Интервью с народным артистом России, солистом Московской филармонии пианистом Николаем Луганским.
В 1994 году на X конкурсе Чайковского первая премия не была присуждена. Вторую премию получил пианист Николай Луганский.
Он быстро завоевал музыкальный мир, играл во многих странах и всегда с большим успехом. Пресса захлебывалась от восторга.
На сцену выходил высокий, стройный, молодой человек, скромный и немного застенчивый… В его игре не было и нет ничего показного, специального, бунтарского, революционного, но он абсолютно владеет инструментом и всегда «говорит» то, что, как ему представляется, хочет сказать композитор.
Луганский использует все средства, доступные роялю, все краски, которые рояль может дать, все тембры; у него тончайшая нюансировка, безупречная виртуозность, логичность, абсолютная выверенность фразировки.
Слушая его, я подумала, что по тому, как пианист играет, можно узнать о нем многое, гораздо больше, чем он может рассказать о себе словами. Тем не менее, я решила взять у него интервью, и он любезно согласился мне его дать.
— Николай, я была под сильным впечатлением от вашего исполнения всей программы, но особенно от «Детских сцен» Шумана, сыгранных с такой искренностью, нежностью, непосредственностью и щемящей болью в последней пьесе, какие редко удается услышать.
«Детские сцены» часто играют взрослые музыканты, но играют их и дети. Как вам кажется, это сочинение о детях, для детей или…?
— Я думаю, что это, конечно, совсем не детское сочинение. Скорее всего — это отражение внутреннего мира самого Шумана, который в каком-то смысле остался ребенком до конца жизни.
— Давайте поговорим о вашем детстве. Я знаю, что вы довольно рано проявили интерес к музыке. Мои ученики просили меня узнать, ваш первый педагог был строг и суров?
— Наверно, по американским меркам — да, а по российским — обычный.
— А что значит «обычный»?
— Еще до школы у меня было двое педагогов, которые занимались со мной в общей сложности почти год. Это были Мария Александровна Шарикова, которая работала в Гнесинской школе и Сергей Александрович Ипатов, талантливый музыкант, ученик Игумнова, мои родители познакомились с ним на даче.
По-моему, он работал настройщиком. Вот они мне дали какие-то азы, а потом я уже учился в ЦМШ у Татьяны Евгеньевны Кестнер. У нее была слава сурового учителя, но к тому времени ей было за 75 лет, так что она уже не была такой строгой, как раньше.
— Еще дети спрашивают: когда вы были ребёнком, кто-нибудь заставлял вас заниматься?
— Нет, никогда. У меня родители не музыканты.
— Это неважно. Они могли все равно заставлять, не так ли?
— Нет, они ходили на работу. Со мной сидела бабушка. Естественно, как любая бабушка, она разрешала мне делать все, что я хотел. Если я хотел, я играл, не хотел — не играл.
— В консерватории вы учились у Татьяны Николаевой?
— Еще в ЦМШ, когда я был в 6-м классе, умерла Татьяна Евгеньевна Кестнер. С тех пор я учился у Николаевой.
— В чем заключалось самое сильное её влияние на вас?
— Определить нельзя, но, в основном, постоянная открытость к музыке, желание сыграть, услышать новое. У нее была безумная жажда к музыке и любопытство, которое с годами только увеличивалось. И это было заразительно.
Она все время привозила новые записи, новые видео, всегда собирала учеников, мы играли вместе.
— В юности на кого из выдающихся пианистов вы хотели быть похожим?
— Не могу сказать, я думаю, что ни на кого.
— Но ведь должны же были быть какие-то кумиры?
— Ну конечно. Рихтер, Гилельс, Софроницкий и Николаева тоже. Потом позже Бенедетти-Микеланджели. Возможно, мне хотелось быть на кого-то похожим именно в тот момент, когда я слушал и мне безумно нравилось, но копировать я никого не пытался.
Было восхищение, но мне кажется, что даже тогда я понимал, что нельзя сыграть так же. Все равно каждый играет только так, как он играет, а попытка играть «под другого» только мешает.
Аполлоническая версия. Вадим Репин и Николай Луганский сыграли в Москве
— После Татьяны Николаевой вы начали учиться у Доренского, музыканта совершенно другого типа, чем Николаева. Было ли это психологически трудно?
— Да нет, не трудно. Было трудно пережить смерть Николаевой, мы были почти родные люди, и все случилось так неожиданно…
С каждым годом она играла все больше концертов и казалось, что все идет по нарастающей, и вдруг такая внезапная смерть на концерте в Сан-Франциско, где она исполняла цикл из 24-х прелюдий и фуг Шостаковича. Это случилось 17 ноября 1993 года.
— Десятый конкурс Чайковского, в котором вы участвовали и получили практически первое место, которое назвали вторым, был не простым. Как вы нашли в себе бойцовские качества, боец ли вы?
— Нет, в музыке я точно не боец, я люблю играть в спортивные игры: теннис, бадминтон, шахматы, там проявляются какие-то бойцовские качества. Я и раньше играл на международных конкурсах, где, разумеется, были сильные пианисты. Но это всегда дико и странно, когда в музыке есть понятие — конкурент.
Я играл всего на двух международных конкурсах, на одном, — когда мне было 16 лет, в Лейпциге. Был еще Всесоюзный конкурс Рахманинова… В этом возрасте ощущение конкурентной борьбы может казаться даже нормальным, но когда оно входит в плоть и кровь, это уродует что-то в музыканте.
Со мной, к счастью, этого не произошло, но я все равно не чувствовал себя комфортно. Скорее было ощущение — сыграл и слава богу.
