16 августа 2014 года в программе Алексея Парина «И музыка, и слово» на волнах Радио “Орфей” состоялась беседа с певцом Владимиром Байковым.
Один из немногих российских певцов, выступающих в немецкоязычных странах, интеллигент, эрудит, продолжающий блестящую международную вокальную карьеру. Владимир Байков закончил РХТУ им. Д. И. Менделеева, но его хобби – пение – быстро стало профессией.
16 августа 2014 в эфире радио «Орфей» Владимир Байков дал интервью Алексею Парину.
Мы приводим адаптированный текст этой беседы.
– Здравствуйте, это Алексей Парин, и сегодня у меня в гостях певец Владимир Байков. Володя, здравствуйте!
– Здравствуйте, Алексей!
– Мы с вами давно друг друга знаем. У вас блестяще развивается карьера, и мне сегодня особенно приятно с вами беседовать, после того, как вы совсем недавно спели партию Вотана в театре, который последнее время пользуется заслуженным вниманием и популярностью. Расскажите поподробнее!
– Это все случилось довольно неожиданно. В декабре и январе я репетировал партию Доннера в «Золоте Рейна», в Амстердаме. И вдруг мне позвонила моя импресарио и сказала, что Эрл ищет Вотана для «Валькирии»…
– Эрл – это место так называется?
– Да, Эрл – это место в австрийском Тироле, в котором находится легендарный театр Фестшпильхаус (Festspielhaus), который сами австрийцы называют Пассионхаус (Passionshaus).
Это здание было построено после войны. С конца 90-х годов летним фестивалем, проходящим в Фестшпильхаусе, руководит Густав Кун, знаменитый австрийский дирижёр, учившийся у Сваровски и Караяна. А сейчас там построен ещё один Фестшпильхаус, в котором проводится и зимний фестиваль.
Многие мои коллеги там уже выступали. Поэтому я решил, что можно съездить и попробовать спеть им кусок из «Валькирии». Пришлось петь два – это Финал и начало второго акта. И Кун сказал: «Хорошо, давайте споем!»
И вот я учил «Валькирию» с января по май…
– Я думаю, это особое событие в нашей жизни, когда русский певец поёт Вотана в немецкоязычной стране, правда?
– Я об этом никогда не думал…
– Мне кажется, что это первый случай пока, может быть, не последний, я тоже надеюсь!.. Но, кажется, первый!
– Я очень уважаю Виталия Ковалева, который с Баренбоймом заменил Рене Папе на открытии сезона в Ла Скала…
– Понятно… Значит, он был первый!.. (смеется)
– Да. Я сам не считаю, что у меня какое-то выдающееся немецкое произношение в пении, но немцы милостиво ничего мне не говорят, вернее, говорят, что все нормально. У меня был опыт – я пел в Манхейме Гунтера в «Гибели Богов» три года назад, Котнера в «Нюрнбергских Мейстерзингерах». В Иннсбруке пел Глашатая в «Лоэнгрине» в последний год интендантства легендарной Бригитт Фассбендер.
– Вы знаете, я хочу сказать по поводу Эрла и по поводу Густава Куна. Это такая долгая история развития. Сначала к Куну относились с большим предубеждением, потому что – у кого бы он ни учился – его заявка, на то, что он самый выдающийся и лучше всех, которая была у него с самого начала, она давала какой-то странный привкус. Поэтому сначала к его инициативе в Эрле относились с большим предубеждением.
Я свидетель тому: в 90-е годы существовала такая организация (она и сейчас существует) – Европейская академия музыкального театра. Я входил в её дирекцию. У неё были свои заседания и конференции, и там Кун выступал регулярно, регулярно навязывая то, какой он прекрасный, как он лучше всех понимает Вагнера, и что в Байройте никто ничего не понимает, а он все понимает. И к этому относились, конечно, очень предвзято.
А потом шло время, он накопил силы, накопил свои достижения, и теперь все – и критики, и музыковеды – к нему относятся с полным доверием. Я, к сожалению, этого доверия ни разу лично не испытал и мне интересно ваше суждение о нем, как о дирижёре, потому что у вас достаточно большой опыт.
Хотя, давайте сначала послушаем фрагмент как раз из «Валькирии» с вашим участием из Эрла. Это будет фрагмент «Заклинание огня», то есть самый финал. Слушаем, как дирижирует Густав Кун и как поёт Владимир Байков.
Мы с вами послушали это, и мне бы хотелось услышать ваш комментарий по поводу того, какой Кун дирижёр, что он вам предлагает, как он с вами работал.
– У нас в феврале было два дня репетиций «Валькирии» под фортепиано, они проходили в одном старом монастыре, который арендует Кун. Это так называемая Академия Ди Монтеграль в Тоскане, она находится рядом с городом Лукка, родиной Джакомо Пуччини. Там я спрашивал людей, которые уже пели с ним раньше – как?
Мне ребята сказали, что что бы он ни дирижировал – «Электру», «Саломею» или какие-то другие предельно трудные партитуры – он делает это так, как будто это совсем не трудно и делает это очень понятно.
