В октябре в Вильнюсе состоится концерт и встреча с публикой русского пианиста, автора нескольких десятков книг Валерия Афанасьева. У слушателей будет возможность познакомиться с тремя амплуа выдающегося музыканта, писателя и знатока вин.
А сегодня Валерий Афанасьев вспоминает день, когда в 1972 году, победив на международном конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе, попросил политического убежища и не смог позвонить ни оставшимся в Советском Союзе родственникам, ни любимой девушке:
– В посольстве Объединённых наций я провёл три часа, пытаясь уговорить американского представителя предоставить мне статус политического беженца. Он был прав, объясняя мне, что меня из-за моих политических убеждений никто не преследовал. Если ты диссидент, который открыто выражает своё недовольство режимом, тебя или сажают в тюрьму или высылают из страны. Я открыто режиму не сопротивлялся, хотя никогда его и не поддерживал. Это была одна из основных преград, мешавшая получить убежище, хотя в конце концов мне это удалось. Паспорт получил спустя три дня.
– Какие эпизоды разговора в посольстве запомнились?
– У меня спрашивали, почему я не хочу жить в Советском Союзе. Ответил, что хотел бы иметь возможность свободно путешествовать. Например, поехать в Париж и увидеть картины Кандинского. Представитель посольства был шокирован: «Ты хочешь покинуть Родину только для того, чтобы увидеть картины Кандинского?» Он не мог понять, что мне важно видеть то, что я хочу видеть , а не только то, что мне показывают.
– Была ли у Вас возможность поддерживать связи с семьёй, со своим педагогом, преподававшим в Московской консерватории легендарным Эмилем Гилельсом?
– Позвонить по телефону не мог. С Гилельсом встречался несколько раз, когда тот приезжал на Запад с концертами. Он в то время был настолько знаменит, что даже советская власть не могла разрушить его карьеру. В 1977 году три или четыре раза, даже не скрываясь, мы разговаривали в кафе. Он понял мой выбор. А когда я сказал, что увлёкся литературой, попросил: «Не забудь фортепиано».
Потом я встречался только с несколькими моими друзьями. Остальным моим знакомым и родственникам грозила бы опасность, если бы они встретились со мной. Я не хотел, чтобы так случилось. Первый раз посетил Россию 30 декабря в 1989 году, когда М. Горбачев сказал, что нас, беженцев, простили. Это было прекрасное чувство – возвратиться и играть.
– Уезжая, мы как будто оставляем частицу себя. Вы тоже это испытали?
– Я думаю, что в жизни много раз приходилось менять «кожу». В то же время я остаюсь таким же, как и был. Конечно, отъезд изменил мою жизнь. Долгие годы я был разделён с друзьями, с женщиной, которую любил, и это оставило свой след. С другой стороны, я был счастлив, что могу путешествовать, читать, видеть…
Нас формирует множество событий. Я на них реагирую, но вместе с тем и нет. Я не из тех, кто старается во что бы то ни стало выглядеть так, как много лет назад. Такой опыт был хорошей жизненной школой. Когда нет вызова, не остаётся и искусства. Даже если достигается средний уровень комфорта – совсем не обязательно становиться миллионером – искусство становится необязательным.
С другой стороны, когда человека сажают в концлагерь или убивают в другом смысле, тогда тоже нет никаких мыслей об искусстве. Искусство рождается где-то посередине. Мы рисковали быть схваченными или быть высланными из страны, но можно было и продержаться. Так поступал и я, громко не сопротивляясь. В то время в России я познакомился со множеством замечательных людей, среди которых и мой преподаватель, легендарный Эмиль Гилельс. В таких условиях мы и могли заниматься творчеством.
– Говорят, что когда стихают последние аккорды Вашего концерта, как бы горячо не аплодировала публика, Вы никогда не играете на бис. Почему?
– Я редко играю на бис, хотя знаю, что это традиция. На бис играли и С. Рахманинов, и С. Рихтер, и Э Гилельс . Эта традиция возникла из желания довести публику до экстаза — добиться, чтобы человек начал хлопать. Для моих концертов такой подход не годится. После последней сонаты Бетховена играть бис просто абсурдно. Для меня важна логика программы, её драматургическая линия, а не обязанность играть наиболее эффектные, впечатляющие произведения, которые я мог бы просто хорошо исполнить. Я стараюсь, чтобы публика нашла взаимосвязь между исполняемыми мной произведениями. В таком случае бис не нужен, он выпал бы из контекста.
– В одном из своих интервью Вы упоминали, что было бы больше уважения для прозвучавшего действительно драматичного произведения, если бы публика вообще не аплодировала, а просто спокойно разошлась, тем самым сохраняя созданную атмосферу.
– Я исполняю музыку и служу ей – может это звучит преувеличенно, но это моя главная цель. Я считаю, что такая цель должна быть главной для каждого уважающего себя исполнителя. Всё остальное – игра ради аплодисментов – это дискредитация имени настоящего музыканта. Я не замечаю аплодисментов, потому что это не моё дело. Нет, я не собираюсь просить, чтобы не хлопали и тихо расходились. Это было бы уже слишком! Я на сцене, а публика в зале, и все мы свободны. Слушатель даже может выйти из зала, если ему так хочется. Не хлопать дверями, если возможно. Меня это не побеспокоило бы.
– А у Вас, как у слушателя, было такое, что были так потрясены музыкальным произведением, что забыли бы хлопать?
