В Мемориальной квартире Святослава Рихтера состоялся концерт, посвященный выходу на CD камерной оперы Леонида Десятникова “Бедная Лиза” (написана в 1976 году).
В концерте приняли участие музыкальный руководитель записи Алексей Гориболь и исполнительница главной партии Юлия Корпачева.Они представили произведения Чайковского и Десятникова.
– Леонид Аркадьевич, в этом году отмечалось 125 лет со дня рождения Стравинского – композитора, чьим наследником вы в определенной мере являетесь. Вы могли бы сказать, чем для вас важна фигура Стравинского?
– Нет, уже не могу – мне так часто приходилось отвечать на этот вопрос, что я просто не нахожу слов. Меня в последнее время как-то больше интригует Прокофьев. Невероятное впечатление произвели его дневники – прочитав их, я начал заново слушать Прокофьева с огромным энтузиазмом и обрел в нем новую опору, вновь восхитился им.
Как-то прекрасным летним вечером на даче я переслушал все фортепианные концерты (потрясающие записи Торадзе и Гергиева), и это было очень сильно. О Четвертом концерте думаешь меньше, чем об остальных, о Пятом тоже не слишком, но я был просто потрясен. “Золушка”, “Скифская сюита”, “Блудный сын” великолепны. Я о Прокофьеве сейчас очень часто думаю.
– Позвольте поздравить вас с выходом CD “Бедная Лиза”, недавно представленного в Москве и Петербурге. На презентации Алексей Гориболь подчеркнул, что опера открывается фразой из Шестой симфонии Чайковского. Осознанная ли это цитата и что она для вас значит?
– Она осознана в том смысле, что я отдаю себе отчет – да, это фраза из Чайковского. Но никакого второго плана здесь нет. В конце концов, эти четыре ноты могут существовать и в другом контексте. Я не считаю, что они намертво закреплены за симфонией Чайковского.
– Недавно в интервью корреспонденту “Газеты” почти то же самое говорил Валентин Сильвестров по поводу своей Шестой симфонии, где слышны отголоски малеровского Adagietto – по его словам, это не цитата, а скорее метафора.
– Я тоже, если можно так выразиться, фанат Adagietto – оно появляется и в некоторых моих сочинениях. Думаю, это своего рода навязчивая идея,некий невроз, присущий самым разным композиторам.Это музыка, которая приходит к тебе перед пробуждением.
Она проникает в наши сочинения не то чтобы неосознанно, но сознание просто не хочет ей противиться. Нечто подобное, возможно, произошло и в симфонии Сильвестрова, но не стоит по этому поводу терзаться ни композитору, ни слушателям.
– А где тень Adagietto возникает у вас?
– В музыке к фильму “Закат” и в написанных по ее мотивам “Эскизах к “Закату”, которые существуют в симфонической версии и в камерной. Там цитата прямолинейная, откровенно глумливая – с тех пор прошло много лет, но когда я это писал, то, видимо, не мог воспроизвести это иначе, как в карикатурном виде.
Отношения с этой музыкой претерпевают со временем некоторую эволюцию – от пародии до приятия и полного саморастворения в ней. И самоуничтожения. Кстати, Шестую симфонию Сильвестрова, о которой мы говорили, я недавно слушал – запись Андрея Борейко, а не Романа Кофмана, который осенью дирижировал ею в Петербурге.
– Огромное количество исполнителей жалуется на кризис звукозаписывающего рынка, выпуская все новые и новые диски. Как вы это объясните?
– Думаю, это загадки рыночной экономики, которая строится, по-видимому, на достаточно абсурдных основаниях. Я всячески приветствую попытки – пока еще редкие и не относящиеся к классическому шоу-бизнесу – найти новые способы для того, чтобы прорваться к слушателю, минуя долгие цепочки посредников.
Например, то, что сделали Radiohead со своим последним диском, или оригинальный ход, который предприняла Земфира. Мне нравится, что находятся творческие люди, которые пытаются сломать сложившуюся систему, взорвать этот «мир как супермаркет» изнутри.
– Планируется ли запись ваших “Детей Розенталя”? Насколько вообще записи важны для вас?
– Вопрос насчет “Детей Розенталя” адресовать надо не мне, а Большому театру. Там давно идет об этом речь, но дело двигается очень медленно. А записи, которые делаются при жизни композитора, – эталон, по которому другие музыканты позже могут играть эту музыку. Авторизованные записи для меня не менее важны, чем для Стравинского. Не говоря уже о том, что как слушатель я, конечно, предпочитаю записи живому исполнению музыки.
Отшлифованный музыкальный продукт сейчас гораздо вероятнее получить в виртуальном виде, в записи, чем в живом исполнении с непредсказуемыми последствиями. Слушание музыки для меня – не экстремальный туризм, я не хочу иметь дело с котом в мешке, а студийная запись более предсказуема, она с большей вероятностью гарантирует мне качество продукта.
В свете студийной записи никакой концерт не может считаться полноценным – вы слышите кашель, шуршание программок, звонки мобильных телефонов и т.д. Какому бы то ни было катарсису это способствовать не может. Концерты нужны лишь при условии, что публики не очень много и она ведет себя идеально, но так почти не бывает, разве что в случае совсем уж камерных мероприятий, квартирников.
– Концерт-презентация “Бедной Лизы” проходил именно в такой обстановке.
– Да, но это и был квартирник в прямом смысле слова! Кстати, питерская презентация происходила в схожей обстановке, в Музее-квартире Шаляпина.
– Если концерт, по-вашему, умирает, то насколько сегодня жизнеспособна опера? Например, “Евгений Онегин” в постановке Дмитрия Чернякова.
– Я считаю эту работу безусловным успехом и Большого театра, и Чернякова – это один из лучших его спектаклей. С моей точки зрения, творчество Чернякова – феномен, этому явлению мало что предшествовало, и последователи у него тоже едва ли появятся.
То, что делает Черняков, позволено Чернякову, но едва ли можно говорить о том, что это правильная или неправильная тенденция. Речь ведь не о массовом производстве. Если Черняков повернет на 180 градусов, это все равно будет по-своему правильно – это лишь вопрос его одаренности, его счастливой творческой судьбы. Есть грандиозный режиссер, сейчас это уже абсолютно ясно. У менее одаренного режиссера ничего подобного просто не получится. Поэтому ответ на этот вопрос в любом случае зависит от личности постановщика.
– Работая над “Детьми Розенталя”, вы говорили, что хотели бы достичь простоты Курта Вайля – немного неожиданное имя в контексте этой оперы.
– Это не случайная фраза, я вообще люблю Вайля и стремлюсь достичь этой простоты, хотя, полагаю, не достиг ее. Передо мной стояли другие задачи; сейчас я не дезавуирую эти слова, но допускаю, что они были сказаны в полемическом задоре.
Курт Вайль в каком-то смысле универсальная фигура: он, являясь частью некоего интеллектуального контекста, ассоциируясь с ранним Шенбергом, Кшенеком и Хиндемитом, остается вместе с тем широко известным, даже популярным композитором. Но в отличие от любой другой популярной музыки, стремящейся к некоей бесстильности, популярная музыка Вайля является неотъемлемой частью конкретной культурной эпохи.
Илья Овчинников, “Газета”