– И для певцов понятно?
– Да! И у него есть чувство аккомпанемента… С одной стороны, он требует выполнять свои указания – потому что есть дирижёры, которые тебя просто поддерживают и идут за тобой. Но у него есть некоторые моменты, когда он строго оговаривает и темп, и динамику, и все остальное. Но между этими «пунктами» ты можешь делать все, что хочешь, и он всегда за тобой пойдёт. А в Пассионхаусе ещё осложняется…
– Простите, я вас перебью! А Пассионхаус – это означает, что там, соответственно, исполняли Пассионы?
– Да, там даже рядом со служебным входом некий мемориал – терновый венец. По-моему, это здание было построено в 50-м году, спустя пять лет после Второй мировой войны, для исполнения именно баховских Пассионов. А когда Кун стал директором этого фестиваля, он туда привлёк очень многих певцов.
– Да, начала у Куна очень скромный масштаб был, прямо совсем скромный-скромный… У них не было денег, все было абсолютно за какие-то копейки. А потом он все находил, находил, и так «нарыл» капитально…
– У него уже много спонсоров. Главный спонсор – это Ханс Петер Хазельштайнер, исполнительный директор огромного строительного концерна «Штрабаг», который и построил новое здание Фестшпильхаус, современное, с потрясающей акустикой. И архитектор получил какие-то профессиональные призы, после открытия 26 декабря 2012 года.
– Но давайте вернёмся к Куну, как к дирижеру. Как вы с ним себя чувствовали по сравнению, скажем, с другими дирижерами? Трудно, легко?
– Я еще скажу только, что в Пассионхаус дело осложняется тем, что оркестр находится сзади, а мы поем, видя его в мониторы. Пять мониторов по авансцене… Вроде, кажется, что ты просто следишь за дирижёрскими жестами и поешь. Но трудность в том, что иногда ты поешь, заглушая оркестр – для себя заглушая. И нет непосредственного прямого контакта с дирижёром.
– А вы сейчас в Пассионсхаусе выступали?
– Да. Сейчас в Пассион. Летний фестиваль… (смеется) …организаторы и сам Кун мне сказали, что в Пассионхаус помещается больше публики, им важно зарабатывать.
– А, понятно, понятно… А зал полный, да? То есть, фестиваль популярен?
– Это все было распродано еще в ноябре, до того, как я туда приехал! Сейчас там, в Пассионхаусе, поёт Каррерас – оперу, которую для него написал какой-то современный композитор, на испанском языке. А новое здание они пока используют для зимних фестивалей и, как и в этот раз, также для симфонических концертов.
Кун, по его замыслу, между представлениями вагнеровского «Кольца», дирижировал Седьмой, Восьмой и Девятой симфониями Брукнера, которые, как он писал в буклете, были «инспирированы» вагнеровским «Кольцом».
Мне удалось послушать только Восьмую симфонию, я считаю, что это было выдающееся исполнение.
Я для этого специально изучал многие записи Восьмой симфонии, и Хайтинка слушал, и Йохума, и Гюнтера Ванда, и старые записи Рождественского… У Куна огромный интернациональный состав оркестра, там много молодых ребят – из Венгрии, Бразилии, Белоруссии – отовсюду.
– А летом и зимой один и тот же оркестр играет?
– Да, наверное, да. И меня, честно говоря, потрясла эта Восьмая симфония, потому что, если в процессе оркестровых репетиций «Валькирии» иногда возникали какие-то проблемы, то в симфонии – огромный состав оркестра и ни единой помарки. Куну уже, по-моему, в конце августа исполняется 70 лет, симфония гигантская но, тем не менее, он это все провел на ногах, наизусть, без партитуры, с потрясающей элегантной фразировкой, волей…
– Здорово, здорово!.. Здорово, что его амбиции, в результате, реализовались! Потому что, конечно, страшно, когда амбиции человека не реализуются, и он превращается в какого-то монстра из-за этого, да?
– Ну, он создал такую свою империю, может быть, небольшую, но зато он там царь и бог…
Много есть легенд о его отношениях с Караяном, который его рассматривал как своего преемника. Мне это еще рассказывали члены жюри конкурса «Neue Stimmen», «Новые голоса» в Германии, в Гютерсло. Кун там является президентом жюри уже, по-моему, с 1987 года.
И когда мы там пели с ребятами, все прошли в финал, и я, и Анна Самуил, и Саша Виногадов, и Андрюша Дунаев… Тогда в жюри были Рене Колло, Рери Грист, Ханс Сотин – они все говорили, что действительно, был у Куна такой отрезок, когда он был учеником или ассистентом Караяна. Тогда он записывал «Сотворение мира» Гайдна с такими певцами, как Вальтер Берри, Криста Людвиг… Мне сам Кун рассказывал об «Электре» с Биргит Нильсон в заглавной партии… В общем, многое, мне кажется, он мог бы иметь в этой жизни, но что-то у них с Караяном произошло…
– Ну, что, по идее, не так уж и удивительно, с Караяном – это не удивительно…
– Да, да, и с Куном тоже… Ну, я думаю, что так или иначе, он в этом своем мире состоялся как интересный дирижер.
