Два года назад журналист Денис Ступников встречался со Павлом Слободкиным. Доверительная беседа в рабочем кабинете его продюсерского центра на Арбате длилась больше трех часов.
Так случилось, что тогда до публикации этот материал тогда так и не дошел. Теперь у нас есть возможность почтить память великого человека, ушедшего от нас внезапно.
– Встречи с какими знаменитостями оказали на вас наиболее сильное влияние?
– Мне повезло, потому что я родился в доме 5/7 в Спасо-Глинищевском переулке. Сейчас там уже, наверное, не осталось места от мемориальных досок.
Я жил на одном этаже с Немировичем, там же жили Москвин и Тарханов, Горчаков, Александр Петрович Штейн, в квартире которого жил покойный Игорь Кваша. Тут же, через дорогу жили Штраух и Глезер. Я уж не говору об Алле Тарасовой, Вере Марецкой, Сергее Образцове, Любови Орловой. Дом был очень серьезный и, конечно, все ходили друг к другу в гости. Это было общение, которого сейчас, в силу определенных социальных условий, мы лишились.
Никогда не забуду: подо мной жил Сева Абдулов. Тут же идет перекидка к Володе Высоцкому, которому я делал первую аранжировку «На братских могилах» , которую пел Марк Бернес, с которым я, в свою очередь, работал в качестве дирижера и музыкального руководителя.
В тот период времени у Севы Абдулова все собирались. Приезжали Иосиф Бродский. Володя Высоцкий, все скульпторы и диссиденты. Никогда не забуду, как к нам приходили Самуил Маршак и Агния Барто. Или Корней Чуковский, который жил напротив Телеграфа. Он был очень интересный собеседник и в свое время подарил мне книжку «От двух до пяти» – совершенно фантастическая вещь. Довелось мне общаться и с Анной Ахматовой, и с Юрием Олешей.
Сейчас понимаешь то наполнение, которое исходило от этих людей эпохи, и которые, безусловно, олицетворяли интеллект нации. Что можно испытывать, когда ты видишь живого Бориса Пастернака или Игоря Стравинского? Никогда не забуду, как меня Оскар Фельцман попросил записать четыре песни на стихи Андрея Вознесенского. Одна из них — «Ты меня на рассвете разбудишь» – была записана на другую мелодию еще до того, как у Алексея Рыбникова возникла рок-опера «Юнона и Авось».
Сейчас понимаешь всю ценность этого общения, когда ты видел дядю Лешу Грибова, Михаила Яншина, когда ты часто бывал у того же Образцова. Это был какой-то другой мир, который накладывал какие-то свои слои восприятия.
Я никогда не видел Любовь Орлову неубранной. К ней приезжал ЗИМ, она всегда выходила в широкой шляпе с вуалью, всегда была подтянутой — настоящая Звезда! Можно спорить, какая она актриса, но вела она себя как абсолютно голливудская звезда.
Во-первых, они с мужем называли друг друга исключительно на «вы». Во-вторых, я никогда не видел ее в мятом халате, она этого не допускала. Кстати, такая же тенденция была и у Клавдии Шульженко. В 1976-м ей исполнилось 70 лет. Силы уже были не те, и я стал ее приглашать во дворцы спорта, где платили две ставки, а пела она при этом три песни. У нас были самые замечательные беседы, потому что я утром приходил к ней на кофе, а она всегда была в пеньюаре, в роскошном халате. Я приносил ей кофе, и мы вели разговоры об эстраде, об искусстве.
Я видел, что у деятелей тогдашней эстрады был совершенно иной интеллектуальный уровень. Они все равно считали себя актрисами, а не певицами эстрадного жанра. Мне очень повезло, что, например, с Людой Зыкиной, несмотря на разницу в возрасте, мы были на «ты».
Я счастливый человек, потому что я застал и литературу, и театр. У меня были доверительные отношения с Олегом Ефремовым, который меня познакомил с Анатолием Смелянским. Такие узловые моменты, безусловно, влияли на меня и на мое формирование.
Потому что, когда я пришел уже в зрелом возрасте поступать в ГИТИС вместе с моей солисткой Аллой Пугачевой, то Иосиф Туманов, зная меня с детского возраста, спросил: «Зачем тебе это нужно?». Когда же я все с блеском сдал, мне на полном серьезе предлагали поменять профессию.
В зале сидела Фаина Раневская, которая мне сказала: «Иди в артисты — ты такой органичный. Ты живешь на сцене — так иди на сцену». Еще немножко — и я бы бросил профессию музыканта.
