульянов и Павел Лисициан с Зарой Долухановой, то восемь блестящих номеров, можно поверить, дались Хворостовскому как серьезный экзамен.
К концу встречи его элегантный костюм заметно помялся, а сам он производил впечатление человека, который выложился на все сто.
Ну, а что за разговор у него был с залом – читатели должны знать непременно.
– Какие у вас отношения с прессой?
– У меня с прессой никаких напряженных отношений нет. Это часть моей профессии. Как бы пресса ни была тяжела на руку – я должен с ней работать.
– Даете ли вы мастер-классы?
– Мне предлагали много раз. Но я не хочу. Дважды отказался от мастер-класса в США. Что можно объяснить за пятнадцать минут?
Я могу только объяснить, как открывать рот. Научить петь вообще нельзя. Но помочь можно. Хотя я лично не берусь. Вообще мне кажется, что мастер-класс – это скорее шоу, чем серьезная работа.
– Чем занимаетесь, кроме музыки?
– Год назад я снялся в фильме-опере «Дон Жуан» в Канаде. Эта компания знаменита фильмами «32 этюда из жизни Гленна Гульда», «Красная скрипка», документальным фильмом «Шостакович против Сталина».
Я исполнил в «Дон Жуане» две роли – и заглавную, и Лепорелло. Лично мне в этом фильме не все нравится. Но для меня была нова сама возможность поработать в амплуа киноактера.
Говорят, получилось неплохо. А пока я на себя на экране смотреть не могу. Меня коробит. Мне нравятся только два фрагмента: серенада Дон Жуана и финал.
– Есть ли у вас кумиры?
– Я уже вышел из этого возраста. Лет десять назад еще были, я слушал их со слезами на глазах… Но учусь я постоянно. Всю свою сознательную жизнь я занимался музыкой, причем классической. Отец собрал огромную фонотеку. Сейчас я ее значительно пополнил. Я люблю золотую эпоху 50-х лет. Это Мария Каллас, Тито Гобби, Джузеппе ди Стефано.
– Георгий Свиридов посвятил вам свой последний вокальный цикл «Петербург» на слова Блока. Расскажите о Георгии Васильевиче.
– Он был крайне избирателен в человеческих общениях. В последние два года действительно работал с нами. (Насколько я помню, в Доме актера Хворостовскому аккомпанировал Михаил Аркадьев. – Н. З.) Ведь еще в 1995 году мы с пианистом Михаилом Аркадьевым повезли по всему миру его цикл «Отчалившая Русь».
Но говорить о Свиридове мне очень трудно. Он был мне как дедушка. Я его очень сильно любил и люблю. То, что мы были знакомы и я пел его музыку – самый благословенный в жизни подарок. Не со многими такое происходит.
Я очень счастливый человек. Где бы мы ни исполняли «Отчалившую Русь», «Петербург», Пушкинский цикл, какая бы ни была публика по воспитанию, на каком бы языке она ни говорила – все в конце встают и плачут.
И это не наша заслуга. Мы только проводники. К сожалению, при жизни Георгий Васильевич не получил мирового признания. Но это произойдет. Потом что он, может быть, последний из плеяды великих композиторов.
– Но он присутствовал на мировой премьере «Петербурга» в Лондоне?
– Да. он тогда приехал. Мы особо тщательно готовились к выступлению: встречались с журналистами из разных английских газет, устраивали пресс-конференции. Два лондонских концерта – это была его лебединая песнь.
Он под овации публики выходил на сцену. Потом, когда он уехал, газеты устроили обструкцию, как и 25 лет назад, когда Федосеев привозил в Англию его «Патетическую ораторию». К счастью, Георгий Васильевич об этом никогда не узнал. По реакции публики он был уверен в грандиозном успехе. А рецензии эти, я думаю, писали журналисты, которые не вылезая из бара договорились между собой.
Дмитрий Хворостовский: “В моей жизни всё не по правилам, а против них”
– Сейчас вы поете премьеру в Новой Опере. Почему именно «Риголетто»?
– Это была моя мечта. И, по-моему, очень интересный спектакль получается.
– Что, где, когда еще будет новенького?
– Новое – цикл Шостаковича на слова Микеланджело. Но мне к нему еще надо попривыкнуть. Надеюсь, что в следующем сезоне спою его в Москве. Конечно, пою в операх. Меньше в русских.
Недавно спел Грязного в «Царской невесте» в Сан-Франциско. Не понравилось. Думаю, это случилось первый и последний раз. Но надо же было попробовать. В «Метрополитен» пою Андрея Болконского.
– А Верди?
– Сейчас все больше театров приглашают меня в центральный вердиевский репертуар. Я ждал этого лет пятнадцать-двадцать. Музыка Верди – это красота, блаженство. Уже спел папу-Жермона, Родриго в «Доне Карлосе», Франческо в «Разбойниках» в Ковент-Гардене – это такой про-Яго, которого Верди создал в молодые годы. Буду петь Риголетто в Хьюстоне в следующем году.
– А «Воццек» Берга?
– Ну, это лет через двадцать пять! Может быть, тогда и попробую современные звучания и Берга, и Шенберга… Хотя трудно представить себе, что через десять лет мы собой будем представлять, не говоря уже о моих творческих планах.
– Романсы не забросите?
– Наоборот: в планах – ретроспектива романсов от XIX века до наших дней.
– У вас есть любимые залы?
– В акустическом понятии – Вигмор-холл. Я выступал там сразу после победы на конкурсе (в 1989 году Хворостовский победил на конкурсе «Лучший голос мира» в Кардиффе. – Н. З.). Хорошая акустика в Карнеги-холле. В Сиднее.
Люблю Малый зал Санкт-Петербургской филармонии. Большой зал консерватории в Москве – конечно, да! Но это зал-вампир: может быть, там духи витают? Там очень трудно петь. Вообще перед соотечественниками петь особенно трудно. Гораздо труднее, чем за рубежом.
Русская публика – особая. Каждый раз – такое испытание! Страшно просто… Не могу даже объяснить почему. Это публика, не привыкшая потреблять искусство. Она понимает, переживает, любит. На западе классическая музыка – один из элементов развлечения. А для нашего человека искусство – это нечто другое. Это то, чем мы живем. Единственная отдушина и отрада наша.
…Тут Дмитрий Александрович незамедлительно исполнил свой коронный номер – «Средь шумного бала», после которого петь что-либо уже бесполезно. Тем не менее произошло следующее.
Сначала поднялся Павел Лисициан:
«Дорогой Димочка! Ты великий певец с роскошным, ровным, красивым голосом. Ты прекрасный, тонкий музыкант, и я желаю тебе вокального долголетия, интересных гастролей, счастья твоему семейству».
Затем Зара Долуханова:
«Я ваша старая знакомая. Я была в жюри того конкурса Глинки, где вы произвели на нас чарующее впечатление и продолжаете производить его до сих пор».
А потом и Михаил Ульянов:
«Вы сказали, что боитесь выступать перед русской публикой… Не бойтесь! Мы вас любим, обожаем, гордимся вами. Вы – достояние нашего народа. Будьте удачливы и несгибаемы. Бог дал вам столько, что этим богатством надо одарить еще много и много людей!»
Речи патриархов нашей сцены так растрогали Хворостовского, что он, теперь уже без аккомпанемента, спел «Ноченьку» – в шаляпинской манере и в то же время как исповедь, напомнившую каждому в безмолвном зале, как одинок артист в самые высокие минуты своего творчества.
Наталья Зимянина