– Теперь я редко бываю на концертах. Но в прошлом, и в Москве, и позже, в залы ходил часто. Чего доброго, в жизни я раза два или три кричал «браво», ибо после действительно хорошего концерта бываю словно парализован. Но полагаю, что это индивидуально, что каждый может реагировать по-разному. Музыка действует физически. Она стимулирует тело и слух. Она заставляет реагировать спонтанно. Музыка может быть и непосильной. Иногда настолько невыносимой, что даже после прекрасного концерта хочется просто покинуть зал.
Музыка выбивает из равновесия. Главное, – не аплодисменты, не точное число нот, а эмоция. Некоторые великие в прошлом исполнители играли много неточных нот, но, слушая их концерты, на глаза навёртывались слёзы. Если ты не плакал во время концерта, значит, ему чего-то не хватило. Когда последний раз плакал на концерте? Может быть, когда слушал Артуро Бенедетти Микеланджели… А, может, Герберта фон Караяна? Уже не помню.
В юности я часто ходил в Московский Большой театр и плакал регулярно, когда смотрел «Щелкунчика» П. И. Чайковского, особенно во время последней сцены, потому что выступления были на самом деле волшебными. В настоящее время таких превосходных исполнителей нет, так что довести меня до слёз гораздо труднее.
– Публика, которая собирается в концертные залы, тоже меняется. Некоторые исполнители замечают, что в залы собирается всё больше людей, которые о классической музыке знают меньше, чем раньше. Труднее ли играть для такой публики?
– Вспоминаю, что мой первый профессор в Москве Яков Зак поинтересовался, слышал ли я первый квартет П. И. Чайковского. Когда я признался, что не слышал, профессор сказал: Как я вам завидую, ведь вы ещё сможете познакомиться с гениальным произведением!» Совсем не надо «быть готовым» к концертам классической музыки. Здесь самое главное – способность чувствовать музыку, а это не зависит от знаний, это – в наших генах. Не у каждого есть такая способность. Но ведь не каждый чувствует литературу или живопись…
Чтобы иметь возможность читать «Божественную комедию» Данте или почувствовать квартет Бетховена надо быть немного художником, творческим человеком, не чуждым искусства. Если человек не такой – это не значит, что он хуже других. Писатели Боргес и Набоков были немузыкальны, но всё равно были прекрасными писателями. Никого не тянут на концерты насильно. Можно остаться дома и смотреть фильмы.
– Вы – один из немногих писателей, который почти все свои произведения написали на иностранном, французском или английском языках. На родном языке не писали более двадцати лет. Почему?
– Первые три года писал по-русски. Писать на иностранном языке сложно, но в то же время и очень удобно. Могу сказать, что те же самые романы на русском языке не родились бы. Когда рождается идея, почти в то же самое время чувствую, на каком языке буду об этом писать. Это зависит не от издателя, а от того, о чём буду писать. Например. Теперь я пишу роман на французском языке о Марии Антуанетте. А родившееся перед этим произведение было написано по-английски. Один язык сменяет другой, словно для того, чтобы отдохнуть от языка. Я должен его поменять.
– Какое преимущество у разных языков?
– Какие-то определённые темы лучше поддаютс я французскому или английскому языкам. Бекетт был прав, когда говорил, что французский язык не требует постоянно думать о стиле. Если бы мы сравнили французский текст и его перевод на английский, увидели бы, что в английском языке то же самое предложение будет поделено на несколько более коротких. Длинные предложения в английском языке выглядят громоздко. С другой стороны, французский язык предоставляет больше свободы, если и твоя мысль длинная, сложная.
Английский язык должен быть более элегантен. На самом деле, писать по-английски труднее, хотя договориться на нём удобнее. На русском пишу стихи, написал около 400. Когда пишу по-русски, чувствую, что могу делать, что захочу. Я не думаю, что моё знание английского хуже, чем русского, но такой свободы в английском языке я себе не позволяю. Может быть, уважаю английский язык больше?
– «Можно ли запретить музыку? Какое воздействие оказало бы это на людей?»
– Я долго намеревался написать книгу о жизни без музыки. Музыка может иметь суровые последствия. Думаю, если бы мы долго слушали последнюю «Патетическую» симфонию Чайковского, она бы нас погубила. Я полагаю, она уничтожила и самого Чайковского. Некоторые части «Реквиема» Моцарта могли бы нас уничтожить, если бы мы их очень внимательно и постоянно слушали. Конечно же, музыку нельзя запретить, но я попытался представить, как бы мы жили, что делали бы без музыки … При некоторых диктатурах музыку ограничивают, но в нынешнее время совсем уничтожить её нельзя. С другой стороны, я могу шутить, что и сам с удовольствием запретил бы множество плохих произведений.
– Кроме упомянутых Ваших амплуа, вы ещё и коллекционер – у Вас огромный винный подвал, коллекционируете антикварную мебель. Чем привлекают Вас эти занятия?
– Знаете, я не являюсь настоящим коллекционером. Люблю вино, поэтому его и покупаю. То же самое и с мебелью. Просто хочу быть окружённым красивыми вещами, которые мне нравятся. Несмотря на то, что своими словами или внешностью я могу выглядеть пессимистично, а в моих книгах много трагизма, несмотря на то, что играя, всегда стараюсь выявить трагические элементы произведений, в жизни я – человек, наслаждающийся красотой и стараюсь радоваться каждому её мгновению.
Милда Целешюте, “DELFI”