– То есть некие сомнения по этому поводу были?
– Были, потому что для меня Фаина Георгиевна была авторитетом. Однажды я пришел на спектакль «Дальше тишина» и принес два огромных букета белых и розовых роз. Люди плакали, потому что это была вершина фантастического дуэта Плятта и Раневской. И я в полной тишине несу два букета цветов, встаю на колено, целую ей руку, отдаю букет, а она говорит: «Молодец, бзденыш, не сорвал премьеру!».
А Плятт сломал ногу и пришел к нам в гости с палочкой. Меня посадили за рояль, и он в течение 30-ти минут пел матерные частушки. Но Плятт настолько внутренне интеллигентный человек, что от него отскакивала любая пошлость. Такая культура, такая манера, такой вкус — просто удивительно!
А когда я закончил ГИТИС, я очень подружился с Евгением Евстигнеевым. Я не мог скрыть своего восхищения от его профессора Преображенского. Я считаю, что это его одна из самых ярких и лучших ролей. Мужик, крестьянин от сохи сыграл такого эстета. Конечно, это великий актер.
Прошло 50 лет, а у меня это как-то не укладывается в голове. Потому что физически я себя не чувствую на этот возраст и, конечно, не понимаю, что происходит, потому что еще хочется идти вперед и делать что-то новое.
– Павел Яковлевич, вы ровесник Великой Победы. Что для вас значит этот факт?
– Для меня это двойной праздник. Это тот самый случай, когда дня рождения нет всю жизнь. В каждый юбилей я был руководителем концерта в разных залах. А если вы помните, на 50-летие приезжал Билл Клинтон, и мне пришлось провести этот день на концерте на Поклонной горе, где я занимался звуком.
В принципе, у меня нет личного праздника. С одной стороны, конечно, это счастье. Но, вы знаете, очень интересная закономерность. 9 мая 1945 года без десяти шесть утра умер мой родной дядя Николай Петрович, который возглавлял Оркестр русских народных инструментов. Вы представляете? И оркестр носит его имя. А через 10 минут родился я.
Это удивительно, хотя я хочу вам сказать, что у меня не было других вариантов — меня как посадили в 3 года за рояль, так я всю жизнь и играю. В меньшей степени сейчас, потому что, как вы понимаете, времени на занятия остается мало. Тем не менее, приходится вспоминать какие-то вещи.
– В детстве вам это не казалось тяжелой повинностью?
– Вы знаете, нет, я очень это любил. Мне очень повезло. В 1956 году на 200-летие со дня рождения Моцарта был конкурс молодых исполнителей, на котором я получил первую премию. Причем в жюри конкурса был Александр Гольденвейзер, Святослав Рихтер — очень серьезные люди.
Рихтер, который был другом нашей семьи, и папа с ним очень много играл. До третьего тура мы шли с моим другом-пианистом Николаем Петровым, который играл лучше меня. Но на третьем туре он заболел свинкой, после чего Рихтер мне сказал: «Петров подложил тебе свинью».
Рихтер, который сидел в жюри, когда я играл концерт Моцарта, сказал: «Павлуша, очень недурно сыграл». Вот это для мальчика, который смотрел на Рихтера влюбленными глазами, конечно, было очень серьезно. При этом я все равно не хотел быть пианистом, а мечтал писать музыку и аранжировать. Но так уж получилось.
Недавно здесь записывался оркестр Осипова (имени моего дяди), я спросил дирижера: «Вы будете отмечать юбилей?». Он, поинтересовался, какой? Они даже не знают, что в 1946 году оркестр назвали именем Осипова. Конечно, это все очень интересно, но самое главное, что все-таки мы построили зал, который живет своей жизнью больше полутора десятилетий.
В любом случае, мы его очень любим и, конечно, стараемся сделать все, что неформально для зрителя. Конечно, есть залы сформировавшиеся, которые несут на себе большую нагрузку. Но, в целом, там уже есть сложившийся консерватизм (не хочу никого обидеть). Там нет этого допуска к демократической аудитории, и присутствует боязнь отойти от некой косности. А сегодня в любой музыке нужно искать новые формы.
Нужно искать прямого диалога со зрительской аудиторией, те формы общения в музыковедении, которые бы наиболее органично дошли бы до сердца зрителя. Потому что сегодня (будем говорить откровенно) при интернете, при всех передовых средствах связи, конечно, зрители другие. Они более продвинутые, чем мы. Мы, в общем-то, были конформистами.