– А сколько спектаклей вы спели? И это были спектакли или концертные исполнения?
– Я спел три. Да, это были спектакли… У Куна еще амбиции оперного режиссера. Он в довольно крупных театрах – и в Триесте, и в Парме, и в Скала, и в Ковентгардене, и в Бастилии, и в Венской опере – много ставил, в том числе Вагнера, Штрауса, Моцарта. Вероятно, почувствовал в какой-то момент, что он может не только дирижировать, но и ставить. Ну… Я в оперной режиссуре не очень разбираюсь, мне иногда не очень нравится то, что нравится другим и наоборот.. У него, конечно, это все просто…
– То есть у него такое все простое, конвенционное? Удобное, что называется?
– В общем, удобное. Хотя, там были не очень удобные моменты, например, для Зиглинды. Мы взбирались на такие платформы, довольно высокие. Но если сравнивать с другими постановками, в которых приходилось участвовать, то было вполне удобно.
– Наверное, мы теперь от темы Эрла и Густава Куна отойдем, потому что мне, конечно, хочется поговорить – и это всем нам интересно – о вашем творческом пути. Как он начинался, как вы почувствовали, что вы хотите быть певцом, как вы запели – вот это мне очень интересно. И что такое пение для вас?
Последний раз мы с вами совершенно случайным образом встретились в городе Вологде, в Кремле, где выяснилось, что вечером «Новая опера» показывает «Князя Игоря», но не в открытом помещении, а в драматическом театре. Куда я и пошел, и с удовольствием. К сожалению, больше, чем первое отделение не мог посидеть, но все-таки первое отделение я слышал.
Должен отметить, что вы, конечно, харизматический певец! Потому что когда вы выходите на сцену, то с собой не только самого себя приносите, но и какую-то такую особую атмосферу.
Наверное, это не сразу так происходит, певец в себе это постепенно находит, некий внутренний мир, который выплескивается на публику? Вот как это все начиналось, как вы запели? Видите, вас интересует и Брукнер, несмотря на то, что – я думаю – многих певцов это мало интересует! (смеется)… Вот как вы стали таким, какой вы есть сейчас?
– Брукнер в какой-то мере помогает петь и Князя Игоря!..
Я очень любил химию. В школе получал призовые места на разных олимпиадах и потом поступил в Российский Химико-Технологический университет им. Менделеева.
– А музыке не учились?
– Ко мне на дом ходила преподавательница фортепиано, года три, с 7 до 10 лет. Потом это все как-то забросилось…
– То есть, до ума не довели, что называется?
–Не довели, потому что мы переехали. Мы раньше жили практически на Арбате, на Суворовском бульваре. Потом уехали в Алтуфьево, где с музыкальными школами в те годы была проблема. А когда я увлекся химией и поступил в Менделеевский на факультет кибернетики, то где-то по прошествии одного года, в конце первого курса Менделеевского университета, я почувствовал, что нужно что-то еще. И наша хорошая знакомая, Виолетта Алексеевна Баркова, которая до сих пор преподает хоровое дирижирование в Гнесинском коллежде (тогда училище), она меня пригласила на прослушивание к тогдашнему зав. кафедрой – Виктору Николаевичу Стулову.
Я спел, он мне сказал: «К сожалению, вы в техническом вузе, значит, у нас на дневном вы учиться не сможете, а вечернего у нас сейчас нет». И порекомендовал педагога, Елизавету Стефановну Новикову – это мой первый педагог. Я у нее проучился три года, потом поступил в консерваторию.
– Просто, так сказать, частным образом?
– Нет, она преподает, у нее свой класс в музыкальной школе имени Сергея Сергеевича Прокофьева. У нее много учеников, сейчас которые много где поют, и за границей, и в «Новой Опере», и в Большом театре…
– А когда вы начали петь, вы поняли, что это ваше дело, да?
–Да, но я долго не мог понять, куда мне «идти» в смысле голоса, потому что я себя воспринимал, как баритон, а Елизавета Стефановна мне сразу сказала, что я ярко выраженный бас. И действительно, я тогда без проблем пел партии Кончака, Осмина в концетах. У нее была своя оперная студия, и у нас было много концертов, что мне потом помогло при поступлении в консерваторию, просто выходить, не боясь, петь эти туры.
– А это сколько вам было, когда вы поступали в консерваторию?
– Двадцать один год.
– Двадцать один… Ну, ничего еще, да… По западным меркам – вполне…
– Да, в общем… Нормально. У меня еще так получилось, что первый курс консерватории совпал с последним курсом Менделеевского…
– А вы доучивались что ли, да?
