Выдающийся немецкий режиссер Петер Штайн после 15-летнего перерыва снова в Москве.
И на этот раз с оперной премьерой. «Аида» Верди в его постановке украсит репертуар Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.
Спектакль хочется назвать идеальным потому, что он сделан с абсолютным вкусом и чувством такта к авторскому замыслу. Декорации Фердинанда Вегербауэра, хореография Лиа Тсолаки, за дирижерским пультом Феликс Коробов. Постановкой уже заинтересовалась дирекция Ла Скала, поэтому, возможно, московская «Аида» появится и в Милане.
Петер Штайн, конечно же, диктатор, как все великие режиссеры. Но этому диктату труппа московского театра подчинилась безоговорочно и с радостью, потому что интересы всех участников совпали с авторским замыслом. И как приверженец психологического метода Станиславского Петер Штайн увидел в «Аиде», прежде всего, живую историю человеческих отношений.
– В России вы впервые поставили оперу. Почему для первой музыкальной постановки в Москве вы выбрали «Аиду» Верди?
– Это выбор дирекции театра. Я был очень удивлен такому предложению, потому что никаких намерений ставить эту оперу у меня не было. И у дирижера Феликса Коробова, как оказалось при нашей первой встрече, тоже не было подобного желания.
Мы разъехались на полтора месяца и погрузились в изучение партитуры оперы. А когда встретились, то были полны решимости ее ставить, поскольку открыли в ней много удивительного. Так часто бывает, когда полны различных предубеждений.
Во-первых, меня поразило богатство идей в этой музыке. Я был очарован заключенными в ней контрастами. Кроме того, меня поразила проработанность музыки, там не было отдельных бесконечных арий, но были дуэты, ансамбли, наполненные новым содержанием.
– «Аида» одна из самых популярных опер Верди, и уже сложились определенные стереотипы ее постановок – масштабность, пышность декораций. На сцене статуи египетских богов, иногда даже живые слоны, как это было в Париже. Ваше видение диаметрально противоположное?
– В постановках «Аиды» обычно огромный оркестр, на сцене много народа, диковинные декорации. Но я понял, что эта опера представляет собой эссенцию, которую Верди извлек из своих предыдущих опер. Я воспринимаю ее как своего рода завещание. Как будто он говорил: «Все, я заканчиваю и больше над операми не работаю».
Популярность сыграла с этой оперой злую шутку. Мы с Феликсом обнаружили, что большая часть музыки написана на piano. На самом деле это очень интимная опера, где человеческая история происходит на фоне крупных политических событий.
– Вам удалось преодолеть условности оперного жанра. Многие артисты (в частности, Анна Нечаева – Аида) существуют настолько достоверно и органично, что к ним подключаешься, как к хорошим драматическим артистам.
– Поскольку я являюсь режиссером драматического театра, то для меня была важна актерская игра. Особенно при постановке опер Верди. Композитор никогда не называл исполнителей певцами, он называл их актерами.
Я старался выстроить мизансцены таким образом, чтобы артисты, стоя рядом, слегка меняли свое положение на сцене. Поющий артист слегка разворачивался в сторону зала, чтобы звук все-таки летел в зал.
– Вы осуществляли постановку «Аиды» в репертуарном театре, традиции которого отличаются от оперных постановок на Западе. Как бы вы определили плюсы и минусы работы в репертуарном театре?
– Обычно в интернациональных постановках приглашаются певцы из разных стран. Здесь же я впервые столкнулся с ограничением в выборе исполнителей, которые должны были быть из Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.
Когда я ставил свою трилогию по пушкинским операм Чайковского «Евгений Онегин», «Мазепа» и «Пиковая дама», то мы приглашали певцов из России, потому что для них гораздо проще исполнять русскую музыку. В этом же случае русские певцы исполняют итальянскую музыку. Надо сказать, что для них это довольно сложно.
Русские и итальянские звуки очень отличаются. Новым для меня было и то, что пришлось работать с двумя составами. Сначала я отказывался, потому что собирался работать только с одной Аидой. А потом стало интересно. У всех певцов есть свои преимущества. Возникает конкуренция, а это всегда оживляет процесс работы. Преимущества постоянной труппы в том, что актеры хорошо знают друг друга, а сложность в том, что новый спектакль нужно ввести в репертуар театра.
– Как вам работалось с труппой Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко?
– Работа с самого начала была позитивной и продуктивной. Артисты выносили все мои придирки. Сам я живу в Италии уже 25 лет и хорошо знаю, как надо говорить и петь по-итальянски. Артисты с огромным терпением выслушивали все мои замечания по партитуре и различным нюансам. Исполнять пианиссимо (очень тихо) высокие ноты – невероятно трудно. Я пытался их раскрепостить на сцене, чтобы они больше двигались, общались друг с другом.
– В России вы ставили драматические спектакли («Орестея», «Гамлет»), поэтому знакомы с русским зрителем. Учитывали вы это в своей оперной постановке, приходилось ли что-то адаптировать под российскую публику?
– Музыка – это интернациональное искусство. В отличие от драматического театра русские дирижеры, певцы должны прилагать все усилия, чтобы итальянская музыка была исполнена должным образом. Независимо от того, кто в зале – африканцы, немцы, русские. Сила музыки и состоит в том, что она везде и повсюду, независимо от национальности, понятна и доступна. Правда, мне говорили, что русская публика не привыкла к тому, чтобы во время спектакля делались паузы для перестройки декораций.
В опере Верди семь картин. Это означает, что минимум пять перестроек декораций. И дирекция театра панически боялась, что зрители разбегутся во время этих остановок. Поэтому, чтобы зритель не ушел, мы предупреждали в бегущей строке – идет перемена декораций, после чего действие будет продолжено.
–Г-н Штайн, вы ставите оперы по партитуре. Это означает, что вы прекрасно разбираетесь в тонкостях музыки. Вы играете на каких-то инструментах или поете?
– Я пою, но лучше, чтобы при этом никакой публики не было. Я играл на скрипке, когда еще был ребенком. А в 21 год прекратил этим заниматься. Но я всегда любил музыку, и поэтому ставлю оперы и могу работать с музыкантами.
Музыка это более точное, более выверенное искусство, нежели драматический театр, в котором посредственную игру актера можно и не заметить. В отличие от слабого певца и среднего скрипача.
– Ваш нынешний приезд в Москву совпал с тревожными событиями на Украине. Деятели искусства некоторых стран отказываются приезжать в Россию по политическим соображениям. Не было ли у вас подобных сомнений?
– Каждый раз, когда я приезжаю в Россию, всегда происходят какие-то события. Когда я приступил к работе над «Орестеей», была война на Кавказе. Когда начинал репетировать «Гамлета», случился валютный кризис. А теперь Россия пытается аннексировать страну, что повлечет большие перемены в Европе.
Есть вещи, которые меня волнуют, интересуют, и у меня есть собственное мнение по этому поводу. Что, впрочем, не мешает мне заниматься работой, потому что в Москве есть близкие мне люди, которые занимаются искусством.
– Вы поставили оперу о любви на фоне военного конфликта. Что, по-вашему, важнее – любовь или политика?
– Все зависит от той точки зрения, которой вы придерживаетесь. Если для вас важна политика, то любовь отступает на второе место. Иногда мы просто вынуждены заниматься политикой, когда это становится жизненно важным для всех нас. А любовь – это ваша собственность, только вы ею владеете. Политика – это нечто более абстрактное. Она принадлежит всем, потому что одному делать политику невозможно. А для любви нужны, по меньшей мере, двое.
Елена Ларина, “Трибуна”