«Борис Годунов» на сцене Парижской оперы в постановке бельгийского режиссера Иво ван Хове — сенсация сезона во многом благодаря дирижеру Владимиру Юровскому.
Накануне премьеры он рассказал, почему первая версия оперы для него важнее всех остальных, чем Мусоргский важен для музыки XXI века и почему он сам любит парижскую сцену.
— Почему вы всегда ставите именно первую версию «Бориса Годунова», тогда как Большой театр, например, постоянно предпочитает ее в инструментовке Римского-Корсакова?
— Я сознательно до сих пор дирижировал только самую первую версию «Бориса Годунова», которую в старой советской музыковедческой практике принято было называть предварительной. Я с этим названием не согласен.
Мусоргский в 1870 году представил эту версию комиссии императорских театров, она была отвергнута, и он написал вторую, в которую добавил польский акт, сцену под Кромами, изъял сцену у Собора Василия Блаженного, а также сделал несколько других очень кардинальных изменений в сохранившихся сценах. Например, «Кремлевский терем», пятая картина, приобрела совершенно иной характер.
Мусоргский — уникальный композитор, и, конечно же, вторая его версия не менее важна, чем первая, тем не менее для меня персонально, как для музыканта и человека театра, в первой версии есть дорогие сердцу вещи, которых во второй версии, к сожалению, не осталось.
Это самая радикальная по бескомпромиссному подходу к музыкальному театру версия, это самая смелая по музыкальному языку версия, это самая необычная и провидческая версия с точки зрения инструментовки.
Во второй версии, даже в сохранившихся кусках музыки, Мусоргский очень серьезным образом поменял инструментовку в сторону большей практичности и, я бы сказал, смягчил все острые углы.
Эта версия местами напоминает мне музыку намного более позднюю — самые поздние опусы Чайковского, симфонию № 6 и «Пиковую даму». Все это было написано на 20 лет позже. Даже приходит в голову музыка из еще не планировавшегося XX века — и Яначек, и Стравинский, и Прокофьев, и ранний Шостакович.
Удивительно, насколько Мусоргский повлиял на музыку, пришедшую за ним. Обычно принято говорить о его влиянии на французских импрессионистов. Это правильно, и Дебюсси, и Равель не были бы теми композиторами, которых мы знаем, без влияния Мусоргского. Но и на композиторов славянской школы — и в России, и за ее пределами — он оказал серьезнейшее воздействие.
В каком-то смысле Мусоргский — позволю себе такую мысль — сам не ведал, что творил. Не ведал именно потому, что так легкомысленно и легко расстался с самыми невероятными завоеваниями этой первой версии.
Опять же, в сознании оперного слушателя жива прежде всего вторая версия, и прежде всего уже в сильно измененной инструментовке — можно сказать, обработке — Римского-Корсакова. Но потом вернулась вторая, большая версия самого Мусоргского, она исполнялась наравне с версией Римского, а сейчас практически полностью ее вытеснила.
С моей точки зрения, сейчас настало время первой версии. Мне кажется, что нашему современному ощущению театра гораздо больше соответствует эта камерная версия, которую даже нельзя назвать народно-музыкальной драмой — это Мусоргским придуманное стилевое описание «Хованщины» очень часто применяется и к «Борису Годунову».
Наверное, оперу «Борис Годунов» во второй версии, которая включает в себя революционную сцену под Кромами, можно таковой назвать, а первая версия — это прежде всего драма одного человека, драма царя Бориса, который умирает под гнетом страшных угрызений совести, а также становится жертвой политической борьбы.
Эта шекспировская подоплека пушкинской трагедии, с моей точки зрения, именно в первой версии Мусоргского каким-то совершенно удивительным образом находит свое музыкальное воплощение.
— Вы дирижируете в разных городах мира. Как, на ваш взгляд, этот спектакль слышится именно в Париже?
— Не надо забывать, что именно с Парижа началось победное шествие «Бориса Годунова» по миру. В 1908 году Римский-Корсаков представил свою версию, и вскоре после этого, чуть ли не в первый русский сезон Сергея Дягилева, она была представлена в Париже. В главной роли был Федор Иванович Шаляпин. И именно с Парижа началась всемирная любовь к этой опере.
Первая версия впервые исполняется здесь, в Париже. Думаю, что она найдет очень живой отклик в сердцах парижских слушателей, которые вообще очень любят русскую музыку, в чем я имел возможность убедиться и в 1990-е годы, когда мы здесь делали «Пиковую даму» с Львом Додиным, и в 2003 году, когда я вернулся на восстановление «Евгения Онегина», и в 2005-м, когда я здесь дирижировал восстановление «Войны и мира».
— Для вас, как и для режиссера Иво ван Хове, «Борис Годунов» — тоже произведение о власти?
— Мы имеем дело с очень необычным, можно сказать, радикальным спектаклем — очень жесткий визуальный ряд, есть прямые аллюзии с сегодняшней Россией. Они всегда существовали, это ни для кого не было тайной.
Любая история имеет свойство повторяться, а Смутное время в России, начало XVII века, действительно имеет магическое зеркальное отражение в нынешних событиях в России, в событиях последних 25 лет. Поэтому так как премьерный спектакль будет передаваться в кинотеатрах и вне Франции, в том числе в России, этот спектакль вызовет споры у многих, может быть, и негодование.
Но я считаю, что к этому нужно относиться очень спокойно, и я думаю, что мы в этом спектакле нигде не пошли против духа Мусоргского, каковой он нам является в этой первой версии.
— На генеральной репетиции публика не отпускала ни вас, ни солистов, ни оркестр. Можно уже сказать, что это успех?
— Для нас, в яме, первое присутствие публики очень многое меняет, акустически все становится по-другому. Мы где-то лучше слышим сцену, но иногда есть опасность, что оркестр громковато играет.
Все эти вещи — это наша кухня, но это очень важное время перед рождением нового спектакля.
Гелия Певзнер, RFI