Перевод очень красивого текста из блога André Tubeuf.
Андре Тюбеф (р.1930) – французский писатель, философ и музыкальный критик, ученик Ромена Роллана и др., с 1976 пишет для ведущих музыкальных журналов Франции, автор многочисленных эссе, а также творческих портретов Элизабет Шварцкопф, Дитриха Фишера-Дискау, Клаудио Аррау и др.
Мы знали его, но только понаслышке. Видели, но только в коротких роликах на Ютубе – ну да, одарённый: вот здесь он – вздыхающий, и вздохами изливающий на нас Чайковского, а здесь пальцы его, подобные канатным плясунам, не зная удержу, но и не теряя самоконтроля, заново придумывают “Ночного Гаспара”; а ещё заметно, даже на этих нечётких кадрах, как он даёт время подняться к нему из зала волне просьб и молений, а вместе с просьбами и мольбами – и признанию остолбеневшей публики, признанию внезапному, но бесповоротному.
Но ведь и не каждый день вот так «выкатывается» на сцену Конкурса имени Чайковского какой-то незнакомец и уносит с собой то, что ценится превыше всего на этом Конкурсе, а именно: расположение публики, её слух.
Великолепный первый компакт-диск от Sony (Скарлатти!) передавал лишь очень приглушённые отголоски того, что в live у него основополагающе: эту коммуникационную мощь, мАстерскую и колдовскую.
Новый, полностью студийный компакт-диск показывает его действительно мастером и колдуном, причём сразу и тем, и другим в Метнере, а в своей доведённой до архитектурного совершенства Токкате Баха он предстает перед нами ни в чём не боящимся Гульда как модели; в Сонате же, в той самой 7-ой Сонате, которая, может быть, из всех Сонат Бетховена больше других взывает к тому, чтобы звуковые пласты распределялись в ней c наибольшей осторожностью, он более рисковый – но сознательно более рисковый. Да, в Седьмой, с её ускользающими настроениями и с её загадочным (да просто доселе неслыханным) Largo e mesto.
Наконец-то мы увидим его live. Долгие полчаса, проведённые в обществе опытных белорусских струнников, бесспорных энтузиастов – с их Preghiera Янченко и Серенадой Чайковского – в итоге только раззадорили аппетит, но в любом случае блюдо, заявленное основным – всего-то навсего Второй Концерт Бетховена – оно ведь и не для «обжор» вовсе.
Тот, кто вышел затем – а это был высокий молодой человек, непринуждённый и естественный – незамедлительно овладел сценой, и сцена принадлежала ему даже тогда, когда во время достаточно долгого оркестрового вступления он сидел неподвижный и безмолвный – и вот ему, этому молодому человеку, тут же удалось продемонстрировать, кто он такой есть: это было присутствие hic et nunc. И это было звучание.
И хорошо, что он представился именно таким образом, исполнив Концерт с оркестром, и этот Концерт был не из тех, где солист назначен звездой априори (уж во всяком случае, не оркестр).
Сходу мы констатируем в нём выдержанность и строгость – он дисциплинирован, но и авторитарен: простым фактом своего присутствия, простым фактом своего участия в игре, он навязывает свой свод правил – и сам дирижирует, и не в меньшей степени, чем играет. Звучание его, естественное и стройное, выстраивает арки на своём пути и за края этого пути не переливается, а путь этот сделан Бетховеном разумно и сделан пока ещё простым и струящимся, как если бы это написал едва перешагнувший рубеж нового века новый Моцарт.
Кажется, что фраза, взяв на себя инициативу, выдумывает себя сама, со своими короткими подёргиваниями, с хмурящимся то там, то тут Бетховеном, она одновременно и чья -то дикция, и чей-то тембр. Ведь это кто-то разговаривает. И разговаривает абсолютно цельный человек – всем своим естеством он в музыкальных средствах, всем свои естеством он в работе – а за работу он берётся здесь и сейчас, и условия игры принимает, и играет по правилам.
Невозможно сказать, что он перетягивает одеяло в безумную каденцию 1-й части: она ведь специально для этого и сделана. И в этом заключительном и таком безапелляционном жесте невозможно было не почувствовать, что из этой благовоспитанной и даже «вылизанной» выправки готова выпрыгнуть большая сила: он в нетерпении, и нетерпение его осязаемо, а мы объясняем себе это тем, что, как ни крути, но не в его власти во Втором Концерте Бетховена закусить удила и оторваться по полной, да ещё и нас, ошеломлённых и изумлённых , прибить (как вариант) к креслам.
Дебарг об этом, однако, возвещал. Нас ведь предупреждали? Он хочет быть совершенным музыкантом, а это не тот, кто довольствуется лишь тем, чтобы играть – даже очень хорошо играть – произведение кого-то другого (как бы велик ни был этот другой, как бы колоссально ни было произведение).
Он тоже пишет, или в любом случае производит на свет свою собственную музыку – ту, носителем которой он является, и которую – располагая вон тем роялем напротив – способен выразить и выразить на полную мощь. А в конце величественное действо венчает его жест по направлению к экспрессии – жест насыщенный и абсолютный , и действо это – августейшее и, без сомнения, только оно и есть единственное и достаточное, только оно, воленс-ноленс, имеет власть полностью и одновременно удовлетворить в данном месте, в данный момент времени и того, кто отдаёт (и это как отданный долг), и того, кто пришёл сюда как получатель.
Импровизировать значит творить, импровизировать значит быть целиком – и духом, и душой, и телом – в том, что делаешь. Это пройдёт вместе с тем самым мгновением, в которое родилось, ну разумеется. Стало быть, оно, «это», ценно вдвойне – ведь тут другое, не очередные «Грёзы» Шумана вдогонку к тому, чем нас уже одарили, или даже (а это было, было) не очередные Гольдберг-вариации целиком – да, это ценно вдвойне!
И мы пережили «это» вчера вечером. На первом бисе и ещё на одном бисе! Пусть он и играл нам сначала Шопена и произвёл на нас впечатление, играя Шопена, но мы видели, как Дебарг расцветает, как он, выворачивая себя наизнанку, самореализуется в том единственном, что его исчерпывает до дна и абсолютно – Дебарг играет Дебарга!
Какой же он был лёгкий, когда возвращался к своей банкетке! Лёгкий и полный обещаний того, что он собирается делать и чем собирается нас наделить. «Пьяный корабль» искал и находил ту единственную стихию, которая подходит ему в полной мере – море, а с ним и его риски, красивые риски.
В уютном пространстве Гаво вдруг разверзлись небеса, и неистовствовали небеса, а на них проявлялись то тут, то там звёздные архипелаги, а на них проявлялись звёздные острова – о! эта грядущая мощь! о, этот глоток воздуха, внезапный и безмерный! Быть (и настолько!) поэтом за фортепиано или не быть – вот в чём вопрос!
Андре Тюбёф (André Tubeuf), blogsv2.qobuz.com
Перевод Наталии Прибыловой