Не знаю, как вы, но я помню, что до четвертого класса я ходил в гимнастерке, а в пятом я ходил в кителе. И в 1954 году нас после смерти Сталина совместили с девочками. Когда нас слили с девушками, моей соседкой по парте стала Светлана Покрышкина — между прочим, дочка трижды героя Советского союза, любимейшего летчика детей.
Дядя Саша приходил к нам на пионерские слеты, и было очень весело, потому что он был абсолютно демократичный и спокойный, мы его дергали за планки трижды Героя.
А сегодняшние дети настолько продвинутые, что уже в пять лет управляются с айпадами и айфонами. Но,с другой стороны, есть большая потеря в отношении к книге.
– Увы и ах!
– Понимаете, я для себя открыл довольно интересную вещь. Я каждые пять лет в течение долгого времени читал Пушкина. И каждый раз я открывал что-то новое. Он абсолютно зашифрованный.
Мне кажется, что вообще Александр Сергеевич – космический поэт. Потому что, во-первых, у него практически нет плохих стихов. Во-вторых, у него нет разницы между гением прозы и гением поэзии. И все так ловко сделано, а стихи — как разговорная речь. Мне кажется, что вот эта форма ритмического стиха настолько удачно придумана после вот этих длинных риторических стихов, что она журчит. Настолько журчит, что даже иногда забываешь, что это поэзия.
Я уж не говорю о том, что Пушкин вообще автор детектива. Тот же самый «Выстрел» или «Метель». А недописанный «Арап Петра Великого» (или же так сделано специально)… Мы же не знаем! Многие вещи приходят уже с возрастом, но каждый раз в языке Александра Сергеевича я открывал для себя новые грани его великого таланта. После него я сразу для себя ставлю Гоголя. Все остальные — чуть подальше.
Кстати, несколько лет назад, когда я был в Риме, я видел в испанском квартале эту улицу, где он в доме снимал почти весь верхний этаж. На это ему «плохой» царь дал 50 000 рублей. По тем временам, корова стоила 3 рубля!
Конечно, Рим и только Рим. В Европе другого города, сравнимого с ним, для меня нет. Когда ты подходишь к Колизею и понимаешь, что это было сделано за 88 лет до новой эры, а по размерам это Лужники, то невольно проникаешься.
А 150-метровая церковь святого Петра! Внутри не понимаешь, как складки одежды сделаны из мрамора. Хочется их потрогать, потому что они так сделаны.
– Вы говорите, что эстрадного жанра у вас нет. Но при этом 10 лет назад в вашем центре выступал «Мумий Тролль» с презентацией альбома «Похитители книг».
– Но это и не эстрада. Во-первых, концерт был ближе к акустическому. Во-вторых, мне кажется, что в жанре в котором выступал тогда «Мумий Тролль», это все было допустимым.
Могу также сказать, что у нас в прошлом году совершенно блистательно прошел Андрей Макаревич с Оркестром креольского танго. Он пел эстрадно-джазовые произведения. Андрей чуть помладше меня и когда он приходил на концерты «Веселых ребят», никакой «Машины времени» еще не было. Но дело не в этом. В нашем зале он настолько показал себя достойно как артист, что я вам говорю честно: я снимаю шляпу и хочу сказать, что он как артист состоялся отдельно от группы.
Кому-то это нравится, кому-то нет, но нельзя не сказать несколько добрых слов о людях, которые что-то делают существенное на эстраде, в тот момент, когда у нас идет на эстраде некий конвейер однотипных штампов. Если в этом году модны брюнетки, то певицы красятся в черный цвет, блондинки — так становятся блондинками.
Самая же главная проблема в том, что раньше каждого артиста можно было узнать по репертуару. Моя генеральная линия тоже состояла в том, что мои подопечные не пели песни наших коллег. Наши песни пели все, а мы пели только те, которые мы исполняли первыми. Мне кажется, что это — один из важнейших компонентов создания творческого лица исполнителя. Потому что если у актера нет своего репертуара, он не может быть звездой.
Если ты хорошо поешь чужой репертуар — это все равно вторичное исполнение.
Например, мне нравится проект «Голос», но мне кажется, что мы в финале рождаем не артиста, а обезьяну. При этом «Голос» – замечательный проект, и он пользуется огромным зрительским интересом. Но, на мой взгляд, после четвертьфинала надо петь на родном языке.
Во-первых, это было бы в какой-то степени интересно для композиторов. Создавая произведения для «Голоса», мы бы пропагандировали новый музыкальный материал, который пели бы будущие победители. Очень важный момент, если бы человек победил с песней, которая бы стала его визитной карточкой. А так получается, что победитель едет на конкурс «Евровидение» и выше пятого места не пойдет. Потом человек вообще пропадает.
Почему? Да потому что после завершения конкурса начинается самая тяжелая кровавая работа — подбор репертуара.
– Вот на этом и спотыкается абсолютное большинство участников. Почему, кстати?
– А потому что нет дальше наставников. Тогда должна быть продюсерская компания, которая бы заключала определенный договор, которая бы субсидировалась и при которой бы были те же педагоги, аранжировщики и композиторы. Но это должно быть параллельно с «Голосом».
Уже внутри «Голоса» перед заключительными четвертьфиналами должна разучиваться новая музыкальная продукция, которая потом должна раскручиваться, после чего человек должен переходить из «Голоса» в «Песню года».
В конце концов, итальянцы же делаю «Сан Ремо». Почему у нас такого нет? Та же «Песня года» делается, она хорошая, но она не такая широкая, как была раньше. И это несмотря на то, что Игорь Крутой — очень способный и талантливый человек во всех своих проявлениях, все равно в любом случае попасть туда не из поля его творческого внимания достаточно сложно.
Поэтому сейчас наступила такая ситуация, которая сужает рамки новых исполнителей. Мне так кажется, может, я не прав?
– Абсолютно с вами согласен!
– Я вам честно скажу, когда я готовил Аллу Пугачеву на конкурс «Золотой Орфей» в Болгарии, я считал, что она должна победить со шлягером, что, собственно говоря, и произошло. Но в «Арлекино» не было припева. Поэтому мне его пришлось дописать, составив его из смеха, потому что, по условиям конкурса, нельзя было изменить музыкальный материал.
Это была авторская переработка, которую признал композитор. Когда он приехал в Москву и стал петь свою песню, то никто не понимал, что это такое. Тогда он позвонил мне и сказал: «Ты можешь мне дать свой вариант моей песни?». Это к вопросу о том, как важна аранжировка, обработка, музыкальный материал, работа со стихами.
Тот беспредел, который сегодня существует в схоластике слов, вплоть до дебилизма, конечно, очень огорчителен. Я не хочу никого учить, не хочу никому читать нотации, я просто хочу сказать, что должно быть какое-то очень важное и трепетное отношение к тому, что ты делаешь. И в этом смысле много есть разных примеров, которые сейчас тоже существуют — когда человек берет и старается сделать свой репертуар. Это очень важный момент. Потому что когда репертуара нет, далеко не уедешь.
Вот там в углу висит единственный в СССР и в России платиновый диск №1. Продано нами пластинок 179 850 000. Это самая большая награда, которую я не променяю ни на что. Потому что это один человек, сидя за столом, вместе с друзьями по ансамблю заработал для государства по тем временам около 200 миллионов рублей. Если сейчас сделать индексацию хотя бы 1 к 300 — это будет 60 миллиардов.
Поэтому для меня эта награда ценнее «Песен года» и любых других статуэток. Эта награда определяет востребованность всего содружества, которое называется «зритель». Это очень важный момент, потому что с годами ты понимаешь ответственность. Работа в филармоническом жанре и джазе позволяет мне и в легком жанре применять более серьезные критерии для того, чтобы получить качественный продукт.
– Современная молодежь способна поднять в перспективе нашу культуру?
– Могу сказать, что я очень люблю молодых ребят, быстро нахожу с ними общий язык. Мне кажется, с молодежью нужно разговаривать сегодня с позиций равенства, с позиций уважения старшего к младшему. Как только ты станешь выставлять напоказ свои заслуги, сразу теряется контакт. Они не понимают этого, у них все еще впереди.
Для них эти звания не имеют значения, а имеет значение лишь одно: интересный собеседник или нет. Здесь ты можешь быть хоть лауреатом Нобелевской премии, а тебя никто может не слушать.
Когда я учился в школе, к нам однажды пришла секретарь Ленина Фотиева. Она настолько интересно рассказывала, что все забыли, кем она была.
Несколько лет назад я разговаривал со школьниками. Перед этим я просил не перечислять им моих заслуг. Когда они поняли, что я знаю, что такое хаус, транс, треш, ко мне мгновенно выросло уважение раз в 50. Когда я рассказал о Пушкине, то мне через два дня позвонила директор школы и со слезами в голосе сказала: «Из библиотеки нашей школы пропал Пушкин». Все стали читать.
Я тогда был счастлив, что моя скромная миссия выполнена: я достучался до сердец 15-16-летних подростков, они прочитали Пушкина и, может быть, у них что-то отразилось в душе.
Денис Ступников, KM.RU