– Да, я с отличием закончил Менделеевский, а потом еще и аспирантуру, так, на всякий случай…
Когда поступил в консерваторию, на третьем курсе меня взяли в театр Станиславского и Немировича-Данченко. В консерватории учился у Петра Ильича Скусниченко. Вообще, Московская консерватория, наверное, самое главное чудо в моей жизни. Как-то все прошло абсолютно естественно, безо всяких проблем, с первого раза и сама атмосфера… Несмотря на то, что все говорят, что «золотой век» консерватории остался в прошлом, мы учились, я бы сказал, с упоением…
– Ну, в том самом прошлом еще учились, да? (смеется)
– Я считаю, что мы одной ногой из того времени!… Потому что те возможности, которые есть сейчас у студентов в Москве – постоянно какие-то прослушивания, мастер-классы – у нас еще такого не было…
Вот, кстати, конкурс «Neue Stimmen», на котором мы с Куном встретились, это была одна из первых возможностей – тогда кто-то приехал с Запада, отбирать певцов. А так, в общем, мы варились в московской, такой, компании.
– А скажите, пожалуйста, какие у вас взаимоотношения с иностранными языками?
– С иностранными языками? Ну, английский выучился сам собой… У меня был очень хороший английский химический, потому что приходилось много работать со статьями, с научными журналами, но это, конечно, к разговорному отношения не имело. А потом, постепенно, когда стал ездить на конкурсы, общаться…
–У вас способности к языкам?
– Я бы не сказал, Алексей Васильевич! Я думал – это у вас способности…
– У меня способности – это мы не будем обсуждать..(смеется)
– К сожалению, я очень ленивый в этом смысле человек. Если у меня наступает – вот как в немецком – такая точка, что я говорю много, нагло и не до конца грамотно, но мне этого хватает для общения с режиссерами. И про себя, ну, думаю, ладно, не буду больше тратить время, дальше он сам доучится. Но опыт показывает, что он не очень доучивается. И поэтому я сейчас нашел хороший способ: на ютюбе есть много выпусков программы «Da capo», которую вел Аугуст Эвердинг, приглашая разных звезд. Там и Томас Стюарт, и Астрид Варнай, и кто хочешь. Вот это полезно.
–Ну да, это живая беседа про вокал, это свои «дела», которые легко понимаются…
– Еще я думал про Гёте-институт, но поскольку или все время летаю, или много репетирую, то получается, что это нереально – выдержать курс, хотя бы просто регулярно посещать. Но, может быть… У меня сейчас такой момент, когда я размышляю, потому что я имею приглашение из гамбургской Штаатсопер, стать солистом там с сентября – они предлагают партии, о которых я мечтал…
– Ну, в Гамбурге, я думаю, хорошие партии!… Это хороший театр, все-таки театр первого положения!
– Они были на спектаклях с моим участием, в том числе и на «Валькирии», сказали, что я должен сосредоточиться на этом репертуаре, потому что… получается.
– Но это если немецкие люди говорят, то это большие комплименты!..
– Им очень нравится. Они слушали запись «Саломеи» с моим участием, когда я пел в январе в «Новой опере». Предлагают спеть «Вольного стрелка», «Кольцо Нибелунгов», может даже «Мейстерзингеров»…
– Ну, это мы ушли уже далеко вперед, давайте с вами вернемся… Когда кончилось ваше обучение, то у вас начался творческий путь, над которым надо было как-то работать. Я, может быть, сейчас задам некорректный вопрос… Иногда полагается задавать некорректные вопросы… Был ли у вас такой период в творческой биографии – трудный? Когда-то вам самому казалось, что у вас что-то не складывается? Были какие-то проблемы с выходами на сцену или что-то похожее?
– Я бы сказал, что на первом курсе консерватории у меня начались какие-то мысли – а правильно ли я сделал, что стал учиться сольному пению. Потому что некоторые технические вещи… Ну, вопрос педагогов, школы и всего остального – это такие тонкие материи…
– Да, это болезненные вопросы!
– Да, как я потом понял, доверять нельзя никому. Но в самом начале ты этого не понимаешь! И когда ты чувствуешь, что теряешь то, что было у тебя от природы, когда думаешь, что надо либо искать путь, чтобы это возвращать, либо вообще заканчивать с этой профессией, – начинается, можно сказать, что и депрессия.
–Такое самоедство и депрессия. Что артисту не полезно…
– Не полезно… Наверное, да… Но с другой стороны, на третьем курсе консерватории я, став солистом театра Станиславского и Немировича-Данченко, застал поколение и Вячеслава Николаевича Осипова, и Леонида Ивановича Болдина, и Лидии Николаевны Черных, тот театр Станиславского, который – можно сказать – великий!
Пели с ними много, и «Отелло», и «Пиковую», и, в общем, весь репертуар. Я за первый год работы в театре Станиславского сделал восемь партий, правда большая из них была одна.
– Легко учите партии?
– Ну, да… Правда, больше половины было русских. Но тоже хотелось партий и посложнее, и поважнее. Но, с другой стороны… Да, самоедство – это, наверное, плохо, и я все время думал, что, может быть, мне чего-то и не хватает в профессиональном плане. Но, должен сказать, сама атмосфера в театре была очень хорошая!
– Как вы это преодолели? Например, когда человек выступает, то, по идее, он должен быть внутреннее в себе очень уверен – и тогда он раскрывается до конца. А если человек ест себя, не уверен, это ему вот таких шансов-то и не дает. Кун вышел на том, что он всегда был в себе уверен в себе на двести процентов и он этим прошиб все!
