– Вот смотрю я и думаю: ну, где они взяли эту ведущую? Ну, как с цепи сорвалась, слушай…
(из выступления Андрея Данилко (aka Верка Сердючка); вместо эпиграфа)
На следующий день после представления «Иоланты» в рамках оперного фестиваля «Империя оперы» пришел черед очередного капустника к юбилею.
Признаюсь, я сам отравлен постмодернизмом современной разжиженности мозга, и мозаичное восприятие мира – самое легкое из осложнений, возможных в рамках этого недуга.
Перед тем, как перейти к моему самому короткому и самому сердитому репортажу, пожалуюсь еще вот на что: на филологическом факультете МГУ им. Ломоносова, который я закончил в 1996 году, всегда господствовали два подхода к выбору методики научного осмысления фактов, попадающих в распоряжение исследователя:
1) если хотя бы одно «да», то – ДА;
2) если хотя бы одно «нет», то – НЕТ.
Для людей, не занимавшихся научной работой, поясню: первый подход о том, что если у тебя есть хотя бы одно подтверждение твоей гипотезы, то гипотеза верна, тогда как второй подход заставлял отказываться от собственных иллюзий, если хотя бы один факт противоречил твоей картине мира.
Поскольку только любителям научной фантастики не очевидно, что истинно научным является именно второй подход, тогда как первый пригоден лишь для расчёсывания самолюбия того, у кого оно чешется, моя всеядность – не энциклопедична, но методична, хоть и выглядит порой как диагноз. Но это к слову (у нас, филологов, всё – к слову).
Обжегшись на «виве» по адресу Верди, я не стал дуть на «галу» по поводу 175-летия гения, примирившего в русской культуре Глинку с Доницетти, а Вагнера с Римским-Корсаковым. Но в этот предгрозовой вечер ничто не предвещало удовольствия, и я, отстояв в Покровском соборе всенощную по случаю Петровского поста, оставив в храме несколько «телеграмм» о здравии родных, знакомых и любимых, помянув ушедших и надышавшись ладаном, умывшись святой водой и поговорив с изображениями святых мужиков, отправился на звуки полонеза из «Евгения Онегина», доносившиеся с царского двора усадьбы.
Мой любимый оперный оркестр под управлением Дмитрия Волосникова по обыкновению был строен, лёгок и искромётен. И даже отсутствие заранее заявленной программы меня как прожженного меломана не смущало. До тех пор, пока не заговорил ведущий.
Нет, я понимаю, что как вы лодку назовёте, так она и поплывет, но дело не в том, что нельзя жить с фамилией Фердыщенко, а в том, что с такой фамилией нельзя без риска оказаться в психушке претендовать на имперскую значимость. Если совершенно камерное мероприятие называется «Империя оперы», то ничего, кроме снисхождения к очевидно нездоровым амбициям и отсутствию вкуса у людей, допустивших такое название, думающий человек испытывать не может.
Но, согласитесь, это всё еще проблема думающего человека, если ему испытывать к чужим амбициям больше нечего. И вот попробовал я абстрагироваться в самом себе от думающего человека: не вышло. Каюсь лбом о приусадебный газон. Стоило мне услышать экзальтированно истошные интонации о несусветной чуши про «честь родине», про «творил в Боге», про то, что в «образе Натальи просматриваются черты…» (дальше не расслышал), как мне подурнело. Не иначе ладан начал отпускать.
Ну, допустим, творил Чайковский «в Боге», допустим, ставил перед собой задачу «дать честь родине», но смириться с тем, что Наталья Жемчужная, хоть и не имела приданого, но так скверно одевалась, что в её образе даже черты просматривались, я не мог.
Моё садо-саркастическое раздражение немного утихомиривалось моросящим дождиком, и после блестящего выступления Марины Нерабеевой (настолько хорошего, что прямо захотелось всю оперу «Опричник» послушать целиком и обязательно с Нерабеевой в партии Натальи!), полюбовавшись сливочным Дон Жуаном в исполнении Василия Ладюка, который почему-то был объявлен солистом не «Новой Оперы», а Большого театра, я поплёлся на выход: сил моих больше не было выносить кликушеское глумление ведущего над искренностью и чистотой ─ как творчества Чайковского, так и над моими ожиданиями от этого концерта.
Выйдя за пределы царского двора, я услышал вдруг летящую с другого берега приусадебного пруда песню в исполнении Шерр и Эроса Рамадзотти: «Piu che puoi» парила над гладью, посеребренной бисером моросящего дождя и вливалась прямо в сердце, вызывая в душе чувство жгучего стыда за весь тот гнусный пафос, которым оплетают себя служители культа классического искусства, чувство боли за то псевдоинтеллигентское самовозвеличивание тех, кто должен беспрестанно казнить себя за то, что сегодня у людей имя Чайковского ассоциируется не с богатством его наследия, а с пестротой доступных человеку вариантов сексуальной самореализации…
Как водится, я поймал себя на мысли, что ведь именно этот концерт и должен был стать своеобразной презентацией творческого пути композитора, так почему же не стал? Точнее, почему он не стал такой презентацией для меня?
Ложный пафос, искусственно напыляемый на искусство, приводит к тому, что сами “напыляющие”, не умея искренне чувствовать и глубоко осмыслять, вытравливают искренность и смысл изо всего, к чему прикасаются. А ведь избежать этого так просто: достаточно признаться себе в собственном невежестве. Нечего тебе сказать об опере “Опричник” или о евангельских откровениях “Иоланты”, ну не превращай ты молитву в фарс! И так же ведь народ сегодня не понимает, ни за что Куму отравили, ни почему Герман у Чайковского – это имя, а у Пушкина – фамилия.
Стыдно же ведь кичиться своим невежеством, припудривая его безвкусной экзальтацией, правда же? Но смотрю, слушаю, рассматриваю, вникаю и вижу: нет, не стыдно. Не стыдно сегодня русскому человеку не вникать. Ведь если бы Марина Цветаева жила сегодня прямо в наши дни, она бы снова написала:
Бывают времена, когда голов – не надо.
Но слово низводить до свеклы кормовой –
Честнее с головой Орфеевой – менады!
Иродиада с Иоанна головой!..
Вот как чувствую, написала бы. А потом, пожалуй, и повесилась бы снова – от невыносимой тоски по смыслу, который такими ведущими, как некоторые, вытравливается их собственной пустотой, поскольку единственное, что в таких людях искреннего, – это их собственная глупость. Только надо ли ею делиться с большим количеством народу? Я же сам делюсь. Почему другим нельзя?..
Но в оправдание и в утешение себе и всем, кто из своих недостатков делает профессию, замечу, что честность с самим собой отчасти ведь и проявляется в отсутствии стыда за свою глупость, ибо глупость не грех всё-таки. Грех – гордиться своей глупостью, не замечая, как разрушает она то, чему ты служишь.
Впрочем, и это не повод унывать, ведь есть и более страшные душевные недуги: неумение любить, например. И вот это неумение еще более опасное, чем неумение не лгать себе. Но ведь и то – ничего: живут же люди. Правда, не делают из этого неумения себе профессию…
Александр Курмачев