— Сильно ли увеличился ваш репертуар за последние годы? Удается ли вам учить новые сочинения, и когда вы находите для этого время, играя 100 концертов в год?
— Да, я все время учу новое. За последние годы я выучил 4-й и 5-й концерты Прокофьева, несколько больших пьес Альбениса, Полонез-фантазию и мазурки Шопена, 7 пьес из «Времён года» Чайковского и записал весь цикл…
Каждый день я играю час-полтора камерную музыку. Вот три дня назад был один свободный день в Вашингтоне. Я учил «Юмореску» Шумана, которую никогда в жизни не играл и буду играть через три с половиной недели, а 4-й концерт Бетховена уже завтра репетирую в Москве.
Я постоянно что-то учу. На гастролях даже легче, чем в Москве. Дома много всяких домашних обязанностей, иногда я занимаюсь в консерватории.
Николай Луганский: “Моя главная мечта — построить концертный зал в усадьбе Рахманинова”
— Ваши дети занимаются музыкой?
— К сожалению, нет. Я бы очень хотел, чтобы они занимались, но они не хотят.
— Наверно, они смотрят на вас и думают: «Нет, это слишком трудно!»
— Вы знаете, я очень редко бываю дома. Возможно, если бы моя жена была музыкантом, она бы их заставляла. Мне кажется, что у дочери есть какие-то способности, у сыновей, наверно, меньше…
— Что для вас самое главное в прочтении нового и не нового сочинения? Насколько важна для вас традиция? Густав Малер когда-то сказал замечательную фразу: «Традиция — это передача огня, а не поклонение пеплу». Как вы относитесь к традиции?
— Я прекрасно отношусь к традиции, но говорить об исполнении и исполнять на сцене — это совершенно разные вещи, не связанные друг с другом. Часто можно встретить человека, который рассказывает замечательные вещи об интерпретации в защиту традиций или против, с ним можно интересно поговорить, а потом человек выходит на сцену и не в состоянии воплотить то, что он хочет.
— Вам было удобно играть в новом зале в Центре Кеннеди, который совершенно перестроен и обрел другую акустику?
— Мне понравилось. Я играл там сольный концерт 18 лет назад, на этот раз мне было довольно комфортно, в целом, мне понравился зал.
— Какой слушатель для вас идеальный? Вы когда-нибудь в жизни встретили своего идеального слушателя?
— Я рад любому слушателю, если он специально приходит на концерт, чтобы меня послушать. Конечно, у меня есть несколько человек, чье мнение для меня важно. Вы правильно задали вопрос о слушателе, а не о публике, о слушателе в единственном числе… Я не могу сказать, что я чувствую каждого человека в зале и знаю, как именно каждый из них слышит…
— Но вы обращаетесь к слушателю, когда вы играете или вы слишком заняты тем, что вы играете?
— Я напрямую контактирую все-таки с музыкой и с композитором, а что касается музыкального высказывания, оно бывает безличное, бывает от третьего лица, бывает от первого, я бы даже сказал, бывает повелительное наклонение, — от этого и зависит исполнение.
Есть в музыке обращение к человеку, но, даже если я буду играть один в комнате, я буду стараться играть с тем же отношением, что и в зале.
— Вы играете концерты почти каждый день, как вы справляетесь с волнением до и во время выступления? Привыкли?
— Никак не справляюсь. Иногда не справляюсь совсем. Бывает даже не волнение, а просто страх. Мне удается это скрывать от слушателей. Мне кажется, что исполнитель, который выглядит разгорячённым и волнующимся, на самом деле волнуется меньше.
— Вы, я бы сказала, очень поэтичный пианист. Любите ли вы поэзию?
— Да, я люблю поэзию, но довольно выборочно. При том, что я говорю на разных языках, но читаю я только по-русски. В поэзии Пушкин для меня занимает совершенно особое место, вне каких-либо сравнений, еще люблю Тютчева, Пастернака, Заболоцкого…
Еще мне нравится такой жанр «пирожки». Вот, например, такой пирожок про Шнитке:
До поздней ночи в гараже
и руки от переживаний
смотри трясутся до сих пор
Я с корешами слушал Шнитке
а есть интеллектуальный «порош»:
Пришел Бетховену по почте
какой-то странный коробок
с письмом — дарю, тебе нужнее.
Ван Гог.
— Влияют ли на ваше настроение, творчество и продуктивность политическая ситуация в стране?
— На творчество не влияет, а на настроение — приятные новости улучшают, неприятные огорчают… Я сейчас много читаю, и у меня ко многому меняется отношение. Даже к Ленину, которого я не могу назвать просто мерзавцем. Мне кажется, что он никогда не врал, в отличие от многих политических деятелей.
— Честный преступник? Это интересно!
— Ну да, честный преступник, как любой монарх. В России вегетарианская история была только до Петра Первого, мне кажется.
— Но сейчас, я бы сказала, много новостей попадают под категорию «неприятные новости»?
— Что вы говорите? Первый раз слышу. А что случилось? Я не следил за новостями. Политические? Вы знаете, я вам очень рекомендую: у меня дочь историк, она ведет сайт «Свободная история 1917». Это ровно то, что происходило 100 лет назад, все документы, высказывания, дневники, письма, указы, законы… вот я вам очень рекомендую посмотреть.
Я думаю, если вы это почитаете, может быть ваше мнение изменится о том, что такое ужасные новости. Ничего ужаснее той эпохи, предоктябрьской, я не могу себе представить, когда более или менее порядочные люди ничего не могли сделать, а мерзавцы обретали уверенность в себе и делали все, что хотели.
Я не вижу никаких ужасных новостей в России сегодня… Кроме того, я один, лицом к лицу с роялем, так что никакие политические движения и перемены никак не могут мне помешать.