– Я бы сказал, что есть большая разница между Россией и Европой в оценке того, что делает человек.
Ну, если привести самый примитивный пример, года три назад я в Турине пел «Пиковую Даму», и участвовал в постановке Владимир Николаевич Ванеев из Мариинского театра. Мы общались, и он мне как-то раз сказал с таким душевным порывом: «Как хорошо петь в Европе!.. Здесь никому ничего не надо доказывать и не надо орать!…»
И тогда я вспомнил свой первый успех в 99-м году, на конкурсе имени Мирьям Хелин, где я получил вторую премию, когда в жюри сидели и Джоан Сазерленд, и Биргит Нильссон, и Илеана Котрубас, и Евгений Нестеренко, и Регина Резник, и Элли Амелинг, и тот же Вальтер Берри, и многие другие легендарные люди. Я вдруг почувствовал, что, черт возьми, наверное, я все-таки что-то могу в этой жизни! И даже прием публики там был совершенно не такой, как у нас!
– Все-таки и успех, и признание стимулирует? Дает какую-то внутреннюю уверенность?
– Да! Дает! Хотя чувство, что у меня внутри есть, что сказать людям, и по-своему сынтерпретировать разные партии – оно, наверное, было всегда. Просто, может быть, раньше – не в той степени. Но все мои сомнения, депрессии, какие-то проблемы с выходами на сцену и убеждения себя самого, что надо продолжать – они были связаны в какой-то степени с конъюнктурой нашей оперной московской жизни…
– Которая очень, очень непростая! Театров много, певцов много, локти есть, локти есть у дирижеров, у директоров театров, у всех – это я вижу, это такое для вас, певцов, трудное испытание. Только когда вы уже выходите на полный успех или когда вас в театр приглашают, тогда уже есть чувство уверенности. Правда?
– Правда… Но у меня до сих пор и на всю жизнь есть не очень хорошее качество для карьеры – мне как-то неловко себя самого рекламировать. Хотя, это абсолютно неправильно! Я иногда задумываюсь – кто-то верит в знаки зодиака или нет – но по знаку зодиака я лев, и у меня есть некоторая лень – а зачем доказывать, что ты из себя что-то представляешь, пройдет время и так все узнают. А иногда время идет, и видишь, что никто особенно не стремится узнавать…
У нас в России есть люди, у которых в жизни есть везение. А есть люди, мои сверстники, которые замечательные, талантливые, которые многое умеют на сцене и им много дано от Бога, но которые, к сожалению, до сих пор не очень известны.
– Да, это правда, абсолютная правда! Это поворачивается судьба, какие-то обстоятельства, и –раз! – человек выныривает. Иногда даже человек выныривает с меньшей совокупностью данных, но вот складывается. Увы, так устроена жизнь. И, я думаю, даже нашему брату – журналисту, критику – не в силах вам помочь в этом смысле. Когда я чувствую у человека какой-то потенциал, я стараюсь как-то его поддержать, но необязательно это ему в идет плюс, потому что у восприятия публики есть свои законы.
Рецензии в последнее время вообще не считаются чем-то важным, от этого и зависит, и не зависит – получается хитрая система обстоятельств.
Но давайте мы эту тему закроем. Давайте с вами послушаем что-нибудь хорошее, послушаем в вашем исполнении Шуберта, который по-русски называется «Баркарола». Кто вам играет здесь на фортепиано?
– Мне играет Яков Кацнельсон, мы с ним последние полтора года тесно сотрудничаем, сделали уже несколько программ.
– Вот мы и послушаем в этом исполнеии «AufdemWasserzusingen» Шуберта.
Это, наверное, тема для продолжения разговора – романсы, которые в последнее время больше звучат… Вот лет 8 – 10 назад, как мне кажется, был кризис этого жанра…
– Именно у нас или везде?
– Даже, может быть, везде. Но на сегодняшний день в Европе, в Америке, в России камерный жанр стал звучать чаще и, самое главное, лучше. Потому что новое поколение певцов – это когда не надо кричать, как вам сказал Ванеев. Это очень важно: в романсах – не кричать.
Мне кажется, что важны такие обстоятельства, что, например, Виноградов поет в Москве «Зимний путь»… То есть певцы, которые живут и работают на Западе в разном репертуаре, и те, кто в Москве – они пробуют и уже уверенно показывают себя в камерном репертуаре. Вот какие у вас размышления на этот счет?
– Я прекрасно помню концерт Владимира Чернова и Важи Николаевича Чачавы в Большом зале консерватории…
– …в Большом зале консерватории, который начинался «Четырьмя серьезными напевами» Брамса…
– Когда есть не то, чтобы проблемы, а еще не пришло время активной оперной работы, надо чем-то заполнять возникающие паузы. Сейчас, когда надо учить очень много новых партий, у меня каждый день присутствует в мозгах какой-то такой звоночек – надо хотя бы немножко, иначе не успеешь.
Вотан – это гигантская партия, по-немецки… Но все равно, даже сейчас, когда работы очень много, я уже без камерной музыки не могу. И мы с Яковом Кацнельсоном учим множество новой музыки, новой не только для меня, но и новой – только что написаной.
В ноябре, в рамках фестиваля «Московская Осень» в Доме композиторов, у нас с Яковом будет концерт: я буду петь цикл из трёх песен «Солнце духа» на слова Николая Гумилева, который написал мой друг, замечательный композитор и прекрасный человек Сергей Левин, и цикл Таривердиева на слова Маяковского. Мы еще давно с Верой Таривердиевой говорили, что хорошо бы где-то это спеть. Будут концерты немецкой камерной музыки. В феврале с Димой Сибирцевым будем петь в «Новой Опере» монографический концерт в двух отделениях – романсы Танеева.
– Это здорово!..
– Конечно, можно было бы без этого обойтись, на этом ничего не заработаешь, но в каком-то смысле это уже… может быть, даже самое главное. И есть чувство ответственности, что кто-то должен это делать. Это для сердца, для души, это удовольствие!
– Да-да-да, я понимаю! Это внутренняя потребность такая!
– Я надеюсь, что в феврале мы с Владиславом Ивановичем Пьявко споем переложение Свиридова «Поэмы памяти Сергея Есенина» для тенора, баса и фортепиано. Есть оригинальная версия для тенора, оркестра и хора – она огромная! А Свиридов, окзывается, сделал и камерную версию. Когда-то у него на даче Владислав Иванович забрал один экземпляр этой версии, которую Свиридов сам издал в типографии Союза Композиторов – и вот сейчас мы будем это делать.
Вообще, Свиридову в следующем году сто лет… Последние три года мы очень много пели его музыки – был абонемент у замечательной пианистки, профессора Московской консерватории Елены Павловны Савельевой «Все камерно-вокальные сочинения Свиридова». Сама Елена Павловна много сотрудничала со Свиридовым и постоянно приводила к нему новых певцов.
– Вот как интересно! И голос туда «поместился»..
– Голос – это как немцы говорят «Zwischen Fach». Раньше я пел в концертах разных Кончаков и другие низкие вещи, и, когда поступал в консерваторию, пел Фиеско из «Симона Бокканегра». Потом, когда «проходишь» наверх, в природе голоса появляются новые возможности. Был сезон в Бонне, когда я пел много Томских и параллельно пел Мефистофеля в «Фаусте». Потом и Рупрехта спел в Концертгебау, кстати, через год буду петь «Огненного ангела» в Буэйнос-Айресе, в театре Колон. И спектаклей «Князя Игоря» тоже уже было много…
– Ну да, это, так сказать, большой разлет. Рупрехт – баритоновая партия все-таки…
– Ну, она, все-таки, довольно массивная. Там есть пара высоких мест, но она как бы написана для такого массивного баритона… Для меня партия Гунтера, казалась раньше чем-то запредельным, а теперь, когда я ее спел дважды в Германии и дважды в Мариинском театре, возникает психологическая не то, чтобы уверенность, но данность, что бас и баритон это…
– Один голос!
– Совершенно верно, один голос! Как часто на европейских конкурсах представляют конкурсантов – это сопрано, это меццо, это тенор, а вот это – бас-баритон.
– Скажите, пожалуйста, а вы Баха пели? В си-минорной Мессе есть две басовых арии, которые теперь поют разные певцы. И вот мой вопрос как раз по этому поводу: если бы вы пели, то обе арии могли бы спеть?
– Да, я пел Мессу, два раза, с Лео Кремером – есть такой немецкий дирижер. Да, просто по-разному надо все это строить. Более светлым голосом – высокую арию. Хотя, в этой высокой арии есть и низкие ноты, но общая тесситура, конечно, намного выше, чем в другой. И 82-ю Кантату, конечно же, пел, еще до поступления в консерваторию.
– Давайте с вами поговорим о том, чего вы не поете. Стало быть, не поете итальянский и французский репертуар? А почему?
– Из французского репертуара я пел партию Мефистофеля – в Боннской опере в постановке Веры Немировой и в Варшавском Большом театре в постановке легендарного Роберта Уилсона. Потом я участвовал в очень интересном проекте: в Антверпене и в Генте мы спели одиннадцать представлений «Le Duc d’Albe». Это опера Доницетти, он написал ее для какой-то примадонны по-французски, но это не пошло – ей что-то не понравилось, и Доницетти это забросил.
В середине 20-го века дирижер Томас Шипперс оперу откопал и записал в итальянской версии. А два года назад, Vlaamse Opera представил мировую премьеру – прошу прощения, не помню имени современного итальянского композитора (Giorgio Battistelli – прим.ред.), он написал еще процента три-четыре музыки относительно общего времени оперы. Это была авангардная, я бы даже сказал, атональная музыка – у меня в воображении Лувр и его стеклянные пирамиды. И в этой постановке вернули французскую версию либретто. Учить пришлось много, но было очень интересно. Пел потрясающий состав, дирижировал Паоло Кариньяни… Еще я пел «Ромео и Юлию» Берлиоза…
– Так что по-французски вы, все-таки, поете.
–Да, в новом сезоне буду петь партию Капулетти в «Ромео и Джульетте» Гуно, в «Новой Опере». Это не такая большая, но очень яркая партия.
– Давайте поговорим про итальянский репертуар.
– У меня было три года работы в тетре Санкт-Галлена, это в Щвейцарии, где был фиксированный контракт…
– Где деваться некуда и нужно было петь все.
– Да, я пел Оровезо в «Норме», я пел – в очередь, кстати, с Роберто Скандьюцци – Сильву в «Эрнани», я много пел Реквием Верди – доводилось и в Берлинской филармонии, и в берлинском Концертхаусе, и в Мюнхене, и в Кельне, и в других важных местах…
– А как вы себя чувствуете в этой музыке? Менее «дома», чем в немецкой? Если уж что-то русским певцам свойственно петь, то итальянское…
– Я думаю, что это просто высотное расположение голоса. Когда я сместился вверх, это было точно то, что нужно для Вагнера. Я не говорю, что у меня есть действительно голос для Вотана. Есть выдающиеся Вотаны, мне просто повезло, что меня приглашают. Хотя, другие партии Вагнера я довольно много раз пел в Европе, в Германии, в Австрии.
– Ну Вотан – это просто особенное дело.
– Итальянский репертуар, тот же Верди, он подразумевает более четкое разграничение между басом и баритоном. В этом смысле, более ранние оперы Верди – «Аттила» или «Эрнани» – они больше подходят для баса-баритона.
Мне некоторые говорят: «Давайте, спойте Филиппа!». Его можно спеть, но я знаю, что моя окраска голоса не для Филиппа. Хотя многие переубеждают. Ну, Скарпиа – понятно, это само собой, примерно, как Князь Игорь. А вот Макбет, я когда-то пробовал петь ре-бемоль мажорную арию, или, в будущем, Яго – это в моём восприятии пограничные партии. Партия Симона Бокканегра тоже, в общем, не очень высокая.. Но для этого я еще не созрел…
– Значит, если вас правильно определять по голосу, то вы – бас-баритон?
– Да. Как любят говорить немцы – «Helden Bariton». Хотя, насчет «Helden»… Жизнь научила осторожно относиться к выбору репертуара, но иногда случаются такие вещи, когда кажется, что спеть будет сложно, а оказывается, что не очень…
– Ну да, тут еще важны очень такие технологические детали? На самом деле, есть такая вещь, когда голос строго попадает в эту нишу, как говорится…
–Да, бывает.. Но еще есть вопрос возраста. Та же партия Иоканаана из «Саломеи», насчет которой я думал, что это какой-то ужас и я не буду это петь никогда – теперь это позади и особенных проблем не было.
– Вы были очень хороши!
– А вы были, да?
– Да!
– Спасибо! Вот что касается итальянского репетруара, у нас с консерваторских времен есть стереотип, что к русскому ближе итальянский и там не надо ничего особенно выдумывать. Но мой европейский опыт показывает, что итальянцы относятся к произношению, я бы сказал, более ревниво, нежели немцы. Вот ты выходишь, поешь Вагнера в Европе, и никто особенно не придирается. Но я помню свой первый контракт в 2000-м году в Хельсинки, когда я пел партию Коллена в «Богеме» – они там с этим итальянским ко мне так цеплялись!..
– В рецензии, бывают, такие уничтожающие вещи, именно относительно итальянского произношения!
А знаете, мне хочется вернуться, вот, к какой проблеме. Лет 5 – 10 назад она была более острой, а сейчас она, как мне кажется, приходит в порядок. Допустим, раньше русские певцы пели в силовой манере. А потом пришло новое время, и теперь вы поете, скажем, в европейской манере – мягко, негромко, исходя из естественности. И это для западного репертуара – о’кей.
Но вот когда мы возвращаемся в русский репертуар, иногда возникают вопросы. Вот мы идем, например, в Большой театр на, скажем, «Чародейку» и мы слышим, что это поется как-то… подозрительно. Правильно ли так петь русский репертуар? Вот какие у вас на этот счет соображения?
– Я, честно говоря, давно над этим… (смеется) не думаю…
– Как вы идете по жизни со своим голосом, со своим вокальным мастерством? Вы держитесь на том, чему вас научили в консерватории или после учебы вы, все-таки, менялись, подлаживались и пристраивались к современному тренду?
– Я следовал совету Доминго, книгу которого вы, кстати, прекрасно перевели, который говорил, что не надо бояться чего-то менять в своем голосе. И не надо бояться встречать новых педагогов. Ты уже знаешь, что доверять на сто процентов нельзя, но когда приходит кто-то новый, он может тебе многое подсказать. У меня были такие поворотные моменты. Потом, когда ты находишь удобный тебе путь для вокализации, ты уже не думаешь, что Моцарт не должен быть как Верди, и Борис Годунов не как русские романсы. Задача одна – чтобы меньшими мышечными затратами получить больший звук, более красивый звук, максимально возможный, как говорят, КПД.
У меня был один такой момент, когда… Ну, я не Рейзен, и не Эйзен, я почувствовал, что чем-то я нашу публику и наше оперное сообщество не убеждаю. А в 2006-м году, когда у меня был контракт в Брюсселе, где я пел Бориса Годунова в очередь с Жозе ван Дамом, мне говорили, что по голосу я был убедительнее. Он великий мастер, и мне, конечно, до него далеко…
– Да, я его много слышал, он великий мастер! Я сразу вспомнил одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Марсель, «Дон Карлос» – и он поет Филиппа. Уже не такой молодой, но ария из сцены Филиппа – она незабываема, абсолютно! Потому что это был такой глубокий психологический срез и такая мощная личность – это невозможно забыть!
– Я тоже его люблю… Я и Амфортаса его люблю, и Бокканегру он записал, уже в возрасте. Он очень много успел в жизни и создал совершенно уникальный репертуар.
– Это, конечно, великий человек! И между прочим, он не пользовался таким широким успехом, каким должен был бы. Потому что это человек, мне кажется, ультра-уровня…
Но мы должны с вами вернуться к русскому репертуару. Мне хотелось бы, чтобы вы поговорили на эту тему. То есть, вы приходите к русскому репертуару не заряжая себя мыслью, что это какой-то другой материал и надо по-другому петь?
– Если, допустим, брать Бориса, которого – не знаю, спою ли я когда-нибудь еще – то, конечно, дело даже не в ответственности. Нужно понимать, что лучше бы это петь на высоком уровне и стараться как бы тянуться к предыдущим поколениям в своем исполнении…
– Мне кажется, что ваша сила состоит в том, что вы обладаете уже очень уверенным вокальным аппаратом, вам не нужно специально думать на эту тему, он уже у вас такой «само собой разумеющийся». И вы идете из внутреннего понимания материала. Мне кажется, это самый правильный путь, потому что, внутреннее понимание дает какую-то разработку, окраску всего. Если вы внутренне своего Бориса Годунова понимаете на очень серьезном уровне, то у вас это и выражается в других красках…
– Партию Бориса я пел в 31 год, в крупном европейском театре – было довольно волнительно. Но я не могу сказать, что тогда была какая-то фантастическая уверенность.
Мы в те годы дружили с Евгением Евгеньевичем Нестеренко, и он меня снабжал литературой, кстати, очень интересной, вплоть до сравнительных анализов оркестровки Шостаковича, Римского-Корсакова и Мусоргского. Мы много об этом говорили, но все равно я чувствовал, что я еще «зеленый». Я и для Вотана чувствую себя «зеленым».
Но есть такие партии – в «Князе Игоре» я уже знаю, что и в голосовом плане, и в психологическом мне есть что сказать людям. То, что «огромные» по содержанию русские партии (неважно, басовые или та же «Чародейка» ) требуют какого-то такого русского наполнения – я думаю, что в этом есть большая правда.
– Знаете, это особенно чувствуется, когда мы слышим смешанные составы. Когда поют русские, которые хорошо поют, и поют иностранцы, которые тоже хорошо поют – но они иностранцы и они поют «…кряк…». Это часто бывает несостоятельно по внутренней мысли.
– Слишком причесано, я бы сказал… Я помню «Хованщину», дирижировал Ростропович, Марфу пела Лариса Дядькова, с потрясающим, феноменальным и абсолютно свободно звучащим голосом, с великой индивидуальностью и внутренней убежденностью. И, с другой стороны, когда я пел сейчас партию Доннера в Амстердаме, у нас Фрику пела Дорис Зоффель, замечательное немецкое меццо-сопрано…
– Да, я ее знаю.. Она пела Марфу в Мюнхене…
– Да, Марфу в Мюнхене, в постановке Чернякова. Сейчас она, кстати, в Цюрихе будет петь партию Графини, мы с ней между репетициями немного занимались русским языком. Она подсказывала мне некоторые мелочи в произношении в партии Вотана, я ей – в партии Графини… И вот, сравнивая – у нее голос, конечно, другой, более высокий и фантастическая техника. Ей за 60, но Фрику она пела – никакой качки, очень яркий…
– Хотя сама она смеялась на эту тему и говорила: «Знаете, как я буду петь Фрикку? Оуоуоуоуооотан!»
– Мне кажется, она это пела много раз, и ее пение я нахожу технически совершенным. Но если говорить о Марфе, то конечно, какой бы феноменальной певицей ни являлась Зоффель, превзойти нашу Ларису Дядькову в «Хованщине» невозможно. Не говоря уже о том, что Лариса Ивановна – одна из самых великих Марф в истории.
– Володя, увы, наша передача, к сожалению, подходит к концу. Я вас благодарю за то, что мы с вами побеседовали! И в конце передачи, мы с вами, в виде такого заключительного аккорда, послушаем романс Рахманинова «Не пой, красавица, при мне…» , партию фортепиано исполняет Антонина Кадобнова.
Я, Алексей Парин прощаюсь с вами до следующей передачи, у меня в гостях сегодня был певец Владимир Байков.
– Спасибо!
Радио “Орфей”. Материал подготовила к публикации